Неужели они не осматривали столика, на котором лежал подмененный пистолет?
Утверждать это — значит оскорбить нашу доблестную милицию и подвергнуть сомнению ее квалификацию. Я считаю, что столик наверняка был тщательно осмотрен, а пистолет оказался на гвозде уже после обыска.
Констатация этого факта доказала бы мою полную непричастность к преступлению и стремление истинного убийцы сфабриковать против меня как можно больше улик. Когда завершится следствие, будет составлен обвинительный акт и вынесен приговор, все кончится и убийца почувствует себя в безопасности. Как только преступник узнал, что милиция ищет второй пистолет, пистолет должен был найтись. Именно в таком месте, где спрятать его мог только я.
Мои рассуждения просты и логичны. Эту версию должен был принять во внимание и офицер, ведущий следствие. Однако ему не хватило объективности и умения широко взглянуть на вещи. Перед ним был лишь преступник, которого надо подавить новыми уликами и вырвать признание. Этого капитан Лапинский никогда не добьется, потому что
Зарембу я не убивал. Я невиновен и ни за что не признаюсь в приписанном мне преступлении. Неустанно это повторяю и буду повторять.Прошу Вас, пан прокурор, допросить милиционеров, обыскивавших здание театра. В первую очередь прошу выяснить, осматривали ли они помещение рядом со сценой, которое в театре называют кулисой. В этой кулисе стоит стул машиниста сцены и столик для реквизита. Трудно предположить, что они не заметили этого столика. Прошу также выяснить, насколько внимательно они его осматривали, отодвигали ли от стены, проверяли ли, не спрятано ли что-нибудь под крышкой.
Невозможно допустить, чтобы сотрудники, производившие обыск, этого не сделали и не заметили подвешенного к столику пистолета.В деле об убийстве Мариаиа Зарембы, основанном покамест на одних лишь предположениях, каждое доказательство должно рассматриваться с двух сторон: подтверждает ли оно вину подозреваемого или же говорит в его пользу. Обнаружение второго пистолета — это классический пример двойственности доказательства. Оно подтверждает мою вину, если будет доказано, что именно я повесил оружие на гвоздь. Но если пистолет не появился там сразу после убийства (мне неизвестно, проводился ли обыск наутро после убийства или спустя несколько дней), это докажет мою полную невиновность и снимет всякое подозрение в убийстве. Думаю, я вправе настаивать, чтобы офицер милиции именно так вел следствие».
Ежи Павельский закончил письмо, поставил подпись и в тот же день попросил надзирателя переслать прокурору Ри-шарду Ясёле свое послание.
Назавтра мелко исписанные листки бумаги лежали на столе прокурора. Ясёла внимательно прочитал их и снял телефонную трубку.
— Капитан Лапинский? — спросил он.— Прошу зайти ко мне. Когда сможете? Через час? Хорошо, буду ждать.
— Вот письмо, для вас небезынтересное, — приветствовал прокурор следователя.— Кажется, Павельский отыгрался за вчерашнее. Вам первый раз удалось вывести его из равновесия, а он с лихвой расплатился. Сочинение его удовольствия вам не доставит. Дело не в колкостях по адресу милиции: всякий арестованный ее недолюбливает. Помреж приводит и аргументы, не без оснований отмечая некоторые, мягко выражаясь, погрешности следствия.
Капитан Лапинский пробежал письмо и криво улыбнулся:
— Это действительно реванш. Я же говорил, что он на редкость ловок. Мало того, что выкрутился, но еще и не признался, будучи приперт к стене. Выступил с длиннющим перечнем обвинений.
Между нами, капитан, он прав. Вы должны были все это проверить перед встречей с арестованным.
— Не счел нужным. Я был абсолютно убежден, что при виде второго пистолета он не выдержит и прекратит бессмысленное запирательство. Я ведь ему же хотел добра. Можно обойтись и без его признания. Материала хватит не на один, а на десять обвинительных актов. Комар носа не подточит. Любые судьи, будь они ашелами или дьяволами, признают его виновным. Я хочу, чтоб он сам признался и спас этим свою голову, мне он даже в какой-то степени симпатичен. Человек много пережил. Двое детей. Влюбился не слишком удачно. Да еще трагедия с голосом. Как тут не посочувствовать. К тому же Заремба был, по-моему, малость шалопай. Женщин имел сколько угодно: блондинок, брюнеток, рыжих, низких, высоких, толстых, худых... Нет, подавай ему чужую жену! Я ж хочу, чтоб Павельский не совал сдуру голову в петлю. Поэтому и подготовил ему встряску. А он по глупости не понимает, да еще на меня набросился. Но по-своему он попал в точку. Вы вот никак его не уговорите взять защитника. Зачем ему защитник? По письму видно, что он за пояс заткнет любого адвоката.
— А... вам не пришло в голову, капитан, что человек, может быть, невиновен?
— Он? Невиновен? Кто ж тогда виновен? Следствие установило, что преступление могли-совершить только шестнадцать человек. С этим согласны не только вы, пан прокурор, но и сам арестованный. Остальные против Зарембы ничего не имели. Смертельный враг у него был один — Павельский. Я в его вине не сомневаюсь. Повторяю, мне его жаль, и я хочу, чтобы он получил не «вышку», а лет семь за убийство в состоянии аффекта, вызванного обоснованной ревностью. Это единственное смягчающее обстоятельство, которое может учесть суд, но необходимо признание и чистосердечное раскаяние. Представьте, что вы не прокурор, а адвокат помрежа. Разве не на этом вы построили бы защиту?
— Разумеется. Впрочем, не сомневаюсь, что защита Па-вельского именно так и поступит, даже вопреки воле обвиняемого.
— Но ведь если Павельский будет упорствовать и не сознается, вы назовете его в обвинительной речи закоренелым
нераскаявшимся преступником и потребуете высшей меры наказания.
— Правильно. Признание и хотя бы видимость раскаяния — это для Павельского единственная возможность добиться снисхождения. Здесь что-то, мне кажется, не так. Не могу понять его упорства. Чем больше я узнаю Павельского, тем меньше верится, что это подлый человек. Убить руками жены, влюбленной женщины... Если б, например, Зарембу нашли мертвым в гримерной, я не сомневался бы, что это работа Павельского. Правда, я и теперь убежден в его виновности, но что-то во мне протестует против бесспорных улик. Потому я и не тороплюсь с завершением следствия и передачей дела в суд для рассмотрения в ускоренном порядке.
— У меня таких сомнений пег. Только у Павельского был повод к преступлению. Он убил любовника жены. Старо как мир. А если говорить о коварстве... Обманутые мужья часто убивают и любовника, и жену. Помреж изобрел кару по-страшнее. Любовник должен был погибнуть от руки возлюбленной — Макиавелли бы такого не выдумал. Вы, пан прокурор, сами видите, что Павельский человек с головой. Взять хотя бы его показания и письма. Из любой ситуации выпутывается.
— Так, как выпутывался бы невинный. Если хоть на миг поверить в его невиновность, поведение Павельского становится вполне естественным. И выйдет, что он не дьявольски, по вашему выражению, ловок, а просто говорит правду.
Капитан с любопытством глянул на Ясёлу.
— Вы, пан прокурор, заговорили, как адвокат Павельского.
— Есть, вероятно, один шанс из миллиона, что помреж невиновен. И когда я думаю: а вдруг он и вправду невиновен, но будет приговорен к смерти, мне делается не по себе. У тех, кто играет в лотерею, шансов на главный выигрыш один не к миллиону, а к десяти миллионам. И чуть не каждую неделю кто-то выигрывает. Я опасаюсь судебной ошибки, в которой была бы и моя вина. До конца жизни я бы себе этого не простил.
— Для меня дело ясно. Не предвижу никаких неожиданностей.
— Я бы так не говорил. Доводы Павельского не лишены оснований. Он вправе защищаться, и надо разобраться во всех неясностях.
— Пан прокурор, я еще вчера хоть ни в чем не сомневался, но просто для очистки совести и не желая, чтобы защитник потом распространялся насчет «пробелов в следствии», решил этими пробелами заняться. О них в основном пишет и Павельский. Я говорил с сотрудниками, осматривавшими театр. И те, черт возьми, признались, что обшарили все здание, а про столик начисто забыли. Даже в ящик не заглянули. Я их отругал, но что теперь поделаешь? Ничего не поправить. Сознаюсь, моя оплошность, и защитник на суде придерется. И, увы, будет прав. Всегда так, когда сам недоглядишь. Я возлагал надежды на обыск в доме помрежа и поехал с опергруппой туда. За день пришлось обыскать здание театра и еще пятнадцать квартир, кроме квартиры Па-вельских. Иначе можно было вспугнуть преступника. Из-за спешки и нее упущения. Арестованный напрасно обвиняет меня в пристрастности, хоть я и не скрываю, что в виновности его убежден.
Значит, все-таки не исключено, что во время обыска пистолета за столиком не было. А следовательно, нет и доказательства, которое заставит Павельского признаться. Есть лишь косвенные улики. Правда, очень серьезные.
— Сейчас мои люди выясняют, как было дело с гвоздем в столе. Вчера-то я брал Павельского на пушку, когда сказал, что есть свидетель, видевший, кто этот гвоздь забил. Уверен был, что это будет последняя капля и Павельский выложит всю правду. Но он опять ускользнул. Признался, что гвоздик забил он, и сплел довольно складную историю насчет летней жары. Я чуть не лопнул с досады, когда увидел, что и гут он вывернулся. Дьявольски ловок!
— А может, прокурор снова засомневался,— он говорит правду?
— Тем хуже для него. Никто ему не поверит.
— Это-то и страшно. Иногда меня даже пугает обилие имеющихся у нас улик.
— Но мотивы, пан прокурор, мотивы! Ни у кого другого мотива нет. Даже Павельский в своем трактате признал это вместе с фактом, что у него-то такой мотив был.
А вдруг существует мотив, о котором никто и понятия не имел? Старые счеты, кровная месть, да бог знает что! Упорство, с каким Павельский твердит о своей невиновности, странно и непонятно. Здесь что-то есть. Что-то, не позволяющее мне закрыть следствие п составить обвинительный акт, хотя улик больше чем достаточно. Всякий юрист — и прокурор, и защитник — стремится выиграть процесс на основании косвенных улик. Многие этим составили себе имя. Обвинять на основании косвенных улик можно, если ты убежден, что подсудимый виновен. И напротив, если защитник не будет в невиновности клиента абсолютно уверен, он проиграет.
Боюсь, что пока не могу обвинять с полной уверенностью. Лишь процентов на девяносто я убежден, что он убил За-рембу.
— Эта неуверенность прямо как болезнь. Передается от одного к другому, хоть улик против Павельского все больше. Вот и любовница Зарембы усомнилась в виновности мужа
— Л вы, капитан?
— Я -- нет. Хоть и жаль мне человека и не хочется видеть его на виселице. Потому и стремлюсь разобраться в деле. Любая мелочь в пользу помрежа попадет в материалы следствия. Но попадет и то, что может его совсем погубить.
— Я как раз и хочу, чтоб мы были совершенно беспристрастны.
— Пан прокурор, можно позвонить в управление?
— Пожалуйста.
Капитан Лапинский внимательно выслушал доклад подчиненного. Потом обратился к прокурору.
— Есть данные насчет гвоздя. Павельский сказал правду. Он прибил гвоздик на глазах у нескольких человек и несколько дней вешал на него полотенце... Но ведь он мог так делать для отвода глаз, уже задумав спрятать там пистолет. Вот проклятое дело!
— Проклятое,— согласился прокурор.
Глава 11
ДНЕВНИК АРЕСТАНТА
Дни тянутся тусклой вереницей, похожие друг на друга как две капли воды. Не знаю подчас, когда воскресенье, а когда другой день недели. Три раза в день двери открываются, появляются двое заключенных в сопровождении охранника. Быстро подают еду, а пан надзиратель следит, чтобы никто не заговорил с человеком, у которого на двери камеры белая буква «И» на красном фоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Утверждать это — значит оскорбить нашу доблестную милицию и подвергнуть сомнению ее квалификацию. Я считаю, что столик наверняка был тщательно осмотрен, а пистолет оказался на гвозде уже после обыска.
Констатация этого факта доказала бы мою полную непричастность к преступлению и стремление истинного убийцы сфабриковать против меня как можно больше улик. Когда завершится следствие, будет составлен обвинительный акт и вынесен приговор, все кончится и убийца почувствует себя в безопасности. Как только преступник узнал, что милиция ищет второй пистолет, пистолет должен был найтись. Именно в таком месте, где спрятать его мог только я.
Мои рассуждения просты и логичны. Эту версию должен был принять во внимание и офицер, ведущий следствие. Однако ему не хватило объективности и умения широко взглянуть на вещи. Перед ним был лишь преступник, которого надо подавить новыми уликами и вырвать признание. Этого капитан Лапинский никогда не добьется, потому что
Зарембу я не убивал. Я невиновен и ни за что не признаюсь в приписанном мне преступлении. Неустанно это повторяю и буду повторять.Прошу Вас, пан прокурор, допросить милиционеров, обыскивавших здание театра. В первую очередь прошу выяснить, осматривали ли они помещение рядом со сценой, которое в театре называют кулисой. В этой кулисе стоит стул машиниста сцены и столик для реквизита. Трудно предположить, что они не заметили этого столика. Прошу также выяснить, насколько внимательно они его осматривали, отодвигали ли от стены, проверяли ли, не спрятано ли что-нибудь под крышкой.
Невозможно допустить, чтобы сотрудники, производившие обыск, этого не сделали и не заметили подвешенного к столику пистолета.В деле об убийстве Мариаиа Зарембы, основанном покамест на одних лишь предположениях, каждое доказательство должно рассматриваться с двух сторон: подтверждает ли оно вину подозреваемого или же говорит в его пользу. Обнаружение второго пистолета — это классический пример двойственности доказательства. Оно подтверждает мою вину, если будет доказано, что именно я повесил оружие на гвоздь. Но если пистолет не появился там сразу после убийства (мне неизвестно, проводился ли обыск наутро после убийства или спустя несколько дней), это докажет мою полную невиновность и снимет всякое подозрение в убийстве. Думаю, я вправе настаивать, чтобы офицер милиции именно так вел следствие».
Ежи Павельский закончил письмо, поставил подпись и в тот же день попросил надзирателя переслать прокурору Ри-шарду Ясёле свое послание.
Назавтра мелко исписанные листки бумаги лежали на столе прокурора. Ясёла внимательно прочитал их и снял телефонную трубку.
— Капитан Лапинский? — спросил он.— Прошу зайти ко мне. Когда сможете? Через час? Хорошо, буду ждать.
— Вот письмо, для вас небезынтересное, — приветствовал прокурор следователя.— Кажется, Павельский отыгрался за вчерашнее. Вам первый раз удалось вывести его из равновесия, а он с лихвой расплатился. Сочинение его удовольствия вам не доставит. Дело не в колкостях по адресу милиции: всякий арестованный ее недолюбливает. Помреж приводит и аргументы, не без оснований отмечая некоторые, мягко выражаясь, погрешности следствия.
Капитан Лапинский пробежал письмо и криво улыбнулся:
— Это действительно реванш. Я же говорил, что он на редкость ловок. Мало того, что выкрутился, но еще и не признался, будучи приперт к стене. Выступил с длиннющим перечнем обвинений.
Между нами, капитан, он прав. Вы должны были все это проверить перед встречей с арестованным.
— Не счел нужным. Я был абсолютно убежден, что при виде второго пистолета он не выдержит и прекратит бессмысленное запирательство. Я ведь ему же хотел добра. Можно обойтись и без его признания. Материала хватит не на один, а на десять обвинительных актов. Комар носа не подточит. Любые судьи, будь они ашелами или дьяволами, признают его виновным. Я хочу, чтоб он сам признался и спас этим свою голову, мне он даже в какой-то степени симпатичен. Человек много пережил. Двое детей. Влюбился не слишком удачно. Да еще трагедия с голосом. Как тут не посочувствовать. К тому же Заремба был, по-моему, малость шалопай. Женщин имел сколько угодно: блондинок, брюнеток, рыжих, низких, высоких, толстых, худых... Нет, подавай ему чужую жену! Я ж хочу, чтоб Павельский не совал сдуру голову в петлю. Поэтому и подготовил ему встряску. А он по глупости не понимает, да еще на меня набросился. Но по-своему он попал в точку. Вы вот никак его не уговорите взять защитника. Зачем ему защитник? По письму видно, что он за пояс заткнет любого адвоката.
— А... вам не пришло в голову, капитан, что человек, может быть, невиновен?
— Он? Невиновен? Кто ж тогда виновен? Следствие установило, что преступление могли-совершить только шестнадцать человек. С этим согласны не только вы, пан прокурор, но и сам арестованный. Остальные против Зарембы ничего не имели. Смертельный враг у него был один — Павельский. Я в его вине не сомневаюсь. Повторяю, мне его жаль, и я хочу, чтобы он получил не «вышку», а лет семь за убийство в состоянии аффекта, вызванного обоснованной ревностью. Это единственное смягчающее обстоятельство, которое может учесть суд, но необходимо признание и чистосердечное раскаяние. Представьте, что вы не прокурор, а адвокат помрежа. Разве не на этом вы построили бы защиту?
— Разумеется. Впрочем, не сомневаюсь, что защита Па-вельского именно так и поступит, даже вопреки воле обвиняемого.
— Но ведь если Павельский будет упорствовать и не сознается, вы назовете его в обвинительной речи закоренелым
нераскаявшимся преступником и потребуете высшей меры наказания.
— Правильно. Признание и хотя бы видимость раскаяния — это для Павельского единственная возможность добиться снисхождения. Здесь что-то, мне кажется, не так. Не могу понять его упорства. Чем больше я узнаю Павельского, тем меньше верится, что это подлый человек. Убить руками жены, влюбленной женщины... Если б, например, Зарембу нашли мертвым в гримерной, я не сомневался бы, что это работа Павельского. Правда, я и теперь убежден в его виновности, но что-то во мне протестует против бесспорных улик. Потому я и не тороплюсь с завершением следствия и передачей дела в суд для рассмотрения в ускоренном порядке.
— У меня таких сомнений пег. Только у Павельского был повод к преступлению. Он убил любовника жены. Старо как мир. А если говорить о коварстве... Обманутые мужья часто убивают и любовника, и жену. Помреж изобрел кару по-страшнее. Любовник должен был погибнуть от руки возлюбленной — Макиавелли бы такого не выдумал. Вы, пан прокурор, сами видите, что Павельский человек с головой. Взять хотя бы его показания и письма. Из любой ситуации выпутывается.
— Так, как выпутывался бы невинный. Если хоть на миг поверить в его невиновность, поведение Павельского становится вполне естественным. И выйдет, что он не дьявольски, по вашему выражению, ловок, а просто говорит правду.
Капитан с любопытством глянул на Ясёлу.
— Вы, пан прокурор, заговорили, как адвокат Павельского.
— Есть, вероятно, один шанс из миллиона, что помреж невиновен. И когда я думаю: а вдруг он и вправду невиновен, но будет приговорен к смерти, мне делается не по себе. У тех, кто играет в лотерею, шансов на главный выигрыш один не к миллиону, а к десяти миллионам. И чуть не каждую неделю кто-то выигрывает. Я опасаюсь судебной ошибки, в которой была бы и моя вина. До конца жизни я бы себе этого не простил.
— Для меня дело ясно. Не предвижу никаких неожиданностей.
— Я бы так не говорил. Доводы Павельского не лишены оснований. Он вправе защищаться, и надо разобраться во всех неясностях.
— Пан прокурор, я еще вчера хоть ни в чем не сомневался, но просто для очистки совести и не желая, чтобы защитник потом распространялся насчет «пробелов в следствии», решил этими пробелами заняться. О них в основном пишет и Павельский. Я говорил с сотрудниками, осматривавшими театр. И те, черт возьми, признались, что обшарили все здание, а про столик начисто забыли. Даже в ящик не заглянули. Я их отругал, но что теперь поделаешь? Ничего не поправить. Сознаюсь, моя оплошность, и защитник на суде придерется. И, увы, будет прав. Всегда так, когда сам недоглядишь. Я возлагал надежды на обыск в доме помрежа и поехал с опергруппой туда. За день пришлось обыскать здание театра и еще пятнадцать квартир, кроме квартиры Па-вельских. Иначе можно было вспугнуть преступника. Из-за спешки и нее упущения. Арестованный напрасно обвиняет меня в пристрастности, хоть я и не скрываю, что в виновности его убежден.
Значит, все-таки не исключено, что во время обыска пистолета за столиком не было. А следовательно, нет и доказательства, которое заставит Павельского признаться. Есть лишь косвенные улики. Правда, очень серьезные.
— Сейчас мои люди выясняют, как было дело с гвоздем в столе. Вчера-то я брал Павельского на пушку, когда сказал, что есть свидетель, видевший, кто этот гвоздь забил. Уверен был, что это будет последняя капля и Павельский выложит всю правду. Но он опять ускользнул. Признался, что гвоздик забил он, и сплел довольно складную историю насчет летней жары. Я чуть не лопнул с досады, когда увидел, что и гут он вывернулся. Дьявольски ловок!
— А может, прокурор снова засомневался,— он говорит правду?
— Тем хуже для него. Никто ему не поверит.
— Это-то и страшно. Иногда меня даже пугает обилие имеющихся у нас улик.
— Но мотивы, пан прокурор, мотивы! Ни у кого другого мотива нет. Даже Павельский в своем трактате признал это вместе с фактом, что у него-то такой мотив был.
А вдруг существует мотив, о котором никто и понятия не имел? Старые счеты, кровная месть, да бог знает что! Упорство, с каким Павельский твердит о своей невиновности, странно и непонятно. Здесь что-то есть. Что-то, не позволяющее мне закрыть следствие п составить обвинительный акт, хотя улик больше чем достаточно. Всякий юрист — и прокурор, и защитник — стремится выиграть процесс на основании косвенных улик. Многие этим составили себе имя. Обвинять на основании косвенных улик можно, если ты убежден, что подсудимый виновен. И напротив, если защитник не будет в невиновности клиента абсолютно уверен, он проиграет.
Боюсь, что пока не могу обвинять с полной уверенностью. Лишь процентов на девяносто я убежден, что он убил За-рембу.
— Эта неуверенность прямо как болезнь. Передается от одного к другому, хоть улик против Павельского все больше. Вот и любовница Зарембы усомнилась в виновности мужа
— Л вы, капитан?
— Я -- нет. Хоть и жаль мне человека и не хочется видеть его на виселице. Потому и стремлюсь разобраться в деле. Любая мелочь в пользу помрежа попадет в материалы следствия. Но попадет и то, что может его совсем погубить.
— Я как раз и хочу, чтоб мы были совершенно беспристрастны.
— Пан прокурор, можно позвонить в управление?
— Пожалуйста.
Капитан Лапинский внимательно выслушал доклад подчиненного. Потом обратился к прокурору.
— Есть данные насчет гвоздя. Павельский сказал правду. Он прибил гвоздик на глазах у нескольких человек и несколько дней вешал на него полотенце... Но ведь он мог так делать для отвода глаз, уже задумав спрятать там пистолет. Вот проклятое дело!
— Проклятое,— согласился прокурор.
Глава 11
ДНЕВНИК АРЕСТАНТА
Дни тянутся тусклой вереницей, похожие друг на друга как две капли воды. Не знаю подчас, когда воскресенье, а когда другой день недели. Три раза в день двери открываются, появляются двое заключенных в сопровождении охранника. Быстро подают еду, а пан надзиратель следит, чтобы никто не заговорил с человеком, у которого на двери камеры белая буква «И» на красном фоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24