Он наверняка знает, кто ты. И кто мы – друг другу.
– Ну, с этим-то значительно проще. – Я взял ее руку. – Как его зовут?
– Уктем. Его все знают.
«Еще образ, – подумал я. – Целая галерея, годная, может быть, лишь для фантастического романа».
– Удивительное место на земле, – заметил я. – Область стоит на одном из последних мест по стоимости основных фондов непроизводственного назначения в расчете на одного жителя… Идет недооценка социально-культурной сферы. Закон зоны… – Мне показалось – я нашел верное слово. – Преступные авторитеты берут верх над администрацией. А вместо денежного эквивалента – икра и красная рыба. Продукты, добытые воровским путем…
Порочный, похожий на нежного верблюжонка Уктем появился снова, поколдовал над письменным столом и перенес на обеденный шампуры с янтарного цвета ломтями осетрины, чуреки, терпкий гранатовый сок и тонко нарезанный лимон. Потом он наполнил нам рюмки, оглядел стол.
Приятного аппетита. – Вид был у него простовато-бесхитростный – круглые глаза интеллигентного мальчика, беспрестанно сползающие, в металлической импортной оправе очки, чистая конбойка, прикрытая коротким белым фартучком. – Тут есть звонок. Позвоните, когда я понадоблюсь. До этого вас никто не побеспокоит.
– Мальчик должен многое знать, – сказал я, когда Уктем вышел.
Анна согласилась.
– Но он не скажет. Никто ничего не скажет, пока ты не арестуешь тех, кого здесь боятся. А потом не арестуешь и тех, кто покровительствовал тем, которых боятся. И еще следующий слой…
Я не стал ей говорить об угрозах ее бывшего мужа. Зачем?
Мы просидели довольно долго. Разговор вился как деревенская тропинка – вокруг, с учетом местных условий. Мы не касались наших взаимоотношений, как настоящих, так и будущих, кроме того, мы не говорили о прошлом каждого, будто жизнь началась со времени нашего знакомства – на берегу у метеостанции в день гибели Сережи Пухова.
Убийство Пухова, несчастный случай с Ветлугиным, выброс нефти на сажевом комбинате, отравление качкалдаков…
Уктем появился через несколько минут после моего звонка – по-прежнему деловой и тактичный. Я спросил, как бы между прочим:
– У вас большая холодильная камера?
– Он поправил очки:
– Какая? У нас их две.
– И было две? С самого начала?
– Вторую поставили недавно. – Он с любопытством взглянул на меня. – А что?
– Мы иногда сдаем бесхозную рыбу. Вероятно, можно сдать и сюда. Если есть емкие камеры…
– Конечно, – круглые глаза верблюжонка заблестели. – У нас большие камеры. Самые большие в городе. У нас их арендует Рыбакколхозсоюз.
– Парфенов?
– Парфенов – зам. – Мальчик знал все.
Когда я посмотрел на часы, собираясь рассчитаться, Уктем сказал:
– Ваш счет оплачен.
– Кем же? – удивился я.
– Не знаю… Он сказал, что ваш друг, – мило соврал верблюжонок. – В таких случаях мы никогда не отказываем. Дружба у нас – святое дело.
– Так, так. – Я согласился.
– Вопрос исчерпан. Правда? – удостоверился он.
Анна смотрела на меня с улыбкой и любопытством.
– Но могу я, по крайней мере, узнать, сколько стоил наш ужин? По-моему, это не возбраняется.
– Нет. – Мальчик достал блокнот, лежавший в кармане фартука. – Шашлыки из осетрины – три рубля сорок копеек, закуска… Итого, – он уменьшил стоимость ужина примерно втрое, – семнадцать рублей шестнадцать копеек…
– Передайте спасибо нашему доброжелателю, – попросил я. – В свою очередь, мы хотим тоже оставить вещественные знаки нашей признательности. – Я достал бумажник, отсчитал пять десятирублевок. – Это ни в коем случае не плата по счету за ужин. Рассматривайте как чаевые…
Я взял Аннину сумочку, которую она, садясь, повесила на спинку стула.
Маленький плут развел руками.
– Не обидит ли это вашего друга? Он ведь может оскорбиться!
– Не обидит, – успокоил я.
Мы вышли.
Народ разъезжался. В коридоре впереди мелькали быстрые тени женщин, приехавших не с мужьями. Тусклое освещение не позволяло никого разглядеть. Анна шла впереди – в своем длинном платье, касавшемся, казалось, пола. Я шел за ней. Коридор привел нас в пустой двор, с ночным звездным небом между деревьями и отдаленным гулом волн.
Мы остановились. Я обнял ее.
В эту секунду из стоявшей под деревьями машины прямо в лицо нам дважды пальнула фотовспышка.
Яркий свет открыл все, скрывавшееся в темноте, – складки Анниного платья, ее коротко, по-мальчишески остриженную голову, склоненную к моей, сумочку, которую я все еще нес в руке, жалкую дверь нашего убежища…
Нас сфотографировали дважды, и машина уехала. А мне стало вдруг смешно и грустно. По-моему, я первый раз засмеял-. ся легко и бездумно с тех пор, как получил синеглазую свою синекуру. Я ничего уже не мог потерять после того, как летевшая на меня с выключенными фарами машина на осевой линии чуть-чуть опоздала.
Ночью меня поднял удар захлопнувшейся под кроватью стальной крысоловки.
Звук этот мог поднять даже глухого. Я взлетел над своим жестким ложем и, холодея, прокричал первые пришедшие на язык слова: «Что же это такое!» Несколько секунд крысоловка ходила ходуном на полу, сотрясалась, звенела – у меня не хватало мужества заглянуть под кровать, чтобы обогреть стальной капкан с пойманным зверем.
Крыса росла в моем воображении, превращалась в модель своего двойника – севшего на мощный хвост, хищного, поднявшего недоразвитые передние конечности гигантского первоящера.
Придя в себя, я наконец спрыгнул на пол, осторожно поднял край одеяла.
Крысоловка была пуста. Рядом с металлической рамкой, выполнявшей при взведенной пружине функции ударника, я с омср (синем увидел часть голого, довольно толстого розового хвоста.
Крыса ушла, оставив веское доказательство своего интереса к моей персоне.
Я заснул нескоро.
Кто знает, приходят ли крысы за обрубленными хвостами? И в каком обличье?
Утром в приемной меня уже ждали – жена и дочь арестованного Баларгимова.
Жену я сразу узнал: матрона на пятом десятке, давно махнувшая на себя рукой – выпяченная под шерстяной кофтой высокая грудь, короткие толстые ноги. Дочь, видимо, напоминала мать, когда той было не больше двадцати. Пухлая девица. Длинная стрижка. Капризные губы.
На столе у Гезель алели тюльпаны, я понял, что их принесли Баларгимовы.
– Игорь Николаевич! – Жена Баларгимова знала, как меня зовут. В некотором смысле мы даже были лично закомы: я был у нее дома. – Что с моим мужем? Уж вроде теперь тише воды и ниже травы! И пьет меньше… Все знают! А все равно таскают…
– Проходите в кабинет, – пригласил я.
– Вам звонил Бала, – отрапортовала тем временем Гезель. – У него все в порядке. Состояние Миши Русакова удовлетворительное. Передал привет. И еще директор заповедника. Просил приехать. У него для вас сюрприз: какие-то бумаги Сережи Пухова…
– Докладная?
– Да. Кажется, докладная.
– У Садыка характер непредсказуемый, – пожаловалась Баларгимова, устраиваясь в непосредственной близости от меня. – Я всегда говорю ему: ты, Садык, сначала делаешь, потом говоришь, потом уже думаешь! А надо все наоборот…
Она говорила одна и не замечала этого. Дочь обидчиво поджала губы, взглянула на часики.
«В семейных неурядицах дочь, должно быть, держала всегда сторону отца, – подумал я. – И не бескорыстно!» – Я представил, как Баларгимов под настроение дарит ей то шерстяную кофточку, то модные импортные часики.
– Вся беда оттого, что люди нам завидуют… – тянула свое Баларгимова. – Считают чужие деньги! Отец работает, дети послушные. Дочка на третьем курсе… Дом, правда, совсем развалюха. Стыдоба от соседей… Вы видели!
– Зато дача! И неплохая! – раздраженно заметила дочь.
Как многие неумные люди, она была не удовлетворена степенью внимания к себе и дала это понять.
– Одно слово – что дача! – Баларгимова колыхнулась рыхлым, как у медузы, телом. – Малю-ю-сенький домик. Остался отцу от дяди… Три комнатки.
– Четыре!
– Четвертая совсем крохотная! Вроде чулана!
– Часто бываете там? – спросил я.
– Когда? И зачем? Работы хватает, – Баларгимова махнула рукой, – Муж иногда заедет. Там у него гараж.
– Никто постоянно не живет?
Она пожала плечами, бесформенный бюст ее на мгновение слегка округлился.
– Одно время соседка жила. Ребеночек у нее. С мужем разошлась. Молоденькая. Пусть живет! Римка Халилова…
Дочь быстро испытующе взглянула на мать, но та была спокойна. То ли не видела ничего необычного в том, что молодая одинокая женщина живет на их даче, то ли не хотела трепать себе нервы.
– Дача тут, в городе?
– В Дашкуди.
Я видел это название по дороге к метеостанции. Одинокий столб на краю трассы, и грунтовая дорога, уходящая к морю среди барханов.
– Халилова и сейчас там?
– Зачем? Это больше года назад было! Муж ее уехал. Она снова дома. Рядом. Видели – голубые наличники? Так вы ничего и не можете нам обещать? – спросила Баларгимова. – Скоро ли его отпустят?
– Пока нет. Я задержал его на четырнадцать суток. Он на том берегу. К сожалению, ничего больше не могу вам пока сказать.
Они ушли. Дочь Баларгимова не пожелала со мной проститься, обидчиво поджала губу. Я подумал, что падение отца не послужит ей уроком, поскольку теперешнее ее существование – это только борьба за то, чтобы ее признали. Ничего другого я не обнаружил в ее красивой головке, пока мы разговаривали.
Контора Сувалдина находилась в двухэтажном доме старинной кирпичной постройки на самом берегу.
Кабинет орнитолога, увешанный фотографиями и диаграммами, был похож на музей. В центре, на видном месте, висела уже знакомая мне цитата из Красной книги: «Каждая нация перед лицом мира несет ответственность за сохранение природы».
Сувалдин, не поднимаясь с кресла, протянул мне обе руки; его постоянные атрибуты – шляпа, бинокль и костыли – находились рядом.
– Слава богу! Нам удалось сначала полностью выявить, а потом и ликвидировать очаги поражения птицы. Потери качкалдаков меньше, чем я ожидал…
Он принадлежал к той категории людей, чье слово превращается в проповедь.
– Но сколько еще невежества, непросвещенности! Люди злонамеренно распускают слухи, натравливают на водоплаваю щих… «Рыбы нет – потому что ее съели птицы!» Или: «Лещей съели бакланы…» Но подумали бы – может ли баклан заглотить рыбу, которая больше его самого!..
Он взял со стола тонкую пластмассовую папку.
– Это докладная Сережи. Вернее – копия. А это… анонимное письмо. В нем написано, что я… автор книги в защиту рыбоядных птиц… отравил качкалдаков! Чтобы улучшить отчетность…
Анонимка была исполнена тем же почерком, что и полученная мною. Текст был тоже идентичен, как и школьная бумага. Мне показалось, над нижним ее краем тоже виднелось крохотное жирное пятнышко.
– Докладную я возьму, – сказал я. – А заниматься анонимкой у меня просто нет времени…
– Что я по закону обязан с ней сделать? Кому-то отправить.
– Спустите ее в унитаз.
– Можно? – Он обрадовался.
Я поднялся.
– Вы не осмотрите наш кабинет? В этой комнате результаты моей десятилетней деятельности на берегу…
– К сожалению.
– Я понимаю, – с горечью сказал он. – Но в следующий раз вас ждет знакомство с фламинго!
– Тут водятся фламинго? – Последний раз я видел их еще школьником – в зоопарке.
– И не только они… – Он указал на фотографию на стене. – Волки гонят по мелководью двадцать восемь сайгаков. Лучшая моя работа.
Я задержался.
Снимок сделан был, очевидно, с вертолета, с небольшой высоты. Желтое, расплывшееся по краям пятно – головы и спины каких-то крупных парнокопытных, схваченных на бегу фотокамерой. Сумасшедшая гонка. Белая пена. Зеленая гладь моря. И темно-серая длинная тень хищной догоняющей стаи…
– Знаете, что я подумал? – сказал Сувалдин. – Лучше ей висеть в вашей экологической прокуратуре… – Он, конечно же, был фанат. – Она всегда будет напоминать вам о защите слабых!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Ну, с этим-то значительно проще. – Я взял ее руку. – Как его зовут?
– Уктем. Его все знают.
«Еще образ, – подумал я. – Целая галерея, годная, может быть, лишь для фантастического романа».
– Удивительное место на земле, – заметил я. – Область стоит на одном из последних мест по стоимости основных фондов непроизводственного назначения в расчете на одного жителя… Идет недооценка социально-культурной сферы. Закон зоны… – Мне показалось – я нашел верное слово. – Преступные авторитеты берут верх над администрацией. А вместо денежного эквивалента – икра и красная рыба. Продукты, добытые воровским путем…
Порочный, похожий на нежного верблюжонка Уктем появился снова, поколдовал над письменным столом и перенес на обеденный шампуры с янтарного цвета ломтями осетрины, чуреки, терпкий гранатовый сок и тонко нарезанный лимон. Потом он наполнил нам рюмки, оглядел стол.
Приятного аппетита. – Вид был у него простовато-бесхитростный – круглые глаза интеллигентного мальчика, беспрестанно сползающие, в металлической импортной оправе очки, чистая конбойка, прикрытая коротким белым фартучком. – Тут есть звонок. Позвоните, когда я понадоблюсь. До этого вас никто не побеспокоит.
– Мальчик должен многое знать, – сказал я, когда Уктем вышел.
Анна согласилась.
– Но он не скажет. Никто ничего не скажет, пока ты не арестуешь тех, кого здесь боятся. А потом не арестуешь и тех, кто покровительствовал тем, которых боятся. И еще следующий слой…
Я не стал ей говорить об угрозах ее бывшего мужа. Зачем?
Мы просидели довольно долго. Разговор вился как деревенская тропинка – вокруг, с учетом местных условий. Мы не касались наших взаимоотношений, как настоящих, так и будущих, кроме того, мы не говорили о прошлом каждого, будто жизнь началась со времени нашего знакомства – на берегу у метеостанции в день гибели Сережи Пухова.
Убийство Пухова, несчастный случай с Ветлугиным, выброс нефти на сажевом комбинате, отравление качкалдаков…
Уктем появился через несколько минут после моего звонка – по-прежнему деловой и тактичный. Я спросил, как бы между прочим:
– У вас большая холодильная камера?
– Он поправил очки:
– Какая? У нас их две.
– И было две? С самого начала?
– Вторую поставили недавно. – Он с любопытством взглянул на меня. – А что?
– Мы иногда сдаем бесхозную рыбу. Вероятно, можно сдать и сюда. Если есть емкие камеры…
– Конечно, – круглые глаза верблюжонка заблестели. – У нас большие камеры. Самые большие в городе. У нас их арендует Рыбакколхозсоюз.
– Парфенов?
– Парфенов – зам. – Мальчик знал все.
Когда я посмотрел на часы, собираясь рассчитаться, Уктем сказал:
– Ваш счет оплачен.
– Кем же? – удивился я.
– Не знаю… Он сказал, что ваш друг, – мило соврал верблюжонок. – В таких случаях мы никогда не отказываем. Дружба у нас – святое дело.
– Так, так. – Я согласился.
– Вопрос исчерпан. Правда? – удостоверился он.
Анна смотрела на меня с улыбкой и любопытством.
– Но могу я, по крайней мере, узнать, сколько стоил наш ужин? По-моему, это не возбраняется.
– Нет. – Мальчик достал блокнот, лежавший в кармане фартука. – Шашлыки из осетрины – три рубля сорок копеек, закуска… Итого, – он уменьшил стоимость ужина примерно втрое, – семнадцать рублей шестнадцать копеек…
– Передайте спасибо нашему доброжелателю, – попросил я. – В свою очередь, мы хотим тоже оставить вещественные знаки нашей признательности. – Я достал бумажник, отсчитал пять десятирублевок. – Это ни в коем случае не плата по счету за ужин. Рассматривайте как чаевые…
Я взял Аннину сумочку, которую она, садясь, повесила на спинку стула.
Маленький плут развел руками.
– Не обидит ли это вашего друга? Он ведь может оскорбиться!
– Не обидит, – успокоил я.
Мы вышли.
Народ разъезжался. В коридоре впереди мелькали быстрые тени женщин, приехавших не с мужьями. Тусклое освещение не позволяло никого разглядеть. Анна шла впереди – в своем длинном платье, касавшемся, казалось, пола. Я шел за ней. Коридор привел нас в пустой двор, с ночным звездным небом между деревьями и отдаленным гулом волн.
Мы остановились. Я обнял ее.
В эту секунду из стоявшей под деревьями машины прямо в лицо нам дважды пальнула фотовспышка.
Яркий свет открыл все, скрывавшееся в темноте, – складки Анниного платья, ее коротко, по-мальчишески остриженную голову, склоненную к моей, сумочку, которую я все еще нес в руке, жалкую дверь нашего убежища…
Нас сфотографировали дважды, и машина уехала. А мне стало вдруг смешно и грустно. По-моему, я первый раз засмеял-. ся легко и бездумно с тех пор, как получил синеглазую свою синекуру. Я ничего уже не мог потерять после того, как летевшая на меня с выключенными фарами машина на осевой линии чуть-чуть опоздала.
Ночью меня поднял удар захлопнувшейся под кроватью стальной крысоловки.
Звук этот мог поднять даже глухого. Я взлетел над своим жестким ложем и, холодея, прокричал первые пришедшие на язык слова: «Что же это такое!» Несколько секунд крысоловка ходила ходуном на полу, сотрясалась, звенела – у меня не хватало мужества заглянуть под кровать, чтобы обогреть стальной капкан с пойманным зверем.
Крыса росла в моем воображении, превращалась в модель своего двойника – севшего на мощный хвост, хищного, поднявшего недоразвитые передние конечности гигантского первоящера.
Придя в себя, я наконец спрыгнул на пол, осторожно поднял край одеяла.
Крысоловка была пуста. Рядом с металлической рамкой, выполнявшей при взведенной пружине функции ударника, я с омср (синем увидел часть голого, довольно толстого розового хвоста.
Крыса ушла, оставив веское доказательство своего интереса к моей персоне.
Я заснул нескоро.
Кто знает, приходят ли крысы за обрубленными хвостами? И в каком обличье?
Утром в приемной меня уже ждали – жена и дочь арестованного Баларгимова.
Жену я сразу узнал: матрона на пятом десятке, давно махнувшая на себя рукой – выпяченная под шерстяной кофтой высокая грудь, короткие толстые ноги. Дочь, видимо, напоминала мать, когда той было не больше двадцати. Пухлая девица. Длинная стрижка. Капризные губы.
На столе у Гезель алели тюльпаны, я понял, что их принесли Баларгимовы.
– Игорь Николаевич! – Жена Баларгимова знала, как меня зовут. В некотором смысле мы даже были лично закомы: я был у нее дома. – Что с моим мужем? Уж вроде теперь тише воды и ниже травы! И пьет меньше… Все знают! А все равно таскают…
– Проходите в кабинет, – пригласил я.
– Вам звонил Бала, – отрапортовала тем временем Гезель. – У него все в порядке. Состояние Миши Русакова удовлетворительное. Передал привет. И еще директор заповедника. Просил приехать. У него для вас сюрприз: какие-то бумаги Сережи Пухова…
– Докладная?
– Да. Кажется, докладная.
– У Садыка характер непредсказуемый, – пожаловалась Баларгимова, устраиваясь в непосредственной близости от меня. – Я всегда говорю ему: ты, Садык, сначала делаешь, потом говоришь, потом уже думаешь! А надо все наоборот…
Она говорила одна и не замечала этого. Дочь обидчиво поджала губы, взглянула на часики.
«В семейных неурядицах дочь, должно быть, держала всегда сторону отца, – подумал я. – И не бескорыстно!» – Я представил, как Баларгимов под настроение дарит ей то шерстяную кофточку, то модные импортные часики.
– Вся беда оттого, что люди нам завидуют… – тянула свое Баларгимова. – Считают чужие деньги! Отец работает, дети послушные. Дочка на третьем курсе… Дом, правда, совсем развалюха. Стыдоба от соседей… Вы видели!
– Зато дача! И неплохая! – раздраженно заметила дочь.
Как многие неумные люди, она была не удовлетворена степенью внимания к себе и дала это понять.
– Одно слово – что дача! – Баларгимова колыхнулась рыхлым, как у медузы, телом. – Малю-ю-сенький домик. Остался отцу от дяди… Три комнатки.
– Четыре!
– Четвертая совсем крохотная! Вроде чулана!
– Часто бываете там? – спросил я.
– Когда? И зачем? Работы хватает, – Баларгимова махнула рукой, – Муж иногда заедет. Там у него гараж.
– Никто постоянно не живет?
Она пожала плечами, бесформенный бюст ее на мгновение слегка округлился.
– Одно время соседка жила. Ребеночек у нее. С мужем разошлась. Молоденькая. Пусть живет! Римка Халилова…
Дочь быстро испытующе взглянула на мать, но та была спокойна. То ли не видела ничего необычного в том, что молодая одинокая женщина живет на их даче, то ли не хотела трепать себе нервы.
– Дача тут, в городе?
– В Дашкуди.
Я видел это название по дороге к метеостанции. Одинокий столб на краю трассы, и грунтовая дорога, уходящая к морю среди барханов.
– Халилова и сейчас там?
– Зачем? Это больше года назад было! Муж ее уехал. Она снова дома. Рядом. Видели – голубые наличники? Так вы ничего и не можете нам обещать? – спросила Баларгимова. – Скоро ли его отпустят?
– Пока нет. Я задержал его на четырнадцать суток. Он на том берегу. К сожалению, ничего больше не могу вам пока сказать.
Они ушли. Дочь Баларгимова не пожелала со мной проститься, обидчиво поджала губу. Я подумал, что падение отца не послужит ей уроком, поскольку теперешнее ее существование – это только борьба за то, чтобы ее признали. Ничего другого я не обнаружил в ее красивой головке, пока мы разговаривали.
Контора Сувалдина находилась в двухэтажном доме старинной кирпичной постройки на самом берегу.
Кабинет орнитолога, увешанный фотографиями и диаграммами, был похож на музей. В центре, на видном месте, висела уже знакомая мне цитата из Красной книги: «Каждая нация перед лицом мира несет ответственность за сохранение природы».
Сувалдин, не поднимаясь с кресла, протянул мне обе руки; его постоянные атрибуты – шляпа, бинокль и костыли – находились рядом.
– Слава богу! Нам удалось сначала полностью выявить, а потом и ликвидировать очаги поражения птицы. Потери качкалдаков меньше, чем я ожидал…
Он принадлежал к той категории людей, чье слово превращается в проповедь.
– Но сколько еще невежества, непросвещенности! Люди злонамеренно распускают слухи, натравливают на водоплаваю щих… «Рыбы нет – потому что ее съели птицы!» Или: «Лещей съели бакланы…» Но подумали бы – может ли баклан заглотить рыбу, которая больше его самого!..
Он взял со стола тонкую пластмассовую папку.
– Это докладная Сережи. Вернее – копия. А это… анонимное письмо. В нем написано, что я… автор книги в защиту рыбоядных птиц… отравил качкалдаков! Чтобы улучшить отчетность…
Анонимка была исполнена тем же почерком, что и полученная мною. Текст был тоже идентичен, как и школьная бумага. Мне показалось, над нижним ее краем тоже виднелось крохотное жирное пятнышко.
– Докладную я возьму, – сказал я. – А заниматься анонимкой у меня просто нет времени…
– Что я по закону обязан с ней сделать? Кому-то отправить.
– Спустите ее в унитаз.
– Можно? – Он обрадовался.
Я поднялся.
– Вы не осмотрите наш кабинет? В этой комнате результаты моей десятилетней деятельности на берегу…
– К сожалению.
– Я понимаю, – с горечью сказал он. – Но в следующий раз вас ждет знакомство с фламинго!
– Тут водятся фламинго? – Последний раз я видел их еще школьником – в зоопарке.
– И не только они… – Он указал на фотографию на стене. – Волки гонят по мелководью двадцать восемь сайгаков. Лучшая моя работа.
Я задержался.
Снимок сделан был, очевидно, с вертолета, с небольшой высоты. Желтое, расплывшееся по краям пятно – головы и спины каких-то крупных парнокопытных, схваченных на бегу фотокамерой. Сумасшедшая гонка. Белая пена. Зеленая гладь моря. И темно-серая длинная тень хищной догоняющей стаи…
– Знаете, что я подумал? – сказал Сувалдин. – Лучше ей висеть в вашей экологической прокуратуре… – Он, конечно же, был фанат. – Она всегда будет напоминать вам о защите слабых!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32