Иди — гуляй, к чертовой бабушке! А коли нет — не взыщи, спросим по всей строгости революционного времени!
И протянул Мишелю несколько листов бумаги и чернильницу с пером.
— Где мне сесть? — спросил Мишель.
— А где хочешь, там и садись — да хоть вон там. Мишель сел и стал писать.
Про мандат, про Троцкого, про сокровища Романовых, из-за которых все так закрутилось и запуталось...
Написал да отдал.
После чего их сопроводили в камеру, где и без них было уже по меньшей мере человек двадцать.
Дверь с грохотом растворилась, и монолитная человеческая масса, сидящая и лежащая на полу, зашевелилась.
Все это было Мишелю уже знакомо, а для Валериана Христофоровича и Паши-матроса внове.
— Никак нашего полку прибыло! — громко сказал кто-то. — Представьтесь, господа.
— Фирфанцев, — сказал Мишель.
— Валериан Христофорович...
На Валериана Христофоровича все глядели с интересом. Его комиссарская кожаная тужурка и порты среди засилья серых офицерских, хоть и со споротыми погонами, шинелей и гражданского платья выглядела более чем экзотично.
— А вы, господин, никак товарищ? — хмыкнул кто-то. — Как же вы в наше общество попали — или проворовались?
— Какой я товарищ, — растерялся Валериан Христофорович, нежданно-негаданно угодив в своем маскарадном костюме в общество господ офицеров...
Неладно вышло! Видно, не прост следователь, не иначе как специально их сюда поместил, дабы офицеры, прознав, кто они такие, их по-тихому прибили, от лишней работы его избавив.
— Валериан Христофорович до октябрьского переворота, так же, как я, служил в охранном отделении, — пришел на помощь старому следователю Мишель. — По уголовной части.
— Да-с, — согласно кивнул тот. — С вашего позволения, ловил воров и душегубов.
— Не тех вы, господа полицейские, ловили, — вздохнул кто-то. — Большевичков ловить надобно было да вешать их вдоль Тверской на фонарях. А первого — Ленина их. Не сидели бы ныне здесь. А мы все либеральничали!
— А это кто? — воззрились все на Пашу-кочегара. — Матросик с Балтфлота?
И многие глаза сверкнули недобро.
— Кочегар он, — ответил Мишель. Притихший Паша-матрос кивнул. Кто-то пододвинулся, освобождая место.
— Садитесь, господа, в ногах правды нет. А в чем она есть — правда-то?
Все затихли. Только Валериан Христофорович все чего-то возился... Наконец, не выдержав, спросил:
— Господа, а когда здесь кормить будут?
— А не будут! — ответили ему.
— Как не будут?.. Разве здесь не положено кормить? — возмутился порядками, царящими в советских тюрьмах, Валериан Христофорович.
— А зачем кормить-то? Тут долго не засиживаются. Чик — и готово, — ответил ему кто-то. — Я тут, можно сказать, старожил, но тоже менее недели сижу. Остальные уж после меня пришли. Так за все это время только раза четыре баланду давали, и то пустую. Не за тем большевички власть брали, чтоб контру вроде нас откармливать. Да вы не переживайте так, долго мучиться не придется — не сегодня, так завтра вас выкликнут...
И верно, уже через день имя Мишеля выкликнули...
Глава XXXVII
Ох как ошибся Яков!
Ведь отказал ему князь Григорий Алексеич Голицын! Уж как ни просил он его, как ни молил о заступничестве, тот будто каменный был. Твердил лишь:
— Что ж вы делаете, друг мой разлюбезный Яков Карлович, ведь эдак-то всю политику меж Россией и Персией нарушить можно! Нельзя ж так, право слово! Разве возможно счастье свое составить на том, что целый народ в несчастье ввесть! Ведь не затем вас сюда государыня-императрица Елизавета Петровна посылала!
— Да разве желаю я несчастий стране моей и матушке-царице Елизавете Петровне? — отвечал Яков. — Ведь собой одним лишь я рискую!
— Так — да не так! — вздыхал князь. — Вы есть подданный Империи Российской, да не сами по себе, не купцом сюда прибыли, а при посольстве русском состоя! Сие значит, что вы лицо официальное, за проступки коего уж не одни вы, а все мы вину нести должны!
— Да разве что может случиться? — горячится, руками размахивая, Яков. — Коли удастся побег, а он непременно удастся, ежели вы мне в том поможете, — так никто ничего не узнает! А нет — мне одному ответ держать!
— Да откуда знать вам, да и мне тоже, как авантюра сия, вами затеянная, обернется? Ведь молоды вы еще и оттого в делах политических несмышлены! Ныне мы трудами превеликими — подарками да интригами — наладили с Персией мир и торговлю! Да только не все тому при дворе рады, есть средь визирей шахских недруги наши, что желают мир тот расстроить, отчего могут проступок ваш против интересов России обернуть! Как с тем быть?
Ведь не время теперь такие авантюры затевать, когда наша политика в Персии столь удачно складывается! Ныне Надир Кули Хан визиря своего Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати назначил, хоть знают все, что тот государыне нашей благоволит. Выходит, назначение сие не что иное, как добрый знак, что шах нам подает! А тут вдруг такая незадача случится!
Молчит Яков о том, что знает, кому визирь местом своим обязан! Ведь и ему в том числе! А князь знай его уговаривает:
— Отступитесь вы, бога ради, от затеи своей, коя грозит несчастьями неисчислимыми! Опомнитесь — право слово, опомнитесь, Яков Карлович, покуда не поздно! А коли упорствовать вы станете в заблуждении своем, я вас — ей-ей, прикажу под стражу взять да в Санкт-Петербург под конвоем сопроводить, аки преступника государственного! Зачем же вам, друг мой любезный, позор такой принимать!
Но нет, не внемлет князю Григорию Алексеичу Яков. Мнится ему, что тот лишь о себе теперь печется, за репутацию свою болея да опасаясь навлечь неудовольствие государыни Елизаветы Петровны на персону свою.
Да разве дело то! Разве стоит гнев матушки-царицы жизни русской?!
Горячится Яков:
— А коли так, коли отказываете мне, я сам, один с тем делом справиться сумею! Стыдно, Григорий Алексеич, за карьеры свои болеть, когда можно душу русскую спасти! Не по-божески то! Как хотите, но только деву ту, что в полон татарами уведена была, я теперь не брошу! То не каприз мой, а уж дело чести моей!
Да тут же, кивнув, из кабинета князя выбежал!
Хоть и понимал, что погорячился, что не сможет он один с делом таким справиться, и ума приложить не мог, к кому теперь за помощью идти...
Уж совсем было отчаялся!.. Да, остыв и всех в памяти перебрав, вспомнил вдруг про купца Николу, что алмазы ему по базарам искать помогал.
Вот кто про все здесь знает и сможет ему совет добрый дать!
Сыскал он Николу, да все ему как есть выложил.
Почесал тот бороду, пятерню в нее запустив, да вздохнул.
— Лихое дело задумал ты, барин, да шибко безнадежное! Ничего-то у тебя не выйдет! У шаха персиянского гонцы, что вмиг один на скакунах по всем пределам персиянским разъедутся, да всех, кого можно, о побеге вашем предупредят! И уж тогда на каждой версте по воину встанет и всяк персиянин, что вас заметит, обязан будет, под страхом смерти, о вас немедля донести!
И донесут, будьте в том уверены, дабы на кол не сесть и имущества своего не лишиться! Как вам от тысяч глаз, что вас повсюду выглядывать станут, спрятаться? Никак невозможно! Не отъехать вам от дворца шахского дале тридцати верст. Коней загоните, где других возьмете?
— Что ж делать-то? — расстроился Яков. — Коли возьмется кто помочь мне, я за ценой не постою! Все что есть отдам!
— Что деньги! — махнул рукой Никола. — За деньги другую жизнь не купишь! Не найти тебе, барин, помощников!
Совсем опечалился Яков — стоит, чуть не плачет! Глянул на него Никола.
— Гляжу я, барин, шибко припекло тебя. Аль девку эту ты любишь?
Вздрогнул Яков. Не помышлял он о том вовсе, как побег готовил, но как купец его о том спросил — задумался вдруг.
А ведь так и есть, угадал Никола, — полюбил он Дуняшу, всем сердцем, хоть раз только лицо ее видел! Мила ему она стала, уж так мила, что описать нельзя!
Молчит купец, исподлобья испытующе на Якова глядя.
Так глядит — что не соврать ему!
— Как есть — люблю! — ответил Яков. — Боле жизни самой!
— Верю! — кивнул Никола. — Коли бы не так, не лез ты по своей воле на кол шахский. Видно, и впрямь жизнь твоя тебе без нее не дорога. А коли так — помогу я тебе, чем смогу!
Воспрял Яков, как Николу слушать стал:
— Купцы теперь караван большой на Русь готовят. Коли ты мне денег дашь, куплю я повозку да ковров персидских поболе. На повозку их сложу, да не просто, а так, чтоб посередке место оставить, для чего часть ковров порежу. Тесно в той норе будет и душно, да только ничего иного я вам предложить не могу. Коли повезу я хворост али сено, стражники воз копьями протыкать станут, да вас на них непременно насадят, через то найдя! А ковры персидские, что дороже золота стоят, пожалеют!
Ночами, как лагерем встанем, выпускать вас буду. Да еще устрою, чтоб на соседних возах купцы проверенные ехали, за коих я поручиться смогу, как за самого себя!
Согласен ли так?
— Согласен! — кивнул Яков, еле радость свою скрывая.
— А коли согласен, так давай мне теперь денег, да будь готов через три дня!
Не думал Яков, не гадал, откуда помощь к нему придет. Отчаялся уж было, решив, что ничего-то у него не выйдет — а оно вон как все славно устроилось! Просто на удивление! Лишь бы теперь евнух шахский Джафар-Сефи его не подвел!..
Глава XXXVIII
Мишель-Герхард фон Штольц стоял дурак-дураком.
Над трупом. Академика Анохина-Зентовича.
Ничего не понимая...
Как же так?
Он озабоченно потер лоб рукой, почувствовав, что тот вдруг стал мокрым и липким. Машинально глянул на руку, которая вся была испачкана кровью.
Черт!.. Когда же он успел?..
Машинально обтер ладонь об одежду...
И что теперь делать?.. Адвокатов вызывать?
— Адвокатов?! Каких таких эдаких адвокатов?
В Мишеле-Герхарде фон Штольце вновь ожил и подал голос Мишка Шутов. Который соображал быстрее!
— Не адвокатов вызывать надо — а ноги отсюда делать, покуда время есть!
— Но бежать, значит, косвенно признаться в своей вине! — робко возразил Мишель-Герхард фон Штольц, воспитанный в священном уважении к закону.
— А если не бежать, то тем более признаться, да не косвенно, а прямо!
— Как признаться? — опешил Мишель-Герхард фон Штольц.
— Чистосердечно! Чем подписать себе приговор! Потому что чистосердечное признание — есть королева доказательств.
— Но мне не в чем признаваться! — возмутился Мишель-Герхард фон Штольц.
— Это тебе только кажется, что не в чем, — усмехнулся в нем Мишка Шутов, — а как тебе разъяснят твои конституционные права и обязанности, ты тут же раскаешься и дашь признательные показания, что это именно ты зарезал почетного академика, а до того убил пару банкиров и дюжину старушек, которых прежде изнасиловал в извращенной форме! И еще замок развалил.
— Какой замок? — не понял Мишель-Герхард фон Штольц.
— Четырнадцатого века. Там узнаешь... Так что лучше побежали поскорей!
Пожалуй, верно! — подумал Мишель-Герхард фон Штольц. — Не всегда бегство есть свидетельство трусости, иногда — признак благоразумия.
И уж побежал было, да не побежал, вспомнив вдруг про свои пальчики. Которые имеют узоры. Неповторимые. По которым полиция имеет обыкновение находить беглых преступников.
— Но отпечатки пальцев! — напомнил он.
— Да, верно! Их бы, от греха подальше, лучше стереть. За что мы тут брались-то?
Брались за все подряд — за ручки входной и межкомнатных дверей, за краны на кухне и в ванной комнате, за стол, спинки стульев, холодильник, шкафы, рюмки, тарелки, бутылку... За что только не брались!
Надо бы теперь все это найти и тщательно протереть.
Обязательно протереть!
И Мишель-Герхард фон Штольц, забыв о законопослушании, сломя голову бросился на кухню за полотенцем.
Полотенце он нашел. И заодно моющее средство, что хорошо смывает жировые пятна... Оставленные пальцами на стекле, металле и полированых частях мебели.
Все это он нашел и уж брызнул средством на полотенце, да только использовать по назначению не успел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
И протянул Мишелю несколько листов бумаги и чернильницу с пером.
— Где мне сесть? — спросил Мишель.
— А где хочешь, там и садись — да хоть вон там. Мишель сел и стал писать.
Про мандат, про Троцкого, про сокровища Романовых, из-за которых все так закрутилось и запуталось...
Написал да отдал.
После чего их сопроводили в камеру, где и без них было уже по меньшей мере человек двадцать.
Дверь с грохотом растворилась, и монолитная человеческая масса, сидящая и лежащая на полу, зашевелилась.
Все это было Мишелю уже знакомо, а для Валериана Христофоровича и Паши-матроса внове.
— Никак нашего полку прибыло! — громко сказал кто-то. — Представьтесь, господа.
— Фирфанцев, — сказал Мишель.
— Валериан Христофорович...
На Валериана Христофоровича все глядели с интересом. Его комиссарская кожаная тужурка и порты среди засилья серых офицерских, хоть и со споротыми погонами, шинелей и гражданского платья выглядела более чем экзотично.
— А вы, господин, никак товарищ? — хмыкнул кто-то. — Как же вы в наше общество попали — или проворовались?
— Какой я товарищ, — растерялся Валериан Христофорович, нежданно-негаданно угодив в своем маскарадном костюме в общество господ офицеров...
Неладно вышло! Видно, не прост следователь, не иначе как специально их сюда поместил, дабы офицеры, прознав, кто они такие, их по-тихому прибили, от лишней работы его избавив.
— Валериан Христофорович до октябрьского переворота, так же, как я, служил в охранном отделении, — пришел на помощь старому следователю Мишель. — По уголовной части.
— Да-с, — согласно кивнул тот. — С вашего позволения, ловил воров и душегубов.
— Не тех вы, господа полицейские, ловили, — вздохнул кто-то. — Большевичков ловить надобно было да вешать их вдоль Тверской на фонарях. А первого — Ленина их. Не сидели бы ныне здесь. А мы все либеральничали!
— А это кто? — воззрились все на Пашу-кочегара. — Матросик с Балтфлота?
И многие глаза сверкнули недобро.
— Кочегар он, — ответил Мишель. Притихший Паша-матрос кивнул. Кто-то пододвинулся, освобождая место.
— Садитесь, господа, в ногах правды нет. А в чем она есть — правда-то?
Все затихли. Только Валериан Христофорович все чего-то возился... Наконец, не выдержав, спросил:
— Господа, а когда здесь кормить будут?
— А не будут! — ответили ему.
— Как не будут?.. Разве здесь не положено кормить? — возмутился порядками, царящими в советских тюрьмах, Валериан Христофорович.
— А зачем кормить-то? Тут долго не засиживаются. Чик — и готово, — ответил ему кто-то. — Я тут, можно сказать, старожил, но тоже менее недели сижу. Остальные уж после меня пришли. Так за все это время только раза четыре баланду давали, и то пустую. Не за тем большевички власть брали, чтоб контру вроде нас откармливать. Да вы не переживайте так, долго мучиться не придется — не сегодня, так завтра вас выкликнут...
И верно, уже через день имя Мишеля выкликнули...
Глава XXXVII
Ох как ошибся Яков!
Ведь отказал ему князь Григорий Алексеич Голицын! Уж как ни просил он его, как ни молил о заступничестве, тот будто каменный был. Твердил лишь:
— Что ж вы делаете, друг мой разлюбезный Яков Карлович, ведь эдак-то всю политику меж Россией и Персией нарушить можно! Нельзя ж так, право слово! Разве возможно счастье свое составить на том, что целый народ в несчастье ввесть! Ведь не затем вас сюда государыня-императрица Елизавета Петровна посылала!
— Да разве желаю я несчастий стране моей и матушке-царице Елизавете Петровне? — отвечал Яков. — Ведь собой одним лишь я рискую!
— Так — да не так! — вздыхал князь. — Вы есть подданный Империи Российской, да не сами по себе, не купцом сюда прибыли, а при посольстве русском состоя! Сие значит, что вы лицо официальное, за проступки коего уж не одни вы, а все мы вину нести должны!
— Да разве что может случиться? — горячится, руками размахивая, Яков. — Коли удастся побег, а он непременно удастся, ежели вы мне в том поможете, — так никто ничего не узнает! А нет — мне одному ответ держать!
— Да откуда знать вам, да и мне тоже, как авантюра сия, вами затеянная, обернется? Ведь молоды вы еще и оттого в делах политических несмышлены! Ныне мы трудами превеликими — подарками да интригами — наладили с Персией мир и торговлю! Да только не все тому при дворе рады, есть средь визирей шахских недруги наши, что желают мир тот расстроить, отчего могут проступок ваш против интересов России обернуть! Как с тем быть?
Ведь не время теперь такие авантюры затевать, когда наша политика в Персии столь удачно складывается! Ныне Надир Кули Хан визиря своего Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати назначил, хоть знают все, что тот государыне нашей благоволит. Выходит, назначение сие не что иное, как добрый знак, что шах нам подает! А тут вдруг такая незадача случится!
Молчит Яков о том, что знает, кому визирь местом своим обязан! Ведь и ему в том числе! А князь знай его уговаривает:
— Отступитесь вы, бога ради, от затеи своей, коя грозит несчастьями неисчислимыми! Опомнитесь — право слово, опомнитесь, Яков Карлович, покуда не поздно! А коли упорствовать вы станете в заблуждении своем, я вас — ей-ей, прикажу под стражу взять да в Санкт-Петербург под конвоем сопроводить, аки преступника государственного! Зачем же вам, друг мой любезный, позор такой принимать!
Но нет, не внемлет князю Григорию Алексеичу Яков. Мнится ему, что тот лишь о себе теперь печется, за репутацию свою болея да опасаясь навлечь неудовольствие государыни Елизаветы Петровны на персону свою.
Да разве дело то! Разве стоит гнев матушки-царицы жизни русской?!
Горячится Яков:
— А коли так, коли отказываете мне, я сам, один с тем делом справиться сумею! Стыдно, Григорий Алексеич, за карьеры свои болеть, когда можно душу русскую спасти! Не по-божески то! Как хотите, но только деву ту, что в полон татарами уведена была, я теперь не брошу! То не каприз мой, а уж дело чести моей!
Да тут же, кивнув, из кабинета князя выбежал!
Хоть и понимал, что погорячился, что не сможет он один с делом таким справиться, и ума приложить не мог, к кому теперь за помощью идти...
Уж совсем было отчаялся!.. Да, остыв и всех в памяти перебрав, вспомнил вдруг про купца Николу, что алмазы ему по базарам искать помогал.
Вот кто про все здесь знает и сможет ему совет добрый дать!
Сыскал он Николу, да все ему как есть выложил.
Почесал тот бороду, пятерню в нее запустив, да вздохнул.
— Лихое дело задумал ты, барин, да шибко безнадежное! Ничего-то у тебя не выйдет! У шаха персиянского гонцы, что вмиг один на скакунах по всем пределам персиянским разъедутся, да всех, кого можно, о побеге вашем предупредят! И уж тогда на каждой версте по воину встанет и всяк персиянин, что вас заметит, обязан будет, под страхом смерти, о вас немедля донести!
И донесут, будьте в том уверены, дабы на кол не сесть и имущества своего не лишиться! Как вам от тысяч глаз, что вас повсюду выглядывать станут, спрятаться? Никак невозможно! Не отъехать вам от дворца шахского дале тридцати верст. Коней загоните, где других возьмете?
— Что ж делать-то? — расстроился Яков. — Коли возьмется кто помочь мне, я за ценой не постою! Все что есть отдам!
— Что деньги! — махнул рукой Никола. — За деньги другую жизнь не купишь! Не найти тебе, барин, помощников!
Совсем опечалился Яков — стоит, чуть не плачет! Глянул на него Никола.
— Гляжу я, барин, шибко припекло тебя. Аль девку эту ты любишь?
Вздрогнул Яков. Не помышлял он о том вовсе, как побег готовил, но как купец его о том спросил — задумался вдруг.
А ведь так и есть, угадал Никола, — полюбил он Дуняшу, всем сердцем, хоть раз только лицо ее видел! Мила ему она стала, уж так мила, что описать нельзя!
Молчит купец, исподлобья испытующе на Якова глядя.
Так глядит — что не соврать ему!
— Как есть — люблю! — ответил Яков. — Боле жизни самой!
— Верю! — кивнул Никола. — Коли бы не так, не лез ты по своей воле на кол шахский. Видно, и впрямь жизнь твоя тебе без нее не дорога. А коли так — помогу я тебе, чем смогу!
Воспрял Яков, как Николу слушать стал:
— Купцы теперь караван большой на Русь готовят. Коли ты мне денег дашь, куплю я повозку да ковров персидских поболе. На повозку их сложу, да не просто, а так, чтоб посередке место оставить, для чего часть ковров порежу. Тесно в той норе будет и душно, да только ничего иного я вам предложить не могу. Коли повезу я хворост али сено, стражники воз копьями протыкать станут, да вас на них непременно насадят, через то найдя! А ковры персидские, что дороже золота стоят, пожалеют!
Ночами, как лагерем встанем, выпускать вас буду. Да еще устрою, чтоб на соседних возах купцы проверенные ехали, за коих я поручиться смогу, как за самого себя!
Согласен ли так?
— Согласен! — кивнул Яков, еле радость свою скрывая.
— А коли согласен, так давай мне теперь денег, да будь готов через три дня!
Не думал Яков, не гадал, откуда помощь к нему придет. Отчаялся уж было, решив, что ничего-то у него не выйдет — а оно вон как все славно устроилось! Просто на удивление! Лишь бы теперь евнух шахский Джафар-Сефи его не подвел!..
Глава XXXVIII
Мишель-Герхард фон Штольц стоял дурак-дураком.
Над трупом. Академика Анохина-Зентовича.
Ничего не понимая...
Как же так?
Он озабоченно потер лоб рукой, почувствовав, что тот вдруг стал мокрым и липким. Машинально глянул на руку, которая вся была испачкана кровью.
Черт!.. Когда же он успел?..
Машинально обтер ладонь об одежду...
И что теперь делать?.. Адвокатов вызывать?
— Адвокатов?! Каких таких эдаких адвокатов?
В Мишеле-Герхарде фон Штольце вновь ожил и подал голос Мишка Шутов. Который соображал быстрее!
— Не адвокатов вызывать надо — а ноги отсюда делать, покуда время есть!
— Но бежать, значит, косвенно признаться в своей вине! — робко возразил Мишель-Герхард фон Штольц, воспитанный в священном уважении к закону.
— А если не бежать, то тем более признаться, да не косвенно, а прямо!
— Как признаться? — опешил Мишель-Герхард фон Штольц.
— Чистосердечно! Чем подписать себе приговор! Потому что чистосердечное признание — есть королева доказательств.
— Но мне не в чем признаваться! — возмутился Мишель-Герхард фон Штольц.
— Это тебе только кажется, что не в чем, — усмехнулся в нем Мишка Шутов, — а как тебе разъяснят твои конституционные права и обязанности, ты тут же раскаешься и дашь признательные показания, что это именно ты зарезал почетного академика, а до того убил пару банкиров и дюжину старушек, которых прежде изнасиловал в извращенной форме! И еще замок развалил.
— Какой замок? — не понял Мишель-Герхард фон Штольц.
— Четырнадцатого века. Там узнаешь... Так что лучше побежали поскорей!
Пожалуй, верно! — подумал Мишель-Герхард фон Штольц. — Не всегда бегство есть свидетельство трусости, иногда — признак благоразумия.
И уж побежал было, да не побежал, вспомнив вдруг про свои пальчики. Которые имеют узоры. Неповторимые. По которым полиция имеет обыкновение находить беглых преступников.
— Но отпечатки пальцев! — напомнил он.
— Да, верно! Их бы, от греха подальше, лучше стереть. За что мы тут брались-то?
Брались за все подряд — за ручки входной и межкомнатных дверей, за краны на кухне и в ванной комнате, за стол, спинки стульев, холодильник, шкафы, рюмки, тарелки, бутылку... За что только не брались!
Надо бы теперь все это найти и тщательно протереть.
Обязательно протереть!
И Мишель-Герхард фон Штольц, забыв о законопослушании, сломя голову бросился на кухню за полотенцем.
Полотенце он нашел. И заодно моющее средство, что хорошо смывает жировые пятна... Оставленные пальцами на стекле, металле и полированых частях мебели.
Все это он нашел и уж брызнул средством на полотенце, да только использовать по назначению не успел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38