Этот ресторан, похоже, менял свою национальную принадлежность всякий раз, когда я здесь появлялась. В прошлый раз здесь царствовала мексиканская кухня, и мне запомнилось дьявольски острое рагу. На этот раз меня ожидало что-то греческое: похожие на дерьмо кусочки, завернутые в листья. В свое время я уже встречала нечто подобное в придорожных закусочных и решила на всякий случай промыть желудок стаканчиком вина, которое по вкусу напоминало скорее жидкость для зажигалок, но кто в наше время сможет определить разницу?
Часы показывали 19.15, и заняться было решительно нечем. Телевизор в моих апартаментах накрылся, и пришлось, спустившись вниз, смотреть на экран вместе с Орлетт, пока та жадно приканчивала пакетик карамелек.
* * *
Поутру я двинулась на автомобиле через горы в направлении Сан-Фернандо-Вэлли. С вершины холма, где был выезд со скоростной трассы в сторону Шерман-Оукс, я увидела над Лос-Анджелесом мерцающую, будто мираж, бледно-желтую дымку смога. И только макушки небоскребов протыкали это ядовитое полотно, словно пытаясь из последних сил глотнуть свежего воздуха. Родители Либби проживали в четырехквартирном доме на пересечении двух магистралей: на Сан-Диего и Вентуру.
Это было довольно громоздкое строение с оштукатуренными стенами, лепниной и выпирающими по всему фасаду эркерными окнами. Точно посередине дом разрезал сквозной проход, с левой стороны которого была входная дверь, ведущая в квартиры нижнего этажа, а справа – лестница на второй этаж. Само по себе здание не имело ярко выраженного стиля и, судя по всему, было построено в тридцатое годы, когда еще не сложилось мнение, что калифорнийская архитектура обязательно должна копировать особняки южан и итальянские виллы. Перед домом раскинулась небольшая лужайка, кочковато поросшая крабовой и бермудской травкой. Подъездная дорога сворачивала налево, к выстроенным в ряд коробкам гаражей, рядом с которыми торчали четыре пластиковых мусорных бака, прикованных цепями к забору. Вдоль фасада росли высокие кусты можжевельника, почти закрывавшие окна нижнего этажа я, похоже, сильно страдавшие от жгучего солнца и перегрева, поскольку некоторые ветки пожухли, а другие совсем осыпались. Растения очень напоминали обгрызенные крысами новогодние елки, причем наиболее пострадавшая часть была обращена наружу.
Судя по всему, веселые времена для обитателей этого дома остались в далеком прошлом.
Квартира номер один располагалась слева от меня.
Когда я нажала кнопку звонка, он лишь глухо затрещал, как испорченный будильник. Дверь открыла женщина, державшая во рту не меньше десятка булавок, которые, стоило ей заговорить, начали покачиваться вверх и вниз. Я испугалась, как бы она случайно не проглотила одну из них.
– Да? – сказала она.
– Миссис Гласс? – поинтересовалась я.
– Совершенно верно.
– Меня зовут Кинси Милхоун, частный детектив из Санта-Терезы. Можно с вами побеседовать?
Одну за другой она вытащила изо рта все булавки и воткнула в специальную подушечку, укрепленную на запястье и теперь напоминавшую сверкающий букет. Я протянула ей свое удостоверение, и она внимательно его изучила, переворачивая во все стороны, словно надеясь обнаружить на обороте какое-нибудь зашифрованное послание, искусно выполненное мельчайшим шрифтом.
Пока она занималась моим удостоверением, я наблюдала за ней. Женщина выглядела лет на пятьдесят с небольшим. У нее были карие глаза и короткие шелковистые волосы, без особых затей зачесанные за уши. Косметикой миссис Гласс не пользовалась. Она была без чулок, в простой джинсовой юбке, индийской блузке из выцветшего хлопка с голубоватыми разводами и матерчатых тапочках, целлофановые упаковки с которыми мне частенько попадались в универсамах.
– Наверное, вы насчет Элизабет, – проговорила она, наконец возвратив мое удостоверение.
– Да, вы угадали.
Секунду поколебавшись, она впустила меня внутрь.
Осторожно пробравшись по полу гостиной мимо обрезков ткани и выкроек, я отыскала один свободный стул. В нише около окна стояла гладильная доска, а на ней равномерно пощелкивал включенный утюг. Готовые изделия висели на вешалке у дальней стены рядом со швейной машиной. В воздухе висел устоявшийся запах новой материи и горячего металла. В сводчатом проеме, который вел в столовую, я увидела мужчину, неподвижно застывшего в инвалидном кресле. У него было пустое, без малейшего выражения лицо, брюки впереди расстегнулись, из них вываливался грузный живот. Подойдя к нему, миссис Гласс развернула кресло в сторону телевизора, нацепила мужу на голову наушники и, воткнув штекер в гнездо, щелкнула выключателем. Не знаю уж, интересно ему было или не очень, но он все тем же бессмысленным взглядом уставился на экран, где показывали какой-то футбольный матч. Оба супруга казались трогательными, словно дети, но трудно сказать, много ли радости видели они в своей жизни.
– Меня зовут Грейс, – представилась она. – А это ее отец. Этой весной исполнилось уже три года, как он попал в автомобильную аварию. Он не разговаривает, но слышит и расстраивается от любого упоминания имени Элизабет. Если хотите, наливайте себе кофе.
На журнальном столике стояла керамическая кофеварка, включенная в сеть через удлинитель, тянувшийся откуда-то из-под дивана. Похоже, все электрические приборы в комнате питались от единственной розетки. Грейс опустилась на колени. Перед ней на паркетном полулежало около четырех ярдов темно-зеленого шелка, и она булавками пришпиливала к материи бумажные выкройки. Грейс протянула мне журнал, открытый на странице с изображением модного платья, которое она сейчас кроила, – с длиннющим боковым разрезом и узкими рукавами. Попивая кофе, я наблюдала за ее работой.
– Я шью его для одной дамы, которая выходит замуж за известного телевизионного ведущего, – медленно проговорила Грейс. – Он ведет популярную вечернюю программу, и она говорит, что его узнают даже на бензоколонках.
И многие просят дать автограф. Ему даже делают специальный массаж лица. Как я слышала, последние лет пятнадцать он был довольно беден, а теперь они почти каждую неделю бывают на этих фешенебельных приемах в Бель-Эйр. Я частенько шью для нее. Он-то покупает себе одежду на Родео-драйв. Она бы тоже теперь могла себе это позволить, денег у него хватит, но говорит, что не хочет чувствовать себя зависимой. По правде говоря, она намного красивее, чем он. Я уже прочла в "Голливудском репортере" в разделе "Новые парочки", что они собираются отпраздновать свадьбу в ресторане Стеллини. А по-моему, было бы очень мудро с ее стороны набрать побольше дорогих шмоток, пока он ее не бросил.
Казалось, Грейс разговаривает сама с собой, словно в полузабытьи, время от времени ее лицо озарялось мягкой улыбкой. Приподняв с пола край ткани с наколотой выкройкой, она стала вырезать по линии, при этом ножницы издавали приятный хрусткий звук. Некоторое время я молчала. Ее работа действовала на меня завораживающе, и как-то не хотелось начинать тяжелый разговор. Сбоку мерцал экран телевизора, и краем глаза я видела на экране подпрыгивающую на месте девочку, смущенно закрывшую лицо руками. Я понимала, что зрители требуют от нее конкретных действий – чтобы она выбрала, перенесла и поменяла местами коробки, взяла то, что было за занавеской, подала конверт... И все это представление протекало в абсолютной тишине, под стеклянным взором папаши Гласса, неподвижно застывшего в своем кресле. Я подумала, что девочке на экране можно было бы посоветоваться с сидевшим рядом пареньком, но этот паренек очень стеснялся, словно подросток, который понимал, что уже слишком взрослый, чтобы надевать маскарадный костюм на Хэллоуин. С громким шорохом Грейс отделяла выкройки от вырезанных заготовок и, аккуратно свернув, откладывала в сторону.
– Я шила и для Элизабет, когда она была маленькой, – опять заговорила миссис Гласс. – Ну а когда она стала жить самостоятельно, то, разумеется, стремилась носить только покупное. А это значит платить шестьдесят долларов за юбку, в которой шерсти в лучшем случае на двенадцать. Но, надо признать, цвета она подбирала просто безошибочно, и то, что покупала, ей всегда было к лицу. Хотите взглянуть на ее фотографии? – И, посмотрев мне прямо в глаза, Грейс грустно улыбнулась.
– Да, буду очень вам признательна.
Но вначале она подняла с пола куски шелка и разложила их на гладильной доске, а потом, взяв утюг, проверила его поверхность влажным указательным пальцем.
Утюг зашипел, и она повернула указатель назад до отметки "Шерсть". На подоконнике стояли два фотоснимка Либби Гласс, вставленные в одну рамку. Перед тем как протянуть их мне, Грейс бросила на них долгий задумчивый взгляд. На одной фотографии Либби смотрела прямо в объектив, наклонив голову и поднеся правую руку к подбородку, словно собираясь закрыть лицо. У нее были выгоревшие светлые волосы, постриженные так же коротко, как теперь у ее матери, но закрывавшие уши. Голубые глаза радостно блестели; она улыбалась широкой и вместе с тем смущенной улыбкой. Трудно было определить, по какой причине. Но никогда прежде мне не доводилось видеть столь свежий и юный взгляд у двадцатичетырехлетней женщины. На втором снимке сквозила уже только тень улыбки – за полуоткрытыми губами блестели белые зубы, а в самом уголке рта образовалась милая ямочка. У нее было чистое лицо с легким золотистым загаром, а изящный разрез глаз удачно подчеркивали густые темные ресницы.
– Она очень мила, – заметила я. – В самом деле.
Грейс стояла у гладильной доски, осторожно разглаживая куски шелка кончиком утюга, который плыл по асбестовой поверхности словно корабль по тихому темно-зеленому морю. Она выключила утюг, быстро обтерла руки о подол юбки и принялась скалывать выглаженные детали булавками.
– Я назвала ее в честь королевы Елизаветы, – объяснила она и вдруг смущенно рассмеялась. – Она ведь родилась 14 ноября, именно в тот день, когда родился принц Чарлз. Если бы это был мальчик, я бы назвала его Чарлзом. Раймонд считал все это глупостью, но я думала иначе.
– Вы никогда не называли ее дома Либби?
– О нет. Она сама придумала это имя, когда училась в школе. Ей всегда нравилось придумывать себе новый образ и составлять планы на жизнь, даже в детстве. Она была очень аккуратной – не чистюлей, но опрятной. Ящики своего стола застилала красивой оберточной бумагой, и все у нее лежало точно на своих местах. Поэтому она и бухгалтерию-то полюбила. Математика предполагает порядок, вот что для нее было важно. "Если все делать по правилам, то всегда найдется нужный ответ", – так она говорила. – Грейс подошла к креслу-качалке и присела, разложив шелк на коленях и приступив к сматыванию.
– Мне известно, что она работала бухгалтером у "Хейкрафта и Макниса". А сколько времени Либби там пробыла?
– Около полутора лет. Какое-то время она занималась учетом в отцовской фирме – он торговал мелким ремонтным инструментом, – но там было не очень интересно работать. Когда ей исполнилось двадцать два года, она сдала государственный экзамен на бухгалтера. После этого еще окончила несколько компьютерных курсов в вечерней школе. У нее была крепкая подготовка. Вы, наверное, знаете, что под ее началом были еще два младших бухгалтера.
– А Либби нравилась ее работа?
– Уверена, что да, – ответила Грейс. – Как-то она заговорила о том, что неплохо бы окончить и юридический колледж. Ей вообще очень нравилось управлять делами и финансами. Она любила возиться с цифрами, и, насколько я знаю, там у нее была очень ответственная работа, ведь эта компания вела дела весьма состоятельных людей. Еще Элизабет говорила о том, как много можно узнать о человеке, если проследить, как он тратит свои деньги, что и где покупает, живет ли по средствам, ну и все такое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Часы показывали 19.15, и заняться было решительно нечем. Телевизор в моих апартаментах накрылся, и пришлось, спустившись вниз, смотреть на экран вместе с Орлетт, пока та жадно приканчивала пакетик карамелек.
* * *
Поутру я двинулась на автомобиле через горы в направлении Сан-Фернандо-Вэлли. С вершины холма, где был выезд со скоростной трассы в сторону Шерман-Оукс, я увидела над Лос-Анджелесом мерцающую, будто мираж, бледно-желтую дымку смога. И только макушки небоскребов протыкали это ядовитое полотно, словно пытаясь из последних сил глотнуть свежего воздуха. Родители Либби проживали в четырехквартирном доме на пересечении двух магистралей: на Сан-Диего и Вентуру.
Это было довольно громоздкое строение с оштукатуренными стенами, лепниной и выпирающими по всему фасаду эркерными окнами. Точно посередине дом разрезал сквозной проход, с левой стороны которого была входная дверь, ведущая в квартиры нижнего этажа, а справа – лестница на второй этаж. Само по себе здание не имело ярко выраженного стиля и, судя по всему, было построено в тридцатое годы, когда еще не сложилось мнение, что калифорнийская архитектура обязательно должна копировать особняки южан и итальянские виллы. Перед домом раскинулась небольшая лужайка, кочковато поросшая крабовой и бермудской травкой. Подъездная дорога сворачивала налево, к выстроенным в ряд коробкам гаражей, рядом с которыми торчали четыре пластиковых мусорных бака, прикованных цепями к забору. Вдоль фасада росли высокие кусты можжевельника, почти закрывавшие окна нижнего этажа я, похоже, сильно страдавшие от жгучего солнца и перегрева, поскольку некоторые ветки пожухли, а другие совсем осыпались. Растения очень напоминали обгрызенные крысами новогодние елки, причем наиболее пострадавшая часть была обращена наружу.
Судя по всему, веселые времена для обитателей этого дома остались в далеком прошлом.
Квартира номер один располагалась слева от меня.
Когда я нажала кнопку звонка, он лишь глухо затрещал, как испорченный будильник. Дверь открыла женщина, державшая во рту не меньше десятка булавок, которые, стоило ей заговорить, начали покачиваться вверх и вниз. Я испугалась, как бы она случайно не проглотила одну из них.
– Да? – сказала она.
– Миссис Гласс? – поинтересовалась я.
– Совершенно верно.
– Меня зовут Кинси Милхоун, частный детектив из Санта-Терезы. Можно с вами побеседовать?
Одну за другой она вытащила изо рта все булавки и воткнула в специальную подушечку, укрепленную на запястье и теперь напоминавшую сверкающий букет. Я протянула ей свое удостоверение, и она внимательно его изучила, переворачивая во все стороны, словно надеясь обнаружить на обороте какое-нибудь зашифрованное послание, искусно выполненное мельчайшим шрифтом.
Пока она занималась моим удостоверением, я наблюдала за ней. Женщина выглядела лет на пятьдесят с небольшим. У нее были карие глаза и короткие шелковистые волосы, без особых затей зачесанные за уши. Косметикой миссис Гласс не пользовалась. Она была без чулок, в простой джинсовой юбке, индийской блузке из выцветшего хлопка с голубоватыми разводами и матерчатых тапочках, целлофановые упаковки с которыми мне частенько попадались в универсамах.
– Наверное, вы насчет Элизабет, – проговорила она, наконец возвратив мое удостоверение.
– Да, вы угадали.
Секунду поколебавшись, она впустила меня внутрь.
Осторожно пробравшись по полу гостиной мимо обрезков ткани и выкроек, я отыскала один свободный стул. В нише около окна стояла гладильная доска, а на ней равномерно пощелкивал включенный утюг. Готовые изделия висели на вешалке у дальней стены рядом со швейной машиной. В воздухе висел устоявшийся запах новой материи и горячего металла. В сводчатом проеме, который вел в столовую, я увидела мужчину, неподвижно застывшего в инвалидном кресле. У него было пустое, без малейшего выражения лицо, брюки впереди расстегнулись, из них вываливался грузный живот. Подойдя к нему, миссис Гласс развернула кресло в сторону телевизора, нацепила мужу на голову наушники и, воткнув штекер в гнездо, щелкнула выключателем. Не знаю уж, интересно ему было или не очень, но он все тем же бессмысленным взглядом уставился на экран, где показывали какой-то футбольный матч. Оба супруга казались трогательными, словно дети, но трудно сказать, много ли радости видели они в своей жизни.
– Меня зовут Грейс, – представилась она. – А это ее отец. Этой весной исполнилось уже три года, как он попал в автомобильную аварию. Он не разговаривает, но слышит и расстраивается от любого упоминания имени Элизабет. Если хотите, наливайте себе кофе.
На журнальном столике стояла керамическая кофеварка, включенная в сеть через удлинитель, тянувшийся откуда-то из-под дивана. Похоже, все электрические приборы в комнате питались от единственной розетки. Грейс опустилась на колени. Перед ней на паркетном полулежало около четырех ярдов темно-зеленого шелка, и она булавками пришпиливала к материи бумажные выкройки. Грейс протянула мне журнал, открытый на странице с изображением модного платья, которое она сейчас кроила, – с длиннющим боковым разрезом и узкими рукавами. Попивая кофе, я наблюдала за ее работой.
– Я шью его для одной дамы, которая выходит замуж за известного телевизионного ведущего, – медленно проговорила Грейс. – Он ведет популярную вечернюю программу, и она говорит, что его узнают даже на бензоколонках.
И многие просят дать автограф. Ему даже делают специальный массаж лица. Как я слышала, последние лет пятнадцать он был довольно беден, а теперь они почти каждую неделю бывают на этих фешенебельных приемах в Бель-Эйр. Я частенько шью для нее. Он-то покупает себе одежду на Родео-драйв. Она бы тоже теперь могла себе это позволить, денег у него хватит, но говорит, что не хочет чувствовать себя зависимой. По правде говоря, она намного красивее, чем он. Я уже прочла в "Голливудском репортере" в разделе "Новые парочки", что они собираются отпраздновать свадьбу в ресторане Стеллини. А по-моему, было бы очень мудро с ее стороны набрать побольше дорогих шмоток, пока он ее не бросил.
Казалось, Грейс разговаривает сама с собой, словно в полузабытьи, время от времени ее лицо озарялось мягкой улыбкой. Приподняв с пола край ткани с наколотой выкройкой, она стала вырезать по линии, при этом ножницы издавали приятный хрусткий звук. Некоторое время я молчала. Ее работа действовала на меня завораживающе, и как-то не хотелось начинать тяжелый разговор. Сбоку мерцал экран телевизора, и краем глаза я видела на экране подпрыгивающую на месте девочку, смущенно закрывшую лицо руками. Я понимала, что зрители требуют от нее конкретных действий – чтобы она выбрала, перенесла и поменяла местами коробки, взяла то, что было за занавеской, подала конверт... И все это представление протекало в абсолютной тишине, под стеклянным взором папаши Гласса, неподвижно застывшего в своем кресле. Я подумала, что девочке на экране можно было бы посоветоваться с сидевшим рядом пареньком, но этот паренек очень стеснялся, словно подросток, который понимал, что уже слишком взрослый, чтобы надевать маскарадный костюм на Хэллоуин. С громким шорохом Грейс отделяла выкройки от вырезанных заготовок и, аккуратно свернув, откладывала в сторону.
– Я шила и для Элизабет, когда она была маленькой, – опять заговорила миссис Гласс. – Ну а когда она стала жить самостоятельно, то, разумеется, стремилась носить только покупное. А это значит платить шестьдесят долларов за юбку, в которой шерсти в лучшем случае на двенадцать. Но, надо признать, цвета она подбирала просто безошибочно, и то, что покупала, ей всегда было к лицу. Хотите взглянуть на ее фотографии? – И, посмотрев мне прямо в глаза, Грейс грустно улыбнулась.
– Да, буду очень вам признательна.
Но вначале она подняла с пола куски шелка и разложила их на гладильной доске, а потом, взяв утюг, проверила его поверхность влажным указательным пальцем.
Утюг зашипел, и она повернула указатель назад до отметки "Шерсть". На подоконнике стояли два фотоснимка Либби Гласс, вставленные в одну рамку. Перед тем как протянуть их мне, Грейс бросила на них долгий задумчивый взгляд. На одной фотографии Либби смотрела прямо в объектив, наклонив голову и поднеся правую руку к подбородку, словно собираясь закрыть лицо. У нее были выгоревшие светлые волосы, постриженные так же коротко, как теперь у ее матери, но закрывавшие уши. Голубые глаза радостно блестели; она улыбалась широкой и вместе с тем смущенной улыбкой. Трудно было определить, по какой причине. Но никогда прежде мне не доводилось видеть столь свежий и юный взгляд у двадцатичетырехлетней женщины. На втором снимке сквозила уже только тень улыбки – за полуоткрытыми губами блестели белые зубы, а в самом уголке рта образовалась милая ямочка. У нее было чистое лицо с легким золотистым загаром, а изящный разрез глаз удачно подчеркивали густые темные ресницы.
– Она очень мила, – заметила я. – В самом деле.
Грейс стояла у гладильной доски, осторожно разглаживая куски шелка кончиком утюга, который плыл по асбестовой поверхности словно корабль по тихому темно-зеленому морю. Она выключила утюг, быстро обтерла руки о подол юбки и принялась скалывать выглаженные детали булавками.
– Я назвала ее в честь королевы Елизаветы, – объяснила она и вдруг смущенно рассмеялась. – Она ведь родилась 14 ноября, именно в тот день, когда родился принц Чарлз. Если бы это был мальчик, я бы назвала его Чарлзом. Раймонд считал все это глупостью, но я думала иначе.
– Вы никогда не называли ее дома Либби?
– О нет. Она сама придумала это имя, когда училась в школе. Ей всегда нравилось придумывать себе новый образ и составлять планы на жизнь, даже в детстве. Она была очень аккуратной – не чистюлей, но опрятной. Ящики своего стола застилала красивой оберточной бумагой, и все у нее лежало точно на своих местах. Поэтому она и бухгалтерию-то полюбила. Математика предполагает порядок, вот что для нее было важно. "Если все делать по правилам, то всегда найдется нужный ответ", – так она говорила. – Грейс подошла к креслу-качалке и присела, разложив шелк на коленях и приступив к сматыванию.
– Мне известно, что она работала бухгалтером у "Хейкрафта и Макниса". А сколько времени Либби там пробыла?
– Около полутора лет. Какое-то время она занималась учетом в отцовской фирме – он торговал мелким ремонтным инструментом, – но там было не очень интересно работать. Когда ей исполнилось двадцать два года, она сдала государственный экзамен на бухгалтера. После этого еще окончила несколько компьютерных курсов в вечерней школе. У нее была крепкая подготовка. Вы, наверное, знаете, что под ее началом были еще два младших бухгалтера.
– А Либби нравилась ее работа?
– Уверена, что да, – ответила Грейс. – Как-то она заговорила о том, что неплохо бы окончить и юридический колледж. Ей вообще очень нравилось управлять делами и финансами. Она любила возиться с цифрами, и, насколько я знаю, там у нее была очень ответственная работа, ведь эта компания вела дела весьма состоятельных людей. Еще Элизабет говорила о том, как много можно узнать о человеке, если проследить, как он тратит свои деньги, что и где покупает, живет ли по средствам, ну и все такое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42