Спорить с Юлием я не собирался, берег силы. Мое богатое воображение чуть не отправило меня в нокаут: я только на секунду вообразил, как мы на пару с Юлием, вооружившись неучтенным МУРовским оружием и при поддержке бравых оперов, захватываем мавзолей — и мне едва ли не по-настоящему стало дурно. Сил мне хватило только на две вещи: пробормотать напарнику, что мы ищем здесь всего только свидетеля, и еще найти боковую дверку, рядом с которой не было почетного караула и цепочки любопытствующих. Это был такой служебный вход. Очевидно, здесь проходили рядовые мавзолейщики и большое начальство, которому не к лицу было топтаться в очереди, желая освежить в памяти дорогой облик бывшего вождя.
За служебной дверцей оказалась обычная проходная, где нас уже ждали. Константин Петрович Селиверстов, заранее предупрежденный мною по телефону самым официальным образом, оказался крепким осанистым мужчиной в белом халате. На вид ему можно было бы дать от шестидесяти до семидесяти, однако я не удивился бы, узнав, что Селиверстову по паспорту уже лет сто и что он просто-напросто себя немножко подбальзамировал, пользуясь доступностью казенных и дорогих материалов.
— Так чем я могу быть полезен? — спросил Константин Петрович, когда официальная церемония представления была завершена и мы с напарником Юлием попрятали обратно свои верительные грамоты. — Во время нашего краткого телефонного общения вы были как-то неотчетливы…
Я уже собирался, не тратя времени зря, предъявить фото Лебедева и сразу взять быка за рога, однако мой новый напарник немедленно порушил мои планы. Надувшись от гордости, он, видимо, возомнил себя ревизором и объявил Селиверстову, что для начала мы (!) желаем осмотреть весь комплекс на предмет… Здесь Юлий запнулся, поскольку сам, видимо, не мог понять, для чего же нам необходима эта экскурсия. Чтобы не оказаться в дурацком положении перед свидетелем, мне пришлось взять инициативу в свои руки и, мысленно содрогаясь, пояснить, что разговор наш будет конфиденциальным и нам-де просто хотелось бы найти укромный уголок, пригодный для беседы.
— Самый укромный уголок, — усмехнулся Селиверстов, — это в главном демонстрационном зале, под стеклом. Толщина стекла шесть сантиметров, задерживает любые шумы, не говоря уж о прочих предметах.
— Но ведь, как я понял, уголок этот уже занят? — осведомился я. — Не лучше ли нам все-таки найти какое-нибудь другое местечко?
— Пожалуй, вы правы, — согласился Селиверстов и повел нас куда-то вниз по винтовой лестнице, которая начиналась прямо за проходной. Лестница привела нас на внутреннюю галерею.
Внутри Мемориальный музей-усыпальница напоминал почему-то подводную лодку. И не суперсовременную, а, скорее, жюль-верновский «Наутилус»; странные механизмы, долженствующие, видимо, поддерживать мумию в нужной кондиции, располагались в богато отделанных залах и зальчиках, напоминающих по своему убранству первые станции московского метрополитена. В каждом из таких зальчиков, мимо которых мы проходили, деловито копошились белые халаты. Все они были так увлечены своим делом, что на нас не обращали никакого внимания. По ходу нашего пути то и дело попадались таблички с глубокомысленными надписями «Лаборатория термического контроля», «Отдел реставрации эпителия», «Группа визуального контроля», «Дежурный таксидермист» и прочими учеными выражениями, серьезными и малопонятными. Один раз нам навстречу попалась троица белохалатников, которые, сипя от натуги, кантовали дымящуюся глыбу сухого льда, похожую на замороженный аквариум. В другой раз две явные санитарки покатили мимо нас больничную каталку на скрипучих колесиках. На каталке некто миниатюрный, весь укутанный простыней, жалобно стонал. Юлий немедленно потребовал у санитарок остановиться, приподнял простыню, сказал «У, живодеры!» и мы продолжили путь.
— Эксперименты на собаках — необходимая вещь, — объяснил нам Селиверстов. — У нас здесь на базе мемориального комплекса работают два отдела Академии меднаук. И, должен вам сказать, в области гибернации получены совсем неплохие результаты. Знаете ли вы, что наш комплекс на хозрасчете?
— Быть не может! — засомневался я.
— Может, — подтвердил Константин Петрович. — Живем за счет заказов, в основном из стран третьего мира. Бальзамируем и замораживаем мелких диктаторов, оптом и в розницу.
— И как платят? — хмыкнул недоверчиво я.
— Очень хорошо, — серьезно сказал Селиверстов. — Я сам поражаюсь иногда, насколько хорошо.
— Фантастика… — я покрутил головой, стараясь утрамбовать в мозгу новые впечатления. Почему-то никогда прежде служебные дела не заносили меня в глубь мавзолея. И вот — сподобился.
Когда из галереи мы попали в коридор, Юлий неожиданно поинтересовался, настоящий ли Ленин все-таки лежит под стеклом или это восковая подделка. «Нас никто не слышит, — искушал он Селиверстова. — Скажите, а?» После того как наш провожатый удивленно опроверг все инсинуации, мой напарник признался, что эти сенсационные сведения он почерпнул из одного американского детектива.
— Но почему же восковая? — заинтересовался Константин Петрович. — Почему, например, не пластиковая?
Юлий вынужден был признаться, что роман читал давно и сюжет помнит плохо, но там вроде бы Ленин не сам умер, а его отравила стенографистка, и, чтобы синие следы от яда не были видны, быстро сделали фальшивого Ленина, из воска. Потому-де он до сих пор не портится.
Селиверстов с невозмутимостью хорошего психиатра выслушал на ходу эту душераздирающую историю, и только когда мой придурочный напарник замолчал, наш свидетель грустно заметил: будь здешний Ильич в самом деле из воска, многие проблемы отпали бы сами собой. Но — увы и увы.
Капитан Маковкин, кажется, вознамерился изложить сюжет еще какого-то убогого романа на мавзолейную тему и уже сообщил, что роман тот называется «Кремлины», но тут мы, наконец, нашли то самое укромное место.
Судя по табличке на двери, это был генераторный зал. Селиверстов популярно растолковал, что все агрегаты мавзолея питаются электроэнергией из городских сетей, но, если даже случится какой-то сбой, имеется генератор, который может быть запущен в любой момент.
— И часто случаются сбои? — полюбопытствовал я.
— За последние пятьдесят лет — ни разу, — ответил Константин Петрович, из чего я заключил, что по крайней мере полвека он, должно быть, пребывает на этом посту.
— Прекрасно работаете, — похвалил Селиверстова и его коллег мой напарничек. — Сразу видно старую школу.
— Да уж, — неопределенно сказал Константин Петрович, а затем вскользь заметил, что плохо здесь работать значит искать приключений на свою собственную голову. Привычка к дисциплине достигалась у старшего поколения очень простыми методами. В апреле 52-го, например, никакого сбоя с подачей энергии в усыпальницу не случилось, но несколько минут существовала вероятность сбоя. Этого оказалось достаточно, чтобы немедленно были расстреляны главный районный энергетик и инженер, отвечающий за электропитание комплекса. В двадцать четыре часа, без — суда и следствия. Вот вам и дисциплина.
— Круто, — согласился напарничек Юлий. — А при Хрущеве как было?
Выяснилось, что при Хрущеве тоже были такие же строгости, но позже, в начале 60-х, когда вынесли Иосифа и провели косметический ремонт, требования стали помягче, но все равно, если что, выгнать могли в три счета без выходного пособия… А кто бы добровольно оставил такое место? Вот и старались, и стараются до сих пор.
Юлий еще долго, похоже, намеревался расспрашивать Константина Петровича о том, что было раньше и что — теперь, но мне уже порядком надоели эти экскурсы в историю. Я достал из кармана фото и, не дожидаясь, пока Селиверстов закончит свой ностальгический монолог, сунул ему в руку снимок.
Селиверстов автоматически глянул на фотографию, запнулся, присмотрелся повнимательнее и сказал:
— Вот этот сбоку — Валька Лебедев, что ли?
Я возликовал: на ловца и зверь бежит. Сейчас он нам все расскажет.
— Он самый, — ответил я. — Вы его знаете?
— Сукин сын, — с чувством проговорил Селиверстов. — Подлец. Дешевка. Глаза бы мои его не видели.
Разговор принял непредсказуемый оборот. С большим трудом удалось вытянуть из Селиверстова давнюю-предавнюю историю, еще военных лет. Означенный Лебедев, будучи молодым преподавателем Ленинградского университета и признанный негодным к несению строевой службы, в начале войны убыл со своим университетом в Саратов. (Это такой город на Волге, — встрял в разговор Юлий. — Я там бывал, знаю…) И в этом городе на Волге вышеуказанный Лебедев, двигая свою науку, продвигал заодно личные отношения с одной саратовской аборигенкой. Но только отношения эти достигли стадии младенца, как Лебедев исчез из Саратова, завербовавшись на какой-то секретный объект, о котором даже спрашивать было опасно для жизни. Вот так.
— Женщина эта — моя двоюродная сестра Оля, — подвел черту Селиверстов. Лицо его было нахмурено: как видно, рассказ о Лебедеве особого удовольствия ему не доставил. — Она и сейчас живет в Саратове.
— А Лебедев? — спросил я, стараясь не спугнуть удачу. Вот она, ниточка. Только бы не оборвалась!
— А Лебедев в Москве, — все так же хмуро произнес Селиверстов. — Или, может, уже концы отдал… Тоже ведь в возрасте, как и я.
— И вы с ним после войны не встречались? — закинул я удочку.
Интересно, как он сейчас мне объяснит наличие телефонного номера в лебедевском ежедневнике.
— Было дело, — не стал отпираться Константин Петрович. — В семидесятые годы этот мой родственничек сам меня нашел. Звонил мне, встречались мы несколько раз.
— И чего он от вас хотел? — нетерпеливо полюбопытствовал я.
— Известно чего, — пожал плечами Селиверстов. — Канючил, что уже немолод, что жены-детей нет и неплохо бы ему опять сойтись с Ольгой. А я, вроде того, должен был их помирить.
— А вы? — влез с вопросом жадно слушающий Юлий.
— Грешен, попробовал я это сделать, — скривившись, ответил Селиверстов. — Ладно, подумал, какой-никакой, а муж будет… Сходились они и расходились еще раза два, а потом он все-таки окончательно ее бросил. Было это лет пятнадцать тому назад. Году в семьдесят восьмом или что-то типа того.
— И дальше что было? — напарник Юлий с таким азартом включился в разговор, словно это он, а не я нашел сегодня утром пустую лебедевскую квартиру на улице Васильевской. Давно замечено, что жизнерадостные придурки очень активны. Или — как принято было раньше говорить — обладают активной жизненной позицией.
— Дальше — все, — недовольно буркнул Селиверстов. — Не видел я его с тех самых пор. И видеть, признаться, не хочу.
Я сделал приличную паузу, прежде чем задать последний вопрос. Последний и самый для меня важный.
— Скажите, Константин Петрович, — медленно-медленно проговорил я. — А если, допустим, этому Лебедеву срочно понадобилось бы скрыться из Москвы… его могли бы приютить в Саратове?
— После всего того, что было… — задумчиво протянул Селиверстов. — Наверное, нет… А вообще не знаю. Может быть…
— Так нет или может быть? — уточнил я.
— Не знаю, — вынужден был сказать Селиверстов. — Наверное, может быть. Сдается мне, что Ольга относится к нему лучше, чем я…
Обратно из мавзолея мы выбирались той же дорогой, но, как мне показалось, путь назад занял у нас значительно меньше времени. Возможно, потому, что Юлий больше не озирался по сторонам, поглощенный только что услышанной житейской драмой.
— Наши действия? — деловито поинтересовался он у меня, как только мы покинули мрачные стены усыпальницы и вышли на свежий воздух.
— Не знаю, как ваши, Юлий, а я сегодня же отправляюсь в Саратов, — ответил я.
— Прямо-прямо сегодня? — расстроился напарничек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
За служебной дверцей оказалась обычная проходная, где нас уже ждали. Константин Петрович Селиверстов, заранее предупрежденный мною по телефону самым официальным образом, оказался крепким осанистым мужчиной в белом халате. На вид ему можно было бы дать от шестидесяти до семидесяти, однако я не удивился бы, узнав, что Селиверстову по паспорту уже лет сто и что он просто-напросто себя немножко подбальзамировал, пользуясь доступностью казенных и дорогих материалов.
— Так чем я могу быть полезен? — спросил Константин Петрович, когда официальная церемония представления была завершена и мы с напарником Юлием попрятали обратно свои верительные грамоты. — Во время нашего краткого телефонного общения вы были как-то неотчетливы…
Я уже собирался, не тратя времени зря, предъявить фото Лебедева и сразу взять быка за рога, однако мой новый напарник немедленно порушил мои планы. Надувшись от гордости, он, видимо, возомнил себя ревизором и объявил Селиверстову, что для начала мы (!) желаем осмотреть весь комплекс на предмет… Здесь Юлий запнулся, поскольку сам, видимо, не мог понять, для чего же нам необходима эта экскурсия. Чтобы не оказаться в дурацком положении перед свидетелем, мне пришлось взять инициативу в свои руки и, мысленно содрогаясь, пояснить, что разговор наш будет конфиденциальным и нам-де просто хотелось бы найти укромный уголок, пригодный для беседы.
— Самый укромный уголок, — усмехнулся Селиверстов, — это в главном демонстрационном зале, под стеклом. Толщина стекла шесть сантиметров, задерживает любые шумы, не говоря уж о прочих предметах.
— Но ведь, как я понял, уголок этот уже занят? — осведомился я. — Не лучше ли нам все-таки найти какое-нибудь другое местечко?
— Пожалуй, вы правы, — согласился Селиверстов и повел нас куда-то вниз по винтовой лестнице, которая начиналась прямо за проходной. Лестница привела нас на внутреннюю галерею.
Внутри Мемориальный музей-усыпальница напоминал почему-то подводную лодку. И не суперсовременную, а, скорее, жюль-верновский «Наутилус»; странные механизмы, долженствующие, видимо, поддерживать мумию в нужной кондиции, располагались в богато отделанных залах и зальчиках, напоминающих по своему убранству первые станции московского метрополитена. В каждом из таких зальчиков, мимо которых мы проходили, деловито копошились белые халаты. Все они были так увлечены своим делом, что на нас не обращали никакого внимания. По ходу нашего пути то и дело попадались таблички с глубокомысленными надписями «Лаборатория термического контроля», «Отдел реставрации эпителия», «Группа визуального контроля», «Дежурный таксидермист» и прочими учеными выражениями, серьезными и малопонятными. Один раз нам навстречу попалась троица белохалатников, которые, сипя от натуги, кантовали дымящуюся глыбу сухого льда, похожую на замороженный аквариум. В другой раз две явные санитарки покатили мимо нас больничную каталку на скрипучих колесиках. На каталке некто миниатюрный, весь укутанный простыней, жалобно стонал. Юлий немедленно потребовал у санитарок остановиться, приподнял простыню, сказал «У, живодеры!» и мы продолжили путь.
— Эксперименты на собаках — необходимая вещь, — объяснил нам Селиверстов. — У нас здесь на базе мемориального комплекса работают два отдела Академии меднаук. И, должен вам сказать, в области гибернации получены совсем неплохие результаты. Знаете ли вы, что наш комплекс на хозрасчете?
— Быть не может! — засомневался я.
— Может, — подтвердил Константин Петрович. — Живем за счет заказов, в основном из стран третьего мира. Бальзамируем и замораживаем мелких диктаторов, оптом и в розницу.
— И как платят? — хмыкнул недоверчиво я.
— Очень хорошо, — серьезно сказал Селиверстов. — Я сам поражаюсь иногда, насколько хорошо.
— Фантастика… — я покрутил головой, стараясь утрамбовать в мозгу новые впечатления. Почему-то никогда прежде служебные дела не заносили меня в глубь мавзолея. И вот — сподобился.
Когда из галереи мы попали в коридор, Юлий неожиданно поинтересовался, настоящий ли Ленин все-таки лежит под стеклом или это восковая подделка. «Нас никто не слышит, — искушал он Селиверстова. — Скажите, а?» После того как наш провожатый удивленно опроверг все инсинуации, мой напарник признался, что эти сенсационные сведения он почерпнул из одного американского детектива.
— Но почему же восковая? — заинтересовался Константин Петрович. — Почему, например, не пластиковая?
Юлий вынужден был признаться, что роман читал давно и сюжет помнит плохо, но там вроде бы Ленин не сам умер, а его отравила стенографистка, и, чтобы синие следы от яда не были видны, быстро сделали фальшивого Ленина, из воска. Потому-де он до сих пор не портится.
Селиверстов с невозмутимостью хорошего психиатра выслушал на ходу эту душераздирающую историю, и только когда мой придурочный напарник замолчал, наш свидетель грустно заметил: будь здешний Ильич в самом деле из воска, многие проблемы отпали бы сами собой. Но — увы и увы.
Капитан Маковкин, кажется, вознамерился изложить сюжет еще какого-то убогого романа на мавзолейную тему и уже сообщил, что роман тот называется «Кремлины», но тут мы, наконец, нашли то самое укромное место.
Судя по табличке на двери, это был генераторный зал. Селиверстов популярно растолковал, что все агрегаты мавзолея питаются электроэнергией из городских сетей, но, если даже случится какой-то сбой, имеется генератор, который может быть запущен в любой момент.
— И часто случаются сбои? — полюбопытствовал я.
— За последние пятьдесят лет — ни разу, — ответил Константин Петрович, из чего я заключил, что по крайней мере полвека он, должно быть, пребывает на этом посту.
— Прекрасно работаете, — похвалил Селиверстова и его коллег мой напарничек. — Сразу видно старую школу.
— Да уж, — неопределенно сказал Константин Петрович, а затем вскользь заметил, что плохо здесь работать значит искать приключений на свою собственную голову. Привычка к дисциплине достигалась у старшего поколения очень простыми методами. В апреле 52-го, например, никакого сбоя с подачей энергии в усыпальницу не случилось, но несколько минут существовала вероятность сбоя. Этого оказалось достаточно, чтобы немедленно были расстреляны главный районный энергетик и инженер, отвечающий за электропитание комплекса. В двадцать четыре часа, без — суда и следствия. Вот вам и дисциплина.
— Круто, — согласился напарничек Юлий. — А при Хрущеве как было?
Выяснилось, что при Хрущеве тоже были такие же строгости, но позже, в начале 60-х, когда вынесли Иосифа и провели косметический ремонт, требования стали помягче, но все равно, если что, выгнать могли в три счета без выходного пособия… А кто бы добровольно оставил такое место? Вот и старались, и стараются до сих пор.
Юлий еще долго, похоже, намеревался расспрашивать Константина Петровича о том, что было раньше и что — теперь, но мне уже порядком надоели эти экскурсы в историю. Я достал из кармана фото и, не дожидаясь, пока Селиверстов закончит свой ностальгический монолог, сунул ему в руку снимок.
Селиверстов автоматически глянул на фотографию, запнулся, присмотрелся повнимательнее и сказал:
— Вот этот сбоку — Валька Лебедев, что ли?
Я возликовал: на ловца и зверь бежит. Сейчас он нам все расскажет.
— Он самый, — ответил я. — Вы его знаете?
— Сукин сын, — с чувством проговорил Селиверстов. — Подлец. Дешевка. Глаза бы мои его не видели.
Разговор принял непредсказуемый оборот. С большим трудом удалось вытянуть из Селиверстова давнюю-предавнюю историю, еще военных лет. Означенный Лебедев, будучи молодым преподавателем Ленинградского университета и признанный негодным к несению строевой службы, в начале войны убыл со своим университетом в Саратов. (Это такой город на Волге, — встрял в разговор Юлий. — Я там бывал, знаю…) И в этом городе на Волге вышеуказанный Лебедев, двигая свою науку, продвигал заодно личные отношения с одной саратовской аборигенкой. Но только отношения эти достигли стадии младенца, как Лебедев исчез из Саратова, завербовавшись на какой-то секретный объект, о котором даже спрашивать было опасно для жизни. Вот так.
— Женщина эта — моя двоюродная сестра Оля, — подвел черту Селиверстов. Лицо его было нахмурено: как видно, рассказ о Лебедеве особого удовольствия ему не доставил. — Она и сейчас живет в Саратове.
— А Лебедев? — спросил я, стараясь не спугнуть удачу. Вот она, ниточка. Только бы не оборвалась!
— А Лебедев в Москве, — все так же хмуро произнес Селиверстов. — Или, может, уже концы отдал… Тоже ведь в возрасте, как и я.
— И вы с ним после войны не встречались? — закинул я удочку.
Интересно, как он сейчас мне объяснит наличие телефонного номера в лебедевском ежедневнике.
— Было дело, — не стал отпираться Константин Петрович. — В семидесятые годы этот мой родственничек сам меня нашел. Звонил мне, встречались мы несколько раз.
— И чего он от вас хотел? — нетерпеливо полюбопытствовал я.
— Известно чего, — пожал плечами Селиверстов. — Канючил, что уже немолод, что жены-детей нет и неплохо бы ему опять сойтись с Ольгой. А я, вроде того, должен был их помирить.
— А вы? — влез с вопросом жадно слушающий Юлий.
— Грешен, попробовал я это сделать, — скривившись, ответил Селиверстов. — Ладно, подумал, какой-никакой, а муж будет… Сходились они и расходились еще раза два, а потом он все-таки окончательно ее бросил. Было это лет пятнадцать тому назад. Году в семьдесят восьмом или что-то типа того.
— И дальше что было? — напарник Юлий с таким азартом включился в разговор, словно это он, а не я нашел сегодня утром пустую лебедевскую квартиру на улице Васильевской. Давно замечено, что жизнерадостные придурки очень активны. Или — как принято было раньше говорить — обладают активной жизненной позицией.
— Дальше — все, — недовольно буркнул Селиверстов. — Не видел я его с тех самых пор. И видеть, признаться, не хочу.
Я сделал приличную паузу, прежде чем задать последний вопрос. Последний и самый для меня важный.
— Скажите, Константин Петрович, — медленно-медленно проговорил я. — А если, допустим, этому Лебедеву срочно понадобилось бы скрыться из Москвы… его могли бы приютить в Саратове?
— После всего того, что было… — задумчиво протянул Селиверстов. — Наверное, нет… А вообще не знаю. Может быть…
— Так нет или может быть? — уточнил я.
— Не знаю, — вынужден был сказать Селиверстов. — Наверное, может быть. Сдается мне, что Ольга относится к нему лучше, чем я…
Обратно из мавзолея мы выбирались той же дорогой, но, как мне показалось, путь назад занял у нас значительно меньше времени. Возможно, потому, что Юлий больше не озирался по сторонам, поглощенный только что услышанной житейской драмой.
— Наши действия? — деловито поинтересовался он у меня, как только мы покинули мрачные стены усыпальницы и вышли на свежий воздух.
— Не знаю, как ваши, Юлий, а я сегодня же отправляюсь в Саратов, — ответил я.
— Прямо-прямо сегодня? — расстроился напарничек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59