— Тогда я не позволю им загнать тебя туда. Наконец мы выехали из темного подземного гаража под слепящие лучи июльского солнца.
— Р-р-асс, ты можешь сделать мне одно одолжение? Давай съездим в нашу рощу. Можем прихватить с собой несколько сандвичей, а?
— С удовольствием, — сказал я, улыбаясь, но на сердце стало еще тяжелее, и я крепко вцепился обеими руками в руль. Мне хотелось рвать и метать, крушить все, что попадется под руку, кричать изо всех сил моих легких и проклинать Создателя, но время для этого было сейчас неподходящее. Всегда для чего-то время неподходящее.
* * *
Роща — апельсиновая. Называется она Валенсия. В действительности это одна из последних рощ, принадлежащих компании «Санблест». Находилась она долгое время под неусыпным контролем моего отца, Теодора Фрэнсиса Монро.
Для нас же с Изабеллой эта роща приобрела особое значение воскресным вечером шесть сентябрей назад, после того дня, когда я верхом на лошади вместе с отцом отскакал по территории ранчо, проверяя состояние ирригационных сооружений, уровень сахара в плодах, а также вред, нанесенный браконьерами и грызунами.
Для нас с отцом это был самый обычный рабочий день, длинный, приятный, наполненный разговорами, включающими и жалобы отца, неизменно сводящиеся к сокращению размеров ранчо «Санблест». Я же в тот день пребывал в довольно рассеянном состоянии.
Я любил своего отца, но в характере отца был цинизм, который он взращивал так же заботливо, как и урожай цитрусовых, а также — некая замкнутость, заставлявшая людей недолюбливать его и избегать его общества. Он пытался передать эти качества мне, словно они — великие дары, и я готов был принять их, особенно в те моменты, когда находился в его обществе. Расставаясь с отцом, я неизменно ощущал себя более сильным, хотя одновременно и более юным. Но, подобно большинству людей, прикрывающих себя от постороннего глаза шитом некоей черствости, мой отец непреднамеренно и незаметно для себя порой обнаруживал свою истинную суть — удивительную мягкость.
В жизни моего отца было три ценности, по отношению к которым я никогда не видел проявления никаких других чувств, кроме как почтения и заботы: моя мать, Сюзанна, росшие на его деревьях апельсины и люди — в первую очередь мексиканцы, — которые на него работали. Разглядывая его из дня сегодняшнего, я могу сказать: он всегда был (и есть до сих пор) одним из тех, кто отечески относится к людям и проявляет это в самых старомодных формах — галантно оберегает собственную супругу, до последнего вздоха охраняет свой очаг, умело руководит своими подчиненными, а также крайне настороженно относится ко всем незнакомцам, в первую очередь к мужчинам, и в особенности — к похожим на него самого.
Скажу также, что, несмотря на все мои попытки возвыситься над отцом, а все сыновья пытаются сделать это, на мне и по сей день лежит отпечаток всех его недостатков и всех его благословенных качеств. Так что можно сказать, я — типичный сын своего отца.
Именно этот факт более, чем что-либо другое, позволил Эмбер одурачить меня. В моей душе вызвало безрассудную, немую ярость то, с какой бесцеремонностью она вырвала из моей жизни Грейс, причем вырвала еще до того момента, как Грейс появилась на свет и стала частицей моей жизни.
Нет особой необходимости говорить о том, что на моего отца все связанное с Эмбер Мэй, за исключением ее ошеломляющей красоты, производило поистине ужасающее впечатление. Довольно скоро они возненавидели друг друга.
* * *
Ближе к вечеру мы с отцом пожали друг другу руки у ограды ранчо, и я уехал. Холостяк Рассел даже в тридцатичетырехлетнем возрасте продолжал оставаться маменькиным сынком — матушка и в тот день прислала мне огромную коробку еды, что дало мне возможность не возвращаться сразу домой. Я поехал по одной из грязных дорог, что тянулась вдоль гребня холма, сворачивала у кромки изумрудно-зеленой рощи и заканчивалась в моем самом любимом на территории ранчо «Санблест» местечке.
Этот уголок апельсиновой рощи — необыкновенен, и работники фермы любят устраивать там ленч, а вечерами в пятницу и обед. Сначала, несколько лет назад, как рассказывал отец, там был всего лишь один стол, сделанный из старой перевернутой кабельной катушки. Стульями служили упаковочные ящики, позаимствованные на складе. Но со временем и — как я позднее узнал — с помощью отца несколько деревьев пересадили на другой участок, а на их месте соорудили большую палапу — нечто вроде павильона: на площадке утрамбованной земли расставили восемь длинных столов и рядом с дорогой, у входа, воздвигли внушительного вида керамический фонтан, изображающий Святого Франциска Ассизского в окружении поклоняющихся ему. Мой отец помог и в укладке трубы, по которой в фонтан подавалась вода.
Мальчишкой я проводил много часов в этой роще — когда с рабочими, а когда и совсем один, — подолгу сидел в тени деревьев, слушал шелест воды, омывающей обутые в сандалии ноги Святого Франциска, и глядел на зеленеющие плантации цитрусовых, простиравшиеся к югу и в сторону иссушенных, изуродованных западных холмов. Именно там, на площадке между столами, я танцевал с первой в своей жизни девушкой, и было это в пятницу, лет эдак тридцать назад. Именно там я впервые в жизни напился — по-моему, это случилось в тот же вечер, когда я впервые танцевал. А еще раньше, когда я учился в четвертом классе, мое сердце было разбито девочкой по имени Кэти, и в течение целых двух месяцев все уик-энды я проводил в тени палапы, строча ей письма, которые, однако, так и не были отправлены, и всей душой сочувствуя самому себе. «Ты можешь покинуть меня, — помню я строчку из одного письма, — но я навек сохраню в себе это чувство».
Конечно, в связи с упадком ранчо «Санблест» сильно изменился и мой любимый уголок. Резко сократилось число рабочих мест, и теперь по воскресеньям никто больше не работает.
В тот сентябрьский вечер, когда после проведенного с отцом рабочего дня я ехал туда, я не ожидал никого встретить там.
Припарковавшись, я направился к теперь уже покосившемуся, покрывшемуся водорослями фонтану, на ходу оглядывая обветшавшую палапу.
К своему немалому изумлению, я увидел, что за одним из столов, в тени деревьев, сидит девушка и смотрит в мою сторону.
Больше всего в тот момент меня поразила белизна блузки на фоне зелени росших позади нее деревьев. Остальные детали ее облика, казалось, сливались с этими деревьями, как если бы сама она была частью их, а деревья лишь позволили ей удалиться от себя ровно настолько, чтобы сесть за стол, но в любую секунду были готовы вобрать ее в себя обратно. По мере моего приближения очертания ее становились все более отчетливыми. Волосы у девушки собраны в небрежно уложенный узел. Перед ней — раскрытая книга. Глаза — спокойные. Очень темные глаза.
— Извините за беспокойство, — сказал я.
— Вы меня совсем не побеспокоили.
— Вот решил наведаться в одно из самых моих любимых мест на земле.
— Мое тоже. По воскресеньям здесь особенно хорошо.
На мгновение я отвел от нее взгляд, быстро оглядел «кантину» и снова стал смотреть на нее. Простенькие серебряные колечки в ушах слабо поблескивали на фоне черных волос и смуглой кожи.
— Что вы читаете? — спросил я, чтобы получить хоть какой-нибудь предлог для разговора.
— Уэллес Стивенс. — Она взглянула на меня и опустила взгляд на раскрытые страницы. С неуместным удовольствием я заметил — на ее левом безымянном пальце нет обручального кольца. Между тем она начала читать:
Медленно плюш на камнях
Сам превращается в камень.
Женщины становятся городами.
Дети становятся полями.
А мужчины — волнами и — сливаются в море.
— "Мужчина с синей гитарой", — сказал я.
Никогда еще я не испытывал такой благодарности к судьбе за то, что я знал эту поэму, и наверняка не испытаю впредь.
Она впервые улыбнулась, скупой улыбкой, но я почувствовал, она довольна, что я знаю эту поэму.
— Мы как раз сейчас изучаем его творчество в университете.
— Я тоже когда-то изучал его в том же университете. Правда, давным-давно.
Она отложила книгу.
— Вы здесь работаете?
— Мой отец — здешний управляющий.
— А мой — один из работников. Джо Сэндовал.
— Я встречался с ним. Меня зовут Рассел Монро.
— Изабелла Сэндовал.
И сразу между нами влезло как живое существо — молчание: никак я не мог придумать, что сказать еще.
Девушка снова улыбнулась и тут же взяла со скамьи и положила на стол довольно внушительных размеров холщовую сумку. Из нее извлекла две банки пива.
— Хотелось бы предложить вам что-нибудь поесть, но это все, что я взяла с собой.
— А я бы с удовольствием предложил вам выпить, но у меня есть только двадцать фунтов еды. Я принесу, хотите? Она в машине. Моя матушка готовила. Обычно у нее получается очень вкусно.
Девушка неожиданно скорчила смешную рожицу и тут же кивнула. Когда я двинулся от машины с объемистой коробкой материнских даров, Изабелла Сэндовал залилась громким смехом, причем смеялась она явно надо мной.
Я как бы взглянул на себя ее глазами: рослый тридцатичетырехлетний лбина несет коробку с едой, изготовленной любящей матерью, чтобы разделить ее с симпатичной девушкой, с которой познакомился две минуты тому назад. Я рассмеялся следом, — покраснев при этом, — и смех исходил из тех уголков моей души, которые я тщательно оберегал от отцовского цинизма, равно как и от собственной тупой убежденности в том, что значит быть настоящим мужчиной.
Я сразу влюбился в смех Изабеллы, а несколькими часами позже начал влюбляться и во все остальное. Буквально глаз не мог отвести от нее. Это было самое чистое, самое громадное и самое простое чувство, которое когда-либо испытывал, и никогда с тех пор мне не довелось испытать ничего даже близко на него похожего. В тот момент я был уверен, что мое опьянение будет длиться целую мою жизнь. Но все это оказалось — когда мы шесть лет спустя возвращались с Изабеллой из больницы — гораздо сложнее и много, много больше, чем целая моя жизнь.
* * *
Я медленно въехал в рощу и развернулся, чтобы максимально сократить путь, который Изабелле предстояло пройти. Следы ее палок оставляли на земле две дорожки ровно очерченных кружочков с обеих сторон от нее. Мне показалось, ушло несколько часов на преодоление нескольких ярдов. Неожиданно она начала падать, но я успел подхватить ее.
Когда мы наконец разместились за одним из столов под палапой, Изабелла сняла бейсбольную шапочку, а я стал доставать еду. Она вопросительно посмотрела на меня, когда я принес из машины свою фляжку и поставил ее на старый, сколоченный из красного дерева стол.
— Ты забыла пиво, — сказал я, улыбнувшись.
Изабелла улыбнулась в ответ. Я отхлебнул из фляжки.
Мы ели, а солнце пока волокло себя над вершинами западных холмов и начинало медленно клониться к закату.
Виски обожгло мне внутренности и тут же с нарастающей скоростью стало растекаться по периферии.
Ни один из нас не проронил ни слова. Мало найдется в человеческой жизни более мучительных вещей, чем волшебное место, потерявшее свою былую магию.
В свете догорающего дня окружавшие нас деревья и холмы приобретали пронзительную отчетливость, а каждый комок земли, каждая крупица почвы казались изолированными друг от друга, совершенно одинокими.
«Виски, — подумал я, — смягчит горечь этой потери».
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Изабелла.
— Нормально.
— Мне не н-н-нужна операция, правда ведь?
— Нет, — сказал я, снова глотнув из фляжки. В этот момент в небо взмыла с гортанным криком пара голубей. Можно было только удивляться красоте и стремительности их полета. Они все уменьшались и уменьшались и вскоре исчезли совсем.
— Я бы не обиделась, если бы ты куда-нибудь уехал — на воду, — сказала она и тут же поправилась, — на время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58