Давно, когда еще работал, он привез целую упаковку из Мексики. Двадцать пять литровых банок. Он просто влюбился в этот терпкий, горьковатый напиток именно там, в Мексике, хотя до этого пробовал и немецкое пиво, и чешское, и американское.
Вообще-то это раньше была его профессия — любить пиво: еще полгода назад Володя был пивным дилером. Это, наверное, про него ходил анекдот — встречаются два школьных приятеля, один бизнесмен, упакованный под завязку, другой научный сотрудник в рваных джинсиках. И вот ученый у бизнесмена спрашивает: “Вася, объясни, как это так — я в школе побеждал на всех математических олимпиадах, получил золотую медаль, меня в МГУ взяли без экзаменов, а ты был двоечник, а теперь ты богатый, а я — бедный. Как тебе удается?” “Понимаешь, братан, — отвечает бизнесмен, — все очень просто. Я еду в Германию, покупаю бочку пива за тысячу марок, а здесь продаю ее за три тысячи. Вот на это и живу”.
Володя именно так и начинал, но потом таких “математиков” стало в России пруд пруди, надо было суетиться, чтобы выжить в пивной конкуренции, и Володю забросило аж в Мексику, где он и нашел вот это замечательное пиво. Он тогда собирался раскручивать его на российском рынке, но потом с работой пришлось расстаться.
Теперь каждый день жена брала по банке и виновато говорила:
— Вов, можно? Моему шефу так это пивко глянулось.
С женой Володя жил давно и мирно. У них было двое детей — когда успели, загадка, потому что жена с утра до вечера пропадала на работе, а Володя все время мотался по миру, зарабатывая, чтобы жена и дети ни в чем не нуждались.
Володя умылся, оделся. Заботливо приготовленный женой завтрак стоял на столе — она уже давно уехала на работу. Вез жены он мог завтракать спокойно, но без газеты — никогда. Он спустился к почтовому ящику. Выбросив рекламные листовки в предусмотрительно поставленное мусорное ведро, увидел среди газет толстый бумажный пакет без марок и почтовых штемпелей.
Первым желанием было бежать. На всякий случай Володя сделал уже несколько шагов назад, но тут из лифта вышла соседка, поздоровалась, удивленно посмотрела на него, поэтому пришлось снова подойти к ящику. Он потрогал пальцем пакет — что-то твердое.
А, была не была! Володя взял пакет, на котором были написаны его имя и фамилия, осторожно раскрыл — внутри лежала видеокассета.
Наверное, перепутали, это, видимо, жене, с телевидения. Володя успокоился, вернулся в квартиру и сел завтракать. Но почему-то оставленная на видаке кассета его тревожила.
Нет, ерунда какая-то, на телевидении перепутать не могли. Значит, пакет все-таки предназначался ему.
Он так и не доел, оставил недопитым кофе.
Кассета как кассета. Володя внимательно изучил ее со всех сторон. На взрывное устройство не похожа и по весу легкая.
Он сунул ее в видак, но сразу включать не стал, из другой комнаты сенсором нажал “пуск”.
Наверное, если бы прогремел взрыв, Володя удивился бы меньше. Но взрыва не было. Было кое-что пострашнее.
На размытом любительском видео его жена, мать его детей, бесстыдно хихикала в компании пьяных мужиков. Среди них был и тот самый шеф, которому она таскала банки мексиканского пива.
Москва
В этот ранний час в коридорах телецентра было темно и тихо. Только из студии новостей “Дайвера” доносились голоса. Гуровин заглянул в дверь.
— Пожар в Питере ставим седьмым сюжетом, — говорила редактор новостного отдела Ирина Долгова. — Даем ему полторы минуты.
— Куда столько? — развел руками Игорь Червинский, которому Яков Иванович, несмотря на возражения Крахмальникова, доверил утренний выпуск новостного блока. — Тоже мне — дачка чья-то сгорела. Минуту максимум.
Яков Иванович взглянул на часы:
— Во сколько обычно Алина приезжает?
— Должна уже быть…
— Появится — пусть зайдет. Я у себя. Закрывшись в кабинете, Гуровин долго сидел недвижно, глядя на телефон. В такую рань аппарат обычно был нем, деловые звонки начнутся только после десяти. Наконец Яков Иванович шумно вздохнул и набрал номер. В трубке послышались длинные гудки, потом — голос автоответчика.
— Это Гуровин, — сладким голосом произнес Яков Иванович, поморщившись от резкого звука сигнала, разрешающего наговаривать сообщение. — Господин Дюков, мне очень нужно с вами поговорить. Если вы дома, снимите, пожалуйста, трубку… — На том конце провода сохранялось молчание. Яков Иванович занервничал. — Господин Дюков, у меня к вам очень важный разговор. Если сможете, перезвоните, пожалуйста, срочно…
Отключившись, Гуровин снова замер. Но тут же резко вскочил и начал расхаживать по кабинету. Выглянул в окно, перелистал бумаги на столе. Подошел к сейфу и вытащил початую бутылку коньяка. Сделал из горлышка глоток, и на душе потеплело.
Все, он перешел черту. Теперь назад нельзя. Он звонил главе администрации президента. Если теперь Дюков перезвонит, Гуровину нельзя будет сказать “извините, я ошибся номером” или “извините, я пошутил”.
В дверь постучали.
Яков Иванович сунул бутылку обратно в сейф, повернул ключ, резво подскочил к столу и склонился над каким-то графиком.
— Да-да, войдите, — важно произнес он.
В дверях кабинета появился растерянный Червинский.
— Яков Иванович, Алины нет, — запинаясь, сообщил он. — И дома тоже…
Гуровин взглянул на часы и побагровел:
— Она что, с ума сошла? Эфир через полчаса! Найти немедленно!
Он начал тыкать в кнопки мобильника.
— Ищите, ищите Алину! — закричал застывшему Червинскому.
— Да где искать-то? — Червинский чуть не плакал от отчаяния.
— Хоть в космосе! Уволю всех, к чертовой матери! Лысина Червинского блеснула в свете электрической лампочки и скрылась за дверью.
— Алло, Леня, это снова я. Ты скоро?
— Я же сказал, буду через час.
— Алина пропала!
— Ищите! — рявкнул Крахмальников.
— Да где искать-то? — словами Червинского проблеял Гуровин.
— Хоть в космосе! По мобильному звони! Загребельную вызывай!
Они уже давно работали вместе, поэтому даже любимые выражения друг друга знали наизусть. Только в последнее время Крахмальников стал все чаще пользоваться выражениями Гуровина. И сегодня Яков Иванович собирался это прекратить — он решил сказать Леониду: “Леня, пожалуй, пришло время нам с тобой расстаться”.
Телефон зазвонил так неожиданно, что Гуровин вздрогнул.
— Ой! — вскрикнул он тонко, по-женски. — Дюков.
Но это был не Дюков. Это опять звонили из Питера.
Екатеринбург
Гарик обманул Тиму — он умер.
Сначала, правда, Гарика долго били, на теле уже не осталось живого места. Но умер Гарик не от побоев, а от упрямства. Ну что ему стоило подмахнуть бумажку? Нет же, сучонок, уперся.
Тиму это очень разозлило.
Гарика он ненавидел давно, еще с тех пор, как они пацанами гоняли по дворам, терли сливовые косточки о бетонные ступени, чтобы получился свисток, наполняли оранжевые соски водой из-под крана, а потом окатывали прохожих. Детство у них было обыкновенное — родители пахали на заводах, а они добывали себе впечатления за высокими заборами воинских частей, в процарапанных на белой краске дырочках в окнах бани и из рассказов бывших зэков, умевших смачно сплевывать сквозь зубы.
Вот с этих плевков и началось — у Гарика как раз была щель между передними зубами, и он сразу же научился цвиркать слюной далеко и метко. А у Тимы ничего не получалось. И тогда они в первый раз подрались. Бились жестоко, как бьются старые приятели. Возненавидели друг друга люто.
Каждый создал свою шайку и стал развлекаться тем, что подстерегал зазевавшегося пацана из стана противника.
Потом их разбросало по Союзу. Оба сидели за спекуляцию.
А увиделись в туалете на Петровке, где торговали джинсами и батниками. Знаменитая была барахолка, милиционеры стеснялись входить в женскую половину сортира, а вольные торговцы как раз там и трудились. Тима и Гарик не сразу узнали друг друга, но, когда щербатый Гарик смачно сплюнул сквозь зубы, Тима вдруг словно прозрел. Даже обнялись от радости.
И снова друзья до гроба, как в детстве, когда сбегали из дому от родительской порки и прятались на дереве. Быстренько свернулись с джинсами и открыли в Мытищах подпольный цех, как тогда говорили, по производству товаров народного потребления. Профиль избрали самый широкий. Тут и сумки холщовые шили с портретами Джо Дассена, и фотокалендарики православные печатали, и точили из дерева шарики для бус, и чеканили из меди писающих мальчиков и девочек для обозначения мест общего пользования. И так хорошо у них пошло, что уже и квартиры в Москве прикупили, и по “Волге” взяли, и даже собирались открыть новый цех в Матвеевском, да прихватили их — нет, не милиция, не ОБХСС, а какая-то больно шустрая комсомольская дружина.
Ох и перетрухали они тогда. С милицией и ОБХСС было бы проще — там все было схвачено, кому нужно заплачено. А тут какие-то пацаны краснопузые. Когда дело касалось идеологии, все чиновные взяточники почему-то забывали о том, сколько им сунули в конвертах, и становились принципиальными.
— Надо ему дать, — предложил Гарик.
— Кому? — испугался Тима.
— Начальнику этой дружины гребаной.
— Да он нас еще и за это!
— Не уверен.
— Вот сам и давай!
Тима был на грани индийской истерики с заламыванием рук и раздиранием одежд.
А Гарик взял три тысячи и пошел к вожаку красных богатырей.
Вернулся он озадаченный.
— Знаешь, что он сказал? — спросил Гарик дрожащего Тиму. — Он сказал, что будет нас защищать Тогда еще не было понятия “крыша”. Но само явление уже существовало.
Вожак, которого звали Олег Булгаков, брал с цеховиков скромных двадцать пять процентов, что было не так уж много, а за это оформил в мытищинском цехе клуб активного отдыха, где люди далеко не комсомольского возраста продолжали клепать сумки, календари и чеканку.
Когда нагрянул наш “дикий капитализм” с его стыдливой гласностью и ИТД, Тима и Гарик, привыкшие всю жизнь скрываться, по первости растерялись. Вдруг выяснилось, что таких шустриков, как они, со своими цехами, по стране видимо-невидимо. Вся их кустарная работа оказалась никому не нужной, и они чуть не прогорели. Приуныли сильно. Хватались за “вареные” джинсы, за кооперативные кафе, даже за платные туалеты — все как-то валилось из рук.
Выручил тот самый дружинник Булгаков. Сначала помог организовать биржу, под гарантии горкома комсомола достал кредит, запустил рекламу по телевидению — и дело пошло. Он по-прежнему брал свои двадцать пять процентов, хотя мог бы уже претендовать и на все семьдесят пять. Но в бизнес Олег уходить не хотел, он занимался какими-то политическими делами, а все финансы крутили Гарик и Тима.
Скоро этих бирж развелось как грязи, но начальный, довольно крепкий капитал уже был сколочен. И тогда Олег подключил ребят к нефтяной трубе.
Дальше рассказывать неинтересно, потому что все все и так знают.
Тима и Гарик основали компанию “Дайвер”, которая уже покупала рестораны, дома, заводы, пароходы, нефтяные вышки, банки и целые армии чиновников, и теперь очень неохотно вспоминали свои мытарства в туалете на Петровке, потому что стали уважаемыми людьми, солидными бизнесменами.
Вот тогда и пришел к ним снова Олег и вполне резонно потребовал расплаты, а именно чтобы они со своим “Дайвером” сделали Булгакова сначала депутатом Думы, потом губернатором, а потом — президентом. Не зря комсомолец так скромничал все время.
— Нет, — сказал Тима.
— Да, — сказал Гарик.
— Это же знаешь сколько стоит?
— Это же знаешь сколько мы потом получим?
Гарик был умнее, он видел дальше. Это, кстати, тоже ужасно злило Тиму. Но он согласился. И “Дайвер” стал скупать газеты и журналы, образовался целый медиахолдинг, целью которого было создание собственного телеканала.
Вот им и стал “Дайвер-ТВ”.
До последнего времени Тима и Гарик были вместе, плечо к плечу, рука об руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41