Сара, по мнению Эдварда, была лесбиянка, поскольку ни разу не обмолвилась о том, что он ей нравится. И все же, думал он, оценивающе разглядывая ее через стол, даже лесбиянки имеют грудь, и притом недурную.
По левую руку от Сары сидел Иен Урхарт, руководитель избирательной кампании Эдварда. Иен не интересовался Сарой. Его наклонности были совсем иного рода. Сегодня Фиона определила ему место рядом с сэром Джеймсом Далримплом.
В конце концов, думал Эдвард, Фиона, похоже, права насчет сэра Джеймса.
Когда зазвонил телефон, гости как раз перемещались в оранжерею, чтобы выпить по стаканчику. Фиона кивнула Эдварду и вышла, заметно досадуя, что Эми все еще нет. К ее возвращению Эдвард уже рассадил гостей с напитками в оранжерее. Он успел как раз вовремя, потому что иначе они увидели бы лицо Фионы.
– Это женщина, – холодно произнесла она. – Хочет с тобой поговорить.
Эдвард изобразил одну из своих улыбок, означавшую «избирательница, наверное, какая-нибудь», но Фиону не так-то просто было убедить.
– Ты пока не член парламента, – напомнила она ему и прошла в оранжерею.
Едва услышав голос Роны, Эдвард понял, что она плакала. Как странно, что после стольких лет что-то внутри у него от этого заныло. Она путано принялась объяснять про родимое пятно и про убитого подростка.
Когда она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, Эдвард неожиданно для себя пообещал ей узнать все, что она хочет. Все, что угодно, лишь бы она замолчала, лишь бы мысли о ней не отражались на лице. Он попрощался и поднял бокал с виски, который оставил несколько минут назад, когда жизнь еще была прекрасна. У него дрожали руки. Глоток крепкого виски не помог растворить страх, овладевший им. Эдвард сделал над собой усилие, пытаясь собраться с мыслями, представить события в перспективе. Рона всегда была истеричкой, особенно после рождения ребенка. Фиона совсем другая. Она рожала детей походя. Через несколько дней она уже играла в теннис. Но не Рона. Месяцы холода и отторжения. Это было ужасно. От воспоминаний он даже поежился. Слава богу, все позади. А вот теперь эта сцена в галерее. И ведь все, что от него требовалось, – послать простой запрос. Нельзя было встречаться с ней. Он допустил большую ошибку. И в какое время!
Осушив бокал, Эдвард вернулся в столовую и налил себе из графина еще виски. Затем он глубоко вздохнул и пошел к гостям.
Он с безмятежным выражением лица кивнул жене и уселся рядом с Сарой Андерсон, которая впервые в жизни приветливо ему улыбнулась. Он улыбнулся в ответ, про себя отмечая, что необходимо определить приоритеты: ничто (ни дети, ни убитые мальчики, ни даже флирт) не должно помешать сегодняшнему разговору с сэром Джеймсом Далримплом.
11
В комнате был беспорядок. На полу валялись три грязные футболки, на тумбочке стояли три липких от диетической колы стаканчика. Из открытого ящика для носков тянуло застарелым пеплом. Там он прятал окурки. Теперь их скопилось слишком много, и каждый раз, когда Джонатан выдвигал ящик, чтобы взять чистую пару носков, в нос ему ударял этот запах. После того, как мать, выражаясь ее языком, «отдала комнату в его распоряжение», стало легче скрывать следы курения. Эми, их экономка, теперь не приносила чистое белье прямо сюда, а оставляла стопку на полу возле двери. И раз она больше не входила, не нужно было избавляться от окурков по одному. Но сейчас, если высыпать всю кучу целиком в мусорное ведро на кухне, то Эми учует запах и скажет матери.
Затянувшись в последний раз, Джонатан затушил сигарету о карниз, закрыл окно и сунул окурок в переполненную коробку. Единственное, о чем он был в состоянии думать, так это о том, куда он их все-таки денет.
Он открыл гардероб и стал рыться среди вещей.
Гости переместились из столовой в оранжерею. Внизу гомонили голоса, гремели по паркету отодвигаемые стулья. Когда зазвонил телефон, у Джонатана на мгновение вспыхнула надежда, что это Марк. Но часы показывали время, к наступлению которого Марк уже успевал куда-нибудь смыться. Ему бы и в голову не пришло звонить сейчас Джонатану. В субботу вечером Марка не застать дома.
Спальня Джонатана располагалась прямо над холлом, и ему всегда было слышно, если кто-то поднимался по лестнице. Это также означало, что он слышал телефонные разговоры. Судя по невнятному бормотанию отца, этот звонок был ему крайне неприятен.
Джонатан вытащил бутылку водки, припрятанную в ботинке у задней стенки гардероба. Когда они с Мораг, его сестрой, украли эту бутылку из бара в гостиной, то договорились водку поделить. Но ей и так, кажется, удавалось время от времени напиваться, хотя она была всего-то на десять месяцев старше. Джонатан взял с тумбочки стаканчик почище и плеснул в него водки. Свежий апельсиновый сок, который он добавил туда же, отдавал кислятиной, как будто уже успел испортиться.
Свет струился из оранжереи в сад. Если прижаться лицом к стеклу, то можно разглядеть два крайних стула у дверей оранжереи, выходящих на газон. На одном из них сидела молодая женщина, которую он сам впустил в дом. Джонатан поморщился, вспомнив, как она была с ним мила и как он смутился, когда заметил, что на ней нет бюстгальтера, и больше не мог вымолвить ни слова.
Сейчас ее внимание было направлено на отца. Тот демонстрировал ей свою особенную улыбку, предназначенную для красивых женщин. Джонатан глотнул водки, смакуя крепкий напиток. Затем он поставил стакан, расстегнул джинсы и вынул член, который вяло завалился на один бок и лежал, бледный, оплетенный голубыми венами, на синей джинсовой ткани. Джонатан дотронулся до него холодным стаканом, и он вздрогнул. Девушка уже поднялась со стула и стояла, обернувшись к дому, зеленая прозрачная ткань обтягивала ей грудь. Джонатан глазел на нее, представляя, какая она под платьем, и стакан в его руке двигался вверх-вниз по члену.
Лучше всего было подключаться, дождавшись, пока уснут родители. Обычно ему приходилось выносить вторжение Мораг, которая имела привычку, придя домой, докладывать ему обо всем, что с ней случилось и чего не случилось за вечер. Но сегодня она вернулась около полуночи и сразу отправилась к себе в комнату, так что ему не довелось выслушать эпопею ее ночных подвигов. И, как правило, уже после набегов Мораг в родительской спальне начиналась возня и пыхтенье. С тех пор как отцу предложили баллотироваться в парламент, он зачастил налево. Удивительно, как только мать терпит рядом с собой такого льстивого мерзавца. Ладно, по крайней мере, сегодня не придется сидеть и слушать этот шум. Они уже все сделали. Он слышал, когда поднимался к себе.
Все в доме спали, и лишь в углу, откуда глядел голубой экран компьютера, приглушенно гудела жизнь.
Сначала Джонатан хотел написать Марку. Что-нибудь смешное, что-нибудь о родителях, которые улучили минутку перед званым ужином. Марк всегда первым делом проверял почту, как бы поздно ни приходил домой.
Джонатан щелкнул значок и подождал.
У него было два новых сообщения.
Поняв, что его отец – обманщик, Джонатан был потрясен. Когда он был маленький, отца почти никогда не было дома. Мать всегда говорила, что он на работе. Возвращался он усталым. И они с Мораг всегда обращались к матери, если им что-нибудь было нужно, а еще чаще – к Эми, которая работала у них, сколько Джонатан себя помнил. При всей своей доброте Эми имела строгие понятия о том, что есть хорошо, а что плохо. Пить, курить, заниматься сексом «в твоем возрасте» было плохо, и Джонатан до сих пор не осмеливался спросить, в каком же возрасте это станет хорошо. Когда он был маленький, его оставляли с Эми, если мать уходила. Куда она уходит, Джонатан не знал, но от нее всегда вкусно пахло, когда она туда шла. Он знал, что это не работа, но после этого она всегда бывала «измучена», падала на диван и просила его принести ей коктейль, который сама научила его делать. Он очень хорошо знал, что их семья уважаемая, состоятельная и голосует за тори. Они не любят черных, коричневых (кроме тех, кто загорел на заграничных курортах), желтых и левых. Они считают, что каждый человек обязан стоять на своих ногах (даже если нога у него одна) и что переезд в Лондон это большой шаг вперед.
Однажды, когда Джонатану было лет десять, мать приятеля привезла его домой раньше времени. Она высадила мальчика возле главных ворот и уехала. Когда он увидел, что во дворе стоит машина отца, ему сразу расхотелось заходить в дом и подвергаться допросу (у них это называлось «беседа»), и он решил сначала смотаться в ССБ (совершенно секретную берлогу), а потом идти на кухню к Эми. Он крадучись пересек газон, шмыгнул за угол и помчался по саду, выделывая зигзаги меж густо цветущих яблонь, будто уходил от погони. Выскочив в лес через калитку в садовой стене, он последний раз оглянулся, чтобы убедиться, что враг не идет по следу. Он уже слышал шум реки и шелестящие голоса деревьев, которые толпились вокруг. Джонатан любил лес. Здесь было не то что у них во дворе, с рододендронами по краям стриженого газона. Здесь деревья росли, как хотели. Большие, свободные, крепкие и душистые. Джонатан чувствовал, как они растут, особенно когда лежал в своем убежище, прижавшись лицом к земле.
Он торопился, желая поскорее попасть в берлогу. Время искривило и расчленило надвое ствол старой сосны, служившей указательным знаком, и на каждом из новых стволов росли молодые ветви. С трех сторон к нему подступали заросли папоротника, можжевельника и колючей ежевики. С четвертой стороны открывалась небольшая солнечная полянка. У дерева Джонатан свернул и шел, пока тропинка не затерялась в траве. Тогда он плюхнулся на живот и пополз, стараясь не зацепить острые шипы ежевики. Земля под ним пошла под уклон, и он, урча от удовольствия, скатился в свою берлогу.
Он лежал и смотрел на густое сплетение ветвей у себя над головой, которое было его крышей, как вдруг где-то поблизости раздались голоса. Он приподнялся, чтобы взглянуть в свою специальную амбразуру, и увидел парочку, идущую по тропинке в его сторону. Женщина была молодая и красивая. На ней было ярко-синее платье, расцвеченное лучами солнца, которые пробивались сквозь шелестящую листву. От ее звонкого смеха волосы на затылке у Джонатана встали дыбом.
Потом он расслышал мужской голос. Это был отец.
Джонатан приник к земле. Сердце у него стучало так громко, что, наверное, было слышно даже им. Но они оглохли и ослепли, не слыша и не видя ничего и никого, кроме себя. Когда смех и болтовня смолкли, что-то во внезапно наступившей тишине заставило Джонатана, изгибаясь, выползти из берлоги, чтобы лучше видеть. Отец прижимал женщину спиной к сосне, так что были видны только ее ноги по обеим сторонам дерева. Потом раздался звук, как будто кто-то отчаянно скребет по коре, и одна ее нога очутилась на поясе у отца, а другая взлетела в воздух, бешено дергаясь при каждом толчке. Теперь единственное, что он слышал, это ее вздохи и стоны.
Пум-пум-пум-пум, и ее туфля начала съезжать с ноги, повисла на пальцах, закачалась, шлепнулась в траву.
Когда Джонатан вернулся домой, выждав добрых тридцать минут, – у него были часы, которые отец подарил ему на Рождество, – Эдвард, стоя на пороге, объяснял Фионе, что он сам только что приехал.
С тех пор Джонатан знал, что все, что говорит отец, – это ложь.
Первое сообщение было от Марка. Он, должно быть, отправил его перед уходом, потому что там было написано: «Я заправился и теперь ухожу. Вспомни сиськи Шоны Ситон и поймешь куда».
Джонатану хотелось придумать смешной ответ. Но все шутки, приходившие в голову, казались ему натянутыми, да и рассказывать, как твои родители занимаются сексом, а не как ты сам занимаешься сексом, не очень-то весело. Удивительно, что Марк переписывается с ним. В школе Марк слишком задавался, чтобы замечать Джонатана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
По левую руку от Сары сидел Иен Урхарт, руководитель избирательной кампании Эдварда. Иен не интересовался Сарой. Его наклонности были совсем иного рода. Сегодня Фиона определила ему место рядом с сэром Джеймсом Далримплом.
В конце концов, думал Эдвард, Фиона, похоже, права насчет сэра Джеймса.
Когда зазвонил телефон, гости как раз перемещались в оранжерею, чтобы выпить по стаканчику. Фиона кивнула Эдварду и вышла, заметно досадуя, что Эми все еще нет. К ее возвращению Эдвард уже рассадил гостей с напитками в оранжерее. Он успел как раз вовремя, потому что иначе они увидели бы лицо Фионы.
– Это женщина, – холодно произнесла она. – Хочет с тобой поговорить.
Эдвард изобразил одну из своих улыбок, означавшую «избирательница, наверное, какая-нибудь», но Фиону не так-то просто было убедить.
– Ты пока не член парламента, – напомнила она ему и прошла в оранжерею.
Едва услышав голос Роны, Эдвард понял, что она плакала. Как странно, что после стольких лет что-то внутри у него от этого заныло. Она путано принялась объяснять про родимое пятно и про убитого подростка.
Когда она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, Эдвард неожиданно для себя пообещал ей узнать все, что она хочет. Все, что угодно, лишь бы она замолчала, лишь бы мысли о ней не отражались на лице. Он попрощался и поднял бокал с виски, который оставил несколько минут назад, когда жизнь еще была прекрасна. У него дрожали руки. Глоток крепкого виски не помог растворить страх, овладевший им. Эдвард сделал над собой усилие, пытаясь собраться с мыслями, представить события в перспективе. Рона всегда была истеричкой, особенно после рождения ребенка. Фиона совсем другая. Она рожала детей походя. Через несколько дней она уже играла в теннис. Но не Рона. Месяцы холода и отторжения. Это было ужасно. От воспоминаний он даже поежился. Слава богу, все позади. А вот теперь эта сцена в галерее. И ведь все, что от него требовалось, – послать простой запрос. Нельзя было встречаться с ней. Он допустил большую ошибку. И в какое время!
Осушив бокал, Эдвард вернулся в столовую и налил себе из графина еще виски. Затем он глубоко вздохнул и пошел к гостям.
Он с безмятежным выражением лица кивнул жене и уселся рядом с Сарой Андерсон, которая впервые в жизни приветливо ему улыбнулась. Он улыбнулся в ответ, про себя отмечая, что необходимо определить приоритеты: ничто (ни дети, ни убитые мальчики, ни даже флирт) не должно помешать сегодняшнему разговору с сэром Джеймсом Далримплом.
11
В комнате был беспорядок. На полу валялись три грязные футболки, на тумбочке стояли три липких от диетической колы стаканчика. Из открытого ящика для носков тянуло застарелым пеплом. Там он прятал окурки. Теперь их скопилось слишком много, и каждый раз, когда Джонатан выдвигал ящик, чтобы взять чистую пару носков, в нос ему ударял этот запах. После того, как мать, выражаясь ее языком, «отдала комнату в его распоряжение», стало легче скрывать следы курения. Эми, их экономка, теперь не приносила чистое белье прямо сюда, а оставляла стопку на полу возле двери. И раз она больше не входила, не нужно было избавляться от окурков по одному. Но сейчас, если высыпать всю кучу целиком в мусорное ведро на кухне, то Эми учует запах и скажет матери.
Затянувшись в последний раз, Джонатан затушил сигарету о карниз, закрыл окно и сунул окурок в переполненную коробку. Единственное, о чем он был в состоянии думать, так это о том, куда он их все-таки денет.
Он открыл гардероб и стал рыться среди вещей.
Гости переместились из столовой в оранжерею. Внизу гомонили голоса, гремели по паркету отодвигаемые стулья. Когда зазвонил телефон, у Джонатана на мгновение вспыхнула надежда, что это Марк. Но часы показывали время, к наступлению которого Марк уже успевал куда-нибудь смыться. Ему бы и в голову не пришло звонить сейчас Джонатану. В субботу вечером Марка не застать дома.
Спальня Джонатана располагалась прямо над холлом, и ему всегда было слышно, если кто-то поднимался по лестнице. Это также означало, что он слышал телефонные разговоры. Судя по невнятному бормотанию отца, этот звонок был ему крайне неприятен.
Джонатан вытащил бутылку водки, припрятанную в ботинке у задней стенки гардероба. Когда они с Мораг, его сестрой, украли эту бутылку из бара в гостиной, то договорились водку поделить. Но ей и так, кажется, удавалось время от времени напиваться, хотя она была всего-то на десять месяцев старше. Джонатан взял с тумбочки стаканчик почище и плеснул в него водки. Свежий апельсиновый сок, который он добавил туда же, отдавал кислятиной, как будто уже успел испортиться.
Свет струился из оранжереи в сад. Если прижаться лицом к стеклу, то можно разглядеть два крайних стула у дверей оранжереи, выходящих на газон. На одном из них сидела молодая женщина, которую он сам впустил в дом. Джонатан поморщился, вспомнив, как она была с ним мила и как он смутился, когда заметил, что на ней нет бюстгальтера, и больше не мог вымолвить ни слова.
Сейчас ее внимание было направлено на отца. Тот демонстрировал ей свою особенную улыбку, предназначенную для красивых женщин. Джонатан глотнул водки, смакуя крепкий напиток. Затем он поставил стакан, расстегнул джинсы и вынул член, который вяло завалился на один бок и лежал, бледный, оплетенный голубыми венами, на синей джинсовой ткани. Джонатан дотронулся до него холодным стаканом, и он вздрогнул. Девушка уже поднялась со стула и стояла, обернувшись к дому, зеленая прозрачная ткань обтягивала ей грудь. Джонатан глазел на нее, представляя, какая она под платьем, и стакан в его руке двигался вверх-вниз по члену.
Лучше всего было подключаться, дождавшись, пока уснут родители. Обычно ему приходилось выносить вторжение Мораг, которая имела привычку, придя домой, докладывать ему обо всем, что с ней случилось и чего не случилось за вечер. Но сегодня она вернулась около полуночи и сразу отправилась к себе в комнату, так что ему не довелось выслушать эпопею ее ночных подвигов. И, как правило, уже после набегов Мораг в родительской спальне начиналась возня и пыхтенье. С тех пор как отцу предложили баллотироваться в парламент, он зачастил налево. Удивительно, как только мать терпит рядом с собой такого льстивого мерзавца. Ладно, по крайней мере, сегодня не придется сидеть и слушать этот шум. Они уже все сделали. Он слышал, когда поднимался к себе.
Все в доме спали, и лишь в углу, откуда глядел голубой экран компьютера, приглушенно гудела жизнь.
Сначала Джонатан хотел написать Марку. Что-нибудь смешное, что-нибудь о родителях, которые улучили минутку перед званым ужином. Марк всегда первым делом проверял почту, как бы поздно ни приходил домой.
Джонатан щелкнул значок и подождал.
У него было два новых сообщения.
Поняв, что его отец – обманщик, Джонатан был потрясен. Когда он был маленький, отца почти никогда не было дома. Мать всегда говорила, что он на работе. Возвращался он усталым. И они с Мораг всегда обращались к матери, если им что-нибудь было нужно, а еще чаще – к Эми, которая работала у них, сколько Джонатан себя помнил. При всей своей доброте Эми имела строгие понятия о том, что есть хорошо, а что плохо. Пить, курить, заниматься сексом «в твоем возрасте» было плохо, и Джонатан до сих пор не осмеливался спросить, в каком же возрасте это станет хорошо. Когда он был маленький, его оставляли с Эми, если мать уходила. Куда она уходит, Джонатан не знал, но от нее всегда вкусно пахло, когда она туда шла. Он знал, что это не работа, но после этого она всегда бывала «измучена», падала на диван и просила его принести ей коктейль, который сама научила его делать. Он очень хорошо знал, что их семья уважаемая, состоятельная и голосует за тори. Они не любят черных, коричневых (кроме тех, кто загорел на заграничных курортах), желтых и левых. Они считают, что каждый человек обязан стоять на своих ногах (даже если нога у него одна) и что переезд в Лондон это большой шаг вперед.
Однажды, когда Джонатану было лет десять, мать приятеля привезла его домой раньше времени. Она высадила мальчика возле главных ворот и уехала. Когда он увидел, что во дворе стоит машина отца, ему сразу расхотелось заходить в дом и подвергаться допросу (у них это называлось «беседа»), и он решил сначала смотаться в ССБ (совершенно секретную берлогу), а потом идти на кухню к Эми. Он крадучись пересек газон, шмыгнул за угол и помчался по саду, выделывая зигзаги меж густо цветущих яблонь, будто уходил от погони. Выскочив в лес через калитку в садовой стене, он последний раз оглянулся, чтобы убедиться, что враг не идет по следу. Он уже слышал шум реки и шелестящие голоса деревьев, которые толпились вокруг. Джонатан любил лес. Здесь было не то что у них во дворе, с рододендронами по краям стриженого газона. Здесь деревья росли, как хотели. Большие, свободные, крепкие и душистые. Джонатан чувствовал, как они растут, особенно когда лежал в своем убежище, прижавшись лицом к земле.
Он торопился, желая поскорее попасть в берлогу. Время искривило и расчленило надвое ствол старой сосны, служившей указательным знаком, и на каждом из новых стволов росли молодые ветви. С трех сторон к нему подступали заросли папоротника, можжевельника и колючей ежевики. С четвертой стороны открывалась небольшая солнечная полянка. У дерева Джонатан свернул и шел, пока тропинка не затерялась в траве. Тогда он плюхнулся на живот и пополз, стараясь не зацепить острые шипы ежевики. Земля под ним пошла под уклон, и он, урча от удовольствия, скатился в свою берлогу.
Он лежал и смотрел на густое сплетение ветвей у себя над головой, которое было его крышей, как вдруг где-то поблизости раздались голоса. Он приподнялся, чтобы взглянуть в свою специальную амбразуру, и увидел парочку, идущую по тропинке в его сторону. Женщина была молодая и красивая. На ней было ярко-синее платье, расцвеченное лучами солнца, которые пробивались сквозь шелестящую листву. От ее звонкого смеха волосы на затылке у Джонатана встали дыбом.
Потом он расслышал мужской голос. Это был отец.
Джонатан приник к земле. Сердце у него стучало так громко, что, наверное, было слышно даже им. Но они оглохли и ослепли, не слыша и не видя ничего и никого, кроме себя. Когда смех и болтовня смолкли, что-то во внезапно наступившей тишине заставило Джонатана, изгибаясь, выползти из берлоги, чтобы лучше видеть. Отец прижимал женщину спиной к сосне, так что были видны только ее ноги по обеим сторонам дерева. Потом раздался звук, как будто кто-то отчаянно скребет по коре, и одна ее нога очутилась на поясе у отца, а другая взлетела в воздух, бешено дергаясь при каждом толчке. Теперь единственное, что он слышал, это ее вздохи и стоны.
Пум-пум-пум-пум, и ее туфля начала съезжать с ноги, повисла на пальцах, закачалась, шлепнулась в траву.
Когда Джонатан вернулся домой, выждав добрых тридцать минут, – у него были часы, которые отец подарил ему на Рождество, – Эдвард, стоя на пороге, объяснял Фионе, что он сам только что приехал.
С тех пор Джонатан знал, что все, что говорит отец, – это ложь.
Первое сообщение было от Марка. Он, должно быть, отправил его перед уходом, потому что там было написано: «Я заправился и теперь ухожу. Вспомни сиськи Шоны Ситон и поймешь куда».
Джонатану хотелось придумать смешной ответ. Но все шутки, приходившие в голову, казались ему натянутыми, да и рассказывать, как твои родители занимаются сексом, а не как ты сам занимаешься сексом, не очень-то весело. Удивительно, что Марк переписывается с ним. В школе Марк слишком задавался, чтобы замечать Джонатана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27