Он обошёл чердак, взглянул через круглый иллюминатор на виа дель Корсо и вздохнул. Время текло поистине безжалостно, и до выборов оставались считанные часы.
Вернувшись в директорский кабинет, он застал там Роберто Тоцци, который молча подал ему только что полученную из управления радио-телефонограмму. Вчера Чезаре Савели прибыл в Санта-Анну в два часа тридцать минут, остановился в отеле “Республика” и сегодня утром покинул город на одиннадцатичасовом поезде. Чигола прочёл сообщение вслух и удовлетворённо кивнул:
— Чем меньше заподозренных, тем лучше для следствия! — объявил он. — У вашего Чезаре Савели прочное алиби, его установила полиция Санта-Анны, следовательно, он вне игры. Однако все остальные будут отвечать на общих основаниях!
— Что вы хотите сказать? — побледнел Роберто Тоцци.
— Синьор, к вам эта мера не относился, — со скукой отозвался Чигола, изображая улыбку. — Вы, по крайней мере, пока, тоже вне игры, и по-моему, вас вряд ли придётся беспокоить и в будущем. Можете приходить в музей когда угодно и уходить когда угодно. С вашего разрешения, — он опять усмехнулся, — мы превратим этот кабинет в камеру предварительного следствия. Следствие будет закончено самое позднее в тринадцать часов дня субботы. Все это время галерея будет закрыта, а присутствующие в ней лица, кроме вас, а также синьорина Луиза Ченчи, которую мы ожидаем, будут оставаться на месте. Я постараюсь обеспечить всех едой и предоставить необходимые удобства. Губи главного инспектора крепко сжались, по худому лицу пробежала дрожь, и было непонятно, то ли это гримаса удовлетворения, то ли просто признак нервного напряжения: как-никак, до сих пор ни одно крупное ограбление картинной галереи не было раскрыто за каких-то три дня.
— Вы в самом деле намерены задержать меня или только шутите? — спросил Карло Колонна, сложив руки за спиной, чтобы не было видно, как они дрожат.
— Сейчас я буду задавать вопросы, малыш, а ты будешь отвечать! — прорычал Чигола, и в его светлых глазах сверкнули злые желтоватые огоньки. Навязчивая мысль о том, что вот такой негодяй, вроде этого прилизанного любовника горничных, всадит ему пулю в затылок, не покидала инспектора. — Марш в коридор! — рявкнул он. — Придёт твоя очередь — вызову!
Карло Колонна не стал ждать повторного приглашения. Он с кошачьей ловкостью метнулся к двери и, задыхаясь от злобы, крикнул:
— Я буду жаловаться! У меня тоже есть верные люди!
— Жалуйся …! — выругался Чигола ему вслед и вспомнил о директоре. — Вы обедаете дома? — мрачно спросил он.
Директор галереи был так потрясён ругательством, прозвучавшим в его кабинете из уст главного инспектора римской полиции, что был не в силах говорить и только кивнул.
— Тогда ступайте обедать!
Все так же молча Роберто Тоцци вышел, ступая с трудом, будто нёс на своих узких плечах весь филиал Боргезе.
Затем Чигола распорядился снять отпечатки пальцев у всех задержанных, а затем принести каждому по порции макарон и по апельсину. Сам же он есть не стал.
Если вы помните, в “Последнем приключении Аввакума Захова” (которое и в самом деле было последним, потому что месяц спустя он необъяснимым образом исчез на советско-китайской границе) я описал его небольшую авантюру в Сицилии с девушкой по имени Юлия и двумя контрабандистами, переправлявшими героин. Я думал, что прогулка в Сицилию исчерпывает интересные события итальянского периода его жизни, но к счастью оказалось, что в нём был ещё один эпизод, о котором я не подозревал и по поводу которого мой друг хранил непонятное молчание.
Собираясь ехать с экспедицией советских археологов на Памир и в пустыню Гоби после забавной и страшноватой истории со “сбежавшим вирусом”, он передал мне кипу бумаг и великодушно разрешил использовать записи, если в них найдётся “что-нибудь, заслуживающее внимания”. Так в мои руки попала стопка беспорядочно сложенных листов. Среди небрежно написанных строк встречались карандашные чертежи и рисунки. Здесь же лежали две фотографии, рисунок карандашом в формат листа, каталоги римских музеев и галерей. Почти половина записей была посвящена краже в Боргезе. Иные заметки Аввакум делал в ходе самого расследования, в полные лихорадочного напряжения дни. Другие же были написаны уже спокойно и обдуманно и завершались изумительным послесловием, под которым стояла более поздняя дата и слово “София”. Значит, мой друг ещё долго не мог отделаться от своих итальянских переживаний; но почему он никогда не сказал о них мне ни слова — Graecum est, non Legitur!
Остальную часть этого архива Аввакума, как я уже сказал, составляли каталоги музеев и картинных галерей, проспекты, открытки с репродукциями.
Хочу сказать несколько слов о фотографиях. На одной из них была Луиза Ченчи, на другой — её мать, Виттория Ченчи. Увидев портрет Луизы, я чуть не вскрикнул от изумления: так она походила на Прекрасную фею, на нашу Аврору! На одном из рисунков Аввакума тоже была изображена Луиза, но так только казалось на первый взгляд. Стоило всмотреться повнимательнее, и в портрете Луизы можно было без труда открыть черты прекрасной феи, исполнительницы роли Авроры из балета “Спящая красавица”. Она была прима-балериной Софийской народной оперы.
Мать Луизы тоже оказалась красавицей, но её красота уже прошла зенит лета. Правда, и Аввакум уже не мальчик! Кстати, упомяну одну любопытную подробность. Среди листов с записями, каталогов и зарисовок я нашёл пакет из плотной бумаги. В нём лежала граммофонная пластинка с симфонией Отторино Респиги “Римские пинии”; две части оркестровой сюиты, посвящённой пиниям парка Боргезе и холма Джанниколо, очевидно, служили напоминанием о приятно проведённых часах.
Я хочу коротко остановиться на характере итальянского периода в жизни Аввакума. Я сказал бы, что этот период был полон для него душевной ясности. Говорят, что стоит человеку ступить на итальянскую землю, как все тучи в его душе тут же рассеиваются. Как знать, может быть, это и верно, но на Аввакума итальянской земле не пришлось тратить много сил, потому что он ступил на неё в хорошем настроении. По-моему, заряд душевной ясности он привёз с собой, и причину этому надо искать в развязке истории со Спящей красавицей. Принцесса Аврора, сама того не зная, служила орудием для банды шпионов; со шпионами Аввакум разделался, а Спящую красавицу проводил после премьеры домой и с ней провёл прекрасный вечер! Разумеется, этот вечер принёс моему другу одни разочарования, потому что талантливая балерина оказалась поверхностным человеком и банальной любовницей…. Но Аввакум никогда не был придирчив, благополучно заканчивая трудное расследование. Это помогало ему ускользать от когтей своего вечно мрачного настроения; в такие дни он с изумлением обнаруживал, что люди все же не так уж и плохи. Именно с ощущением того, что добро в конце концов сильнее зла и поэтому от жизни можно ждать и приятных сюрпризов, — именно с таким спасительным чувством он приехал в Италию.
Последние облачка в его душе рассеялись под влиянием благодатного итальянского солнца, Чинквеченто и сердечных людей; в немалой степени этому способствовали пинии на холме Джанниколо и прекрасный вид с его вершин, оттуда открывается и Рим, укрытый туманным маревом, и просторные плодородные поля на юго-западе, среди которых серебряным гнездом лежит вилла Дория Памфили; словом, отсюда при помощи фантазии можно заглянуть и вдаль, и в историю, физически почувствовать присутствие вечности.
Не подумайте, что в этот светлый период своей жизни Аввакум стал беззаботным весельчаком; ничего подобного. Как вы уже знаете, быть весельчаком он не мог по самой своей природе, а быть беззаботным просто не умел, — не позволяло чувство ответственности, пронизывавшее каждую клеточку его душевного мира. За что только он не считал себя ответственным, — и за бездомного сироту, который, прячась от полиции, просил милостыню на виа Виттория Венето, улице богатых людей, которая в Риме то же, что улица Риволи в Париже; и за девочку лет шестнадцати, которая вечером боязливо искала клиента на набережной Микеланджело; и за пьяных моряков американского Шестого флота, которые среди бела дня мочились в фонтан Треви; за что только он не считал себя ответственным; и за неудачи, когда от него ускользал какой-нибудь тип похитрее Гарри, и за своё невежество в той или иной области искусства; в самом деле, за что только он не чувствовал себя ответственным; какая тут беззаботность, а о веселье и говорить нечего!
В Италии был таким же, каким мы знаем его по другим рассказам: мрачным и великодушным; не верящим в людей скептиком, в любую минуту спешащим на помощь хорошему человеку; фанатическим искателем истины, готовым ради неё отказаться от малой толики личного счастья, которой жизнь иногда скупо дарила его. И здесь, в Риме, куда со всех концов света стекались люди, чтобы поглазеть на памятники старины и произведения искусства, — кто из снобизма (таких было большинство), кто из искреннего преклонения, — Аввакум был по-прежнему старомодно галантен и в манерах, и в одежде. Он не расстался ни с широкополой шляпой, ни с длиннополым пальто, хотя мода и на то, и на другое давно миновала. Точно так же нельзя было заставить его расстаться с пиджаком в нестерпимую июльскую жару; он и без того пошёл на компромисс, сшив костюм из лёгкой искусственной материи, а не из чистой шерсти.
Одним словом, пребывание в Италии не отразилось на характере и привычках моего друга. Что же, в сущности, изменилось? Изменилось его самочувствие, настроение, он стал живее, жизнелюбивее и напоминал жителей юга Италии — Сицилии и Калабрии.
Но это молодое настроение, манившее его к “вратам” несколько запоздалых удовольствий, обещало не только розы, но и небезопасные шипы, а рисковать он не имел права; предлагало не только соблазны, но и искушения, от которых он должен был бежать, как черт от ладана. Вот каким образом наш железный человек, который всю жизнь яростно отрицал классическую истину “errare humanum est”, сам совершил некоторые промахи. Я приведу два примера, об остальном же умолчу: во-первых, его прегрешения, к счастью, не имели последствий, а с давних времён известно, что победителей не судят; во-вторых, будучи в собственных глазах “chevaller, sans dйfaults et reproches”, я в отличие от Аввакума уважаю древнюю латинскую поговорку “errare humanum est” и потому склонен прощать человеческие слабости и даже снисходительно машу рукой любому, допустившему прегрешение.
Итак, в одно тихое и ясное утро во второй половине сентября Аввакум, будучи в Риме, вышел размяться и снова — уже в который раз! — обойти фонтан Тритона на пьяцца Барберини, — пожалуй, самый причудливый из всемирно известных фонтанов римского барокко. Но, оказавшись на пьяцца дель Пополо с её египетским обелиском и средневековыми церквами, он вспомнил, что на 11 часов у него назначена встреча в филиале Боргезе с его директором Роберто Тоцци. Времени оставалось мало, и он решил выбрать короткий путь мимо фонтана Треви. Аввакум сошёл с автобуса на перекрёстке виа дель Триттоне и по короткой виа Полли вышел на площадь, где поёт свою вечную песню самый великолепный и самый большой из римских фонтанов.
Не потому ли, что Аввакум давно и всем сердцем любил тихий шёпот дождя, он страстно полюбил римские фонтаны? Они тоже шептали и журчали, и их песня была дорога его сердцу, как голос любимого человека. Но фонтаны не только поют и нашёптывают, фонтаны — это произведения искусства, плод одухотворённой, могучей и богатой фантазии. Нептуны, наяды, дельфины, черепахи, тритоны, мифические и реальные существа из цветного мрамора и бронзы, — все это оживает в лучах солнца, в струях воды. Римские фонтаны — это целый мир, творение искусных рук и буйной фантазии, триумф раннего барокко, и потому, приближаясь к фонтану Треви, Аввакум замедлял шаг, как делал каждый раз в музее Боргезе, приближаясь, например к картине Караваджо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17