Аристократ, думаю, к тому же генштабист, наверняка это наследственное. Словом, считал его военным до мозга костей, а потом нам случилось поговорить откровенно раз-другой, и он меня удивил. Во-первых, нес какую-то невероятно наивную чепуху насчет наших будущих взаимоотношений с Францией — сотрудничество, братское взаимопонимание, словом «Обнимитесь, миллионы»… И это в то время, когда все вокруг ревели от восторга: наконец-то расквитались за Версаль, трахнули эту галльскую шлюху; что за диковина, думаю, шиллерианец в чине ротмистра… Да, и еще стихи! Стихи он обожал, читал мне этого… как же его… Стефан Георге — вот! Шпарил наизусть целыми страницами — у меня волосы дыбом вставали. Тем более, что понимать я решительно ничего не понимал.
— Да, символистов трудно воспринимать, — согласился Шлабрендорф, — особенно на слух. А Георге особенно, он поэт сложный.
— Но наш ротмистр был от него без ума. Такие люди, по правде сказать, всегда вызывали во мне двойственное чувство — с одной стороны, я понимаю их превосходство и даже отчасти завидую; тут невольно начинаешь смотреть как бы снизу вверх. Но в то же время нет-нет да и поймаешь себя на мысли — черт побери, на какой вздор тратят умственную энергию… Так он, говорите, тоже был ранен?
— Да, этой весной, в Тунисе. Его машину расстреляли с бреющего полета, и он уцелел просто чудом. Впрочем, не совсем «уцелел» — пришлось ампутировать руку, удалить глаз.
— Ах ты дьявольщина, — сказал Эрих. — Совсем, значит, искалечили. Жаль, красивый был парень. Ну что ж… для него война кончена.
— Нет, почему же, подполковник намерен вернуться к штабной работе. Передавая вам привет, он добавил, что будет рад опять послужить вместе.
— Вместе? — изумился Эрих. — Откуда он знает, где я буду служить, — эти идиоты из кадров наверняка постараются сунуть меня куда-нибудь подальше. По-моему, у них против меня вот такой зуб! Один старый болван все допытывался, почему я отказался работать у вооруженцев…
— Вы не обидитесь, если этот же вопрос задаст вам еще один болван, помоложе?
— Послушайте, Шлабрендорф, ей-богу, меня уже тошнит от этой темы!
— Ну, хорошо, хорошо. Кстати, о ваших разговорах с Розе я информирован довольно подробно, поэтому…
— О моих разговорах с Розе? — Эрих озадаченно уставился на своего гостя. — Черт побери, так вы… из тех его «спасителей», что ли?
— Помилуйте, о каких спасителях вы говорите? Спаситель у нас только один… Помните, когда вы меня прятали у себя на вилле — в тот год на улицах часто можно было услышать одну песню, там была бессмертная строфа: «Немца каждого спросите — христианин ты иль нет? „Адольф Гитлер наш Спаситель!“ — вы услышите в ответ»… Вот так-то. Это вам, мой милый, не Стефан Георге. Любопытно все же, собирает кто-нибудь такие перлы? Согласитесь, будет невосстановимая потеря для потомства, если все это без следа погрузится в темную воду Леты… Как-никак целый фрагмент нашей истории, а? Так вот, по поводу того, что вы сказали господину Розе — нет-нет, я нисколько не ставлю под сомнение правильность вашей реакции на… на то предложение, которое он вам сделал. И, естественно, далек от мысли уговаривать или переубеждать. Я просто хочу уяснить одну вещь — для себя…
Шлабрендорф задумался, снял очки в тонкой золотой оправе и стал протирать стекла. В комнате повеяло лавандой явно нейтрального происхождения.
— Одеколон покупаете в Стокгольме? — поинтересовался Эрих.
— Что? А, нет, давно там не был. Мне привезли, но могу поделиться, это настоящий «Аткинсон».
— Спасибо, я после бритья растираюсь спиртом. А вы не боитесь, что гестапо унюхает и задумается?
— Ну что вы, Дорнбергер, у них есть более серьезные поводы задумываться. Так я хотел спросить…
— Ладно уж, спрашивайте, если невтерпеж.
— Скажите, те работы… в которых вам было предложено участвовать — их, вы думаете, ведут и по ту сторону фронта?
— Несомненно.
— И вы считаете, они могут вестись там с известным опережением — сравнивая с состоянием этих работ в Германии?
— Нет, этого я не думаю. Хотя, в принципе… — Эрих подумал, пожал плечами. — В принципе — не исключено, но маловероятно. В Америке, скажем, практически нет урана — ну, это такое… можно назвать это исходным сырьем. У нас очищенный уран есть, и в довольно большом количестве, но нам катастрофически не хватает многого другого. Словом, это можно назвать состоянием неустойчивого равновесия возможностей.
— Я понимаю… И вы боитесь, что любая поступающая от нас информация нарушит равновесие не в нашу пользу. Что ж, логика в этом есть… Но послушайте, Дорнбергер, хотим мы этого или не хотим — судьба нацистского режима решается сейчас силой оружия; может быть, не так уж и не правы те, кто желал бы способствовать появлению более мощного оружия у… другой стороны?
— Шлабрендорф, вы просто не в курсе. Сейчас уже речь идет не о судьбе нацистского режима, речь идет о судьбе человечества. Работы, о которых мы говорим, следует вообще прекратить, забыть о них, строжайше воспретить любое приближение к этой теме.
— Вот как. Они действительно столь опасны?
— «Опасны»! — Эрих усмехнулся. — Это, знаете ли, не подходящее к данному случаю определение. Опасно давать спички ребенку, опасно перебегать улицу на красный свет. Это другая категория опасности.
— Понимаю, — задумчиво повторил Шлабрендорф.
— Ничего вы не понимаете. Поэтому просто поверьте мне на слово — уж я-то знаю, что говорю. Мне, согласитесь, было бы куда приятнее сидеть в лаборатории, чем таскаться по свету, завоевывая для этих параноиков их «жизненное пространство»… То Франция, то Африка, то Россия — да будь я проклят. Мне еще не хватает какого-нибудь уютного местечка за Полярным кругом! Кстати, теперь я догадываюсь, куда меня отправит тот однорукий: скорее всего, в Нарвик.
— Нет, в Нарвик вас не отправят, — меланхолично возразил Шлабрендорф. — Я же сказал, вы будете служить вместе с подполковником Штауффенбергом здесь, в Берлине.
— Вы-то почем знаете? — недоверчиво спросил Эрих…
— А вот теперь вам придется поверить мне…
Всезнающий лейтенант оказался прав: на следующий день Эрих получил назначение в штаб командующего армией резерва при главном командовании сухопутных войск. Его принял начальник общевойскового управления генерал Ольбрихт; тоже ворона — решил после разговора Эрих, подразумевая белую. Уж генералов-то он за это время повидал всяких — от чопорных пруссаков с моноклем, каких хорошо пародирует на экране фон Штрогейм, до демагогов вроде Роммеля или Штудента, любящих показать себя этаким простым фронтовым камрадом. Ольбрихт выглядел интеллектуалом — Эрих опять вспомнил ротмистра Штауффенберга с его стихами и шиллерианским прекраснодушием. Кстати, и служить он собирается здесь же — не слишком ли много белых ворон в одном месте, тут что-то явно неспроста…
О том, что с ним вообще все «неспроста», Эрих впервые подумал после визита Шлабрендорфа. Собственно, об этом можно было догадаться и после первого же разговора с Розе, но тогда фактов было маловато — ну, допустим, организовали ему эвакуацию, чтобы засунуть обратно в «проект»; этого еще недостаточно, чтобы говорить о каком-то широко задуманном плане. Но теперь факты стали подозрительно точно укладываться один к другому, позволяя уже видеть некие общие очертания. Розе, выходит, знаком или имеет общих знакомых со Шлабрендорфом; оба они каким-то образом связаны с Ольбрихтом, а тот, надо думать, знает Штауффенберга. Естественно, он просто не может его не знать, коль скоро Штауффенберг служил в ОКХ . Теперь вся эта компания прибирает к рукам и его самого. Маловероятно, конечно, чтобы Штауффенберг действительно помнил его еще по временам французской кампании, — ерунда, не такое уж близкое было знакомство. Стихи ему читал, верно, но он их, наверное, читает кому попало при каждом удобном случае. Нет, Штауффенбергу про него напомнили. Подсказали. Но с какой целью?
В честности Розе сомневаться невозможно. Шлабрендорф — личность крайне загадочная, в свое время действительно боролся (или пытался бороться) против наци, хотя это дела давние, с тех пор могло произойти что угодно. Но тогда что же он — провокатор? Тоже не верится. Да и Розе человек проницательный, едва ли он стал бы иметь дело с подозрительной личностью. А что какое-то общее дело их связывает, это уже видно невооруженным глазом. Ладно, поживем — увидим, решил Эрих.
Несколько дней он входил в круг своих несложных обязанностей, присматривался к сослуживцам. Работа оказалась пустяковой — обычная канцелярщина, с какой справился бы любой писарь из унтер-офицеров, это еще больше укрепило догадку, что направили его сюда не просто так. А сослуживцы были разные, как и всюду. Удивляла царившая в управлении либеральная атмосфера — офицеры открыто обсуждали содержание вражеских радиопередач, довольно свободно обменивались политическими анекдотами. Эриху, привыкшему к всеобщей взаимной подозрительности на низших уровнях армейской иерархии, это казалось почти невероятным. В полевых войсках, например, анекдоты про Геббельса позволяли себе вслух рассказывать только самые отпетые штрафники, кому уже нечего было терять — дальше передовой все равно не пошлют, всякий же, у кого было хоть малейшее преимущество перед другими — более безопасная или выгодная должность или хотя бы перспектива близкого отпуска, — обычно боялся быть заподозренным в неподобающем образе мыслей.
Здесь было иначе. Некоторые сотрудники доходили до того, что высказывали пораженческий скепсис по поводу операции «Цитадель», подготовка к которой заканчивалась в эти дни. Эрих объяснял это тем, что публика здесь собралась в основном титулованная, с обширными семейными связями в высших военных кругах — попросту рассчитывают на безнаказанность.
Непосредственным начальником Эриха был майор Бернардис, из генштабистов, понравившийся ему сдержанностью и немногословием. Когда они обменялись однажды фронтовыми впечатлениями, Эрих вдобавок обнаружил в майоре единомышленника; правда, «единомышленниками» здесь были многие, но у других крамольные настроения изливались в болтовне. Бернардис был человеком иного склада.
Эрих чувствовал, что к нему тоже присматриваются, изучают. Однажды Бернардис спросил, не слишком ли беспокоит его поврежденная нога.
— Дело в том, что мы думаем поручить вам работу, связанную с командировками, — объяснил он. — Но, конечно, если вам это пока трудно, можно найти другого человека.
Эрих заверил, что с ногой сжился и почти ее не замечает, так что вполне может ездить в командировки — если не на велосипеде.
— Не шутите так при начальстве, — сказал Бернардис, — подавать идеи иногда опасно. Тем более, что ваша не так уж плоха.
Командировки оказались тоже какими-то странными, как и вся его работа в управлении. Первая была в Зальцбург, в штаб 18-го военного округа — там надо было уточнить данные в последней сводке, касающейся обучения призывников. Попутно Эриху следовало разыскать некоего полковника Армстера и вручить ему пакет — не прошитый и опечатанный сургучом, как обычно, а просто заклеенный. Причем Бернардис особо подчеркнул, что пакет может быть вручен только Армстеру, и никому больше, ни при каких обстоятельствах. Все это чертовски смахивало на конспирацию, но Эрих не понимал одного: если ему уже доверяют быть такого рода спецкурьером, то почему не скажут прямо и открыто, во что втянули.
Ладно, решил он, наверное, так полагается, им виднее. Сам он не имел опыта в такого рода делах и судить не мог. После Зальцбурга ему пришлось съездить в Мюнхен, где размещался штаб 7-го округа, и опять задание было с двойным дном: официальная цель командировки наверху, а под этим — указание встретиться с таким-то лицом (на сей раз им оказался майор, барон фон Леонрод) и спросить, нет ли новостей для генерала Ольбрихта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
— Да, символистов трудно воспринимать, — согласился Шлабрендорф, — особенно на слух. А Георге особенно, он поэт сложный.
— Но наш ротмистр был от него без ума. Такие люди, по правде сказать, всегда вызывали во мне двойственное чувство — с одной стороны, я понимаю их превосходство и даже отчасти завидую; тут невольно начинаешь смотреть как бы снизу вверх. Но в то же время нет-нет да и поймаешь себя на мысли — черт побери, на какой вздор тратят умственную энергию… Так он, говорите, тоже был ранен?
— Да, этой весной, в Тунисе. Его машину расстреляли с бреющего полета, и он уцелел просто чудом. Впрочем, не совсем «уцелел» — пришлось ампутировать руку, удалить глаз.
— Ах ты дьявольщина, — сказал Эрих. — Совсем, значит, искалечили. Жаль, красивый был парень. Ну что ж… для него война кончена.
— Нет, почему же, подполковник намерен вернуться к штабной работе. Передавая вам привет, он добавил, что будет рад опять послужить вместе.
— Вместе? — изумился Эрих. — Откуда он знает, где я буду служить, — эти идиоты из кадров наверняка постараются сунуть меня куда-нибудь подальше. По-моему, у них против меня вот такой зуб! Один старый болван все допытывался, почему я отказался работать у вооруженцев…
— Вы не обидитесь, если этот же вопрос задаст вам еще один болван, помоложе?
— Послушайте, Шлабрендорф, ей-богу, меня уже тошнит от этой темы!
— Ну, хорошо, хорошо. Кстати, о ваших разговорах с Розе я информирован довольно подробно, поэтому…
— О моих разговорах с Розе? — Эрих озадаченно уставился на своего гостя. — Черт побери, так вы… из тех его «спасителей», что ли?
— Помилуйте, о каких спасителях вы говорите? Спаситель у нас только один… Помните, когда вы меня прятали у себя на вилле — в тот год на улицах часто можно было услышать одну песню, там была бессмертная строфа: «Немца каждого спросите — христианин ты иль нет? „Адольф Гитлер наш Спаситель!“ — вы услышите в ответ»… Вот так-то. Это вам, мой милый, не Стефан Георге. Любопытно все же, собирает кто-нибудь такие перлы? Согласитесь, будет невосстановимая потеря для потомства, если все это без следа погрузится в темную воду Леты… Как-никак целый фрагмент нашей истории, а? Так вот, по поводу того, что вы сказали господину Розе — нет-нет, я нисколько не ставлю под сомнение правильность вашей реакции на… на то предложение, которое он вам сделал. И, естественно, далек от мысли уговаривать или переубеждать. Я просто хочу уяснить одну вещь — для себя…
Шлабрендорф задумался, снял очки в тонкой золотой оправе и стал протирать стекла. В комнате повеяло лавандой явно нейтрального происхождения.
— Одеколон покупаете в Стокгольме? — поинтересовался Эрих.
— Что? А, нет, давно там не был. Мне привезли, но могу поделиться, это настоящий «Аткинсон».
— Спасибо, я после бритья растираюсь спиртом. А вы не боитесь, что гестапо унюхает и задумается?
— Ну что вы, Дорнбергер, у них есть более серьезные поводы задумываться. Так я хотел спросить…
— Ладно уж, спрашивайте, если невтерпеж.
— Скажите, те работы… в которых вам было предложено участвовать — их, вы думаете, ведут и по ту сторону фронта?
— Несомненно.
— И вы считаете, они могут вестись там с известным опережением — сравнивая с состоянием этих работ в Германии?
— Нет, этого я не думаю. Хотя, в принципе… — Эрих подумал, пожал плечами. — В принципе — не исключено, но маловероятно. В Америке, скажем, практически нет урана — ну, это такое… можно назвать это исходным сырьем. У нас очищенный уран есть, и в довольно большом количестве, но нам катастрофически не хватает многого другого. Словом, это можно назвать состоянием неустойчивого равновесия возможностей.
— Я понимаю… И вы боитесь, что любая поступающая от нас информация нарушит равновесие не в нашу пользу. Что ж, логика в этом есть… Но послушайте, Дорнбергер, хотим мы этого или не хотим — судьба нацистского режима решается сейчас силой оружия; может быть, не так уж и не правы те, кто желал бы способствовать появлению более мощного оружия у… другой стороны?
— Шлабрендорф, вы просто не в курсе. Сейчас уже речь идет не о судьбе нацистского режима, речь идет о судьбе человечества. Работы, о которых мы говорим, следует вообще прекратить, забыть о них, строжайше воспретить любое приближение к этой теме.
— Вот как. Они действительно столь опасны?
— «Опасны»! — Эрих усмехнулся. — Это, знаете ли, не подходящее к данному случаю определение. Опасно давать спички ребенку, опасно перебегать улицу на красный свет. Это другая категория опасности.
— Понимаю, — задумчиво повторил Шлабрендорф.
— Ничего вы не понимаете. Поэтому просто поверьте мне на слово — уж я-то знаю, что говорю. Мне, согласитесь, было бы куда приятнее сидеть в лаборатории, чем таскаться по свету, завоевывая для этих параноиков их «жизненное пространство»… То Франция, то Африка, то Россия — да будь я проклят. Мне еще не хватает какого-нибудь уютного местечка за Полярным кругом! Кстати, теперь я догадываюсь, куда меня отправит тот однорукий: скорее всего, в Нарвик.
— Нет, в Нарвик вас не отправят, — меланхолично возразил Шлабрендорф. — Я же сказал, вы будете служить вместе с подполковником Штауффенбергом здесь, в Берлине.
— Вы-то почем знаете? — недоверчиво спросил Эрих…
— А вот теперь вам придется поверить мне…
Всезнающий лейтенант оказался прав: на следующий день Эрих получил назначение в штаб командующего армией резерва при главном командовании сухопутных войск. Его принял начальник общевойскового управления генерал Ольбрихт; тоже ворона — решил после разговора Эрих, подразумевая белую. Уж генералов-то он за это время повидал всяких — от чопорных пруссаков с моноклем, каких хорошо пародирует на экране фон Штрогейм, до демагогов вроде Роммеля или Штудента, любящих показать себя этаким простым фронтовым камрадом. Ольбрихт выглядел интеллектуалом — Эрих опять вспомнил ротмистра Штауффенберга с его стихами и шиллерианским прекраснодушием. Кстати, и служить он собирается здесь же — не слишком ли много белых ворон в одном месте, тут что-то явно неспроста…
О том, что с ним вообще все «неспроста», Эрих впервые подумал после визита Шлабрендорфа. Собственно, об этом можно было догадаться и после первого же разговора с Розе, но тогда фактов было маловато — ну, допустим, организовали ему эвакуацию, чтобы засунуть обратно в «проект»; этого еще недостаточно, чтобы говорить о каком-то широко задуманном плане. Но теперь факты стали подозрительно точно укладываться один к другому, позволяя уже видеть некие общие очертания. Розе, выходит, знаком или имеет общих знакомых со Шлабрендорфом; оба они каким-то образом связаны с Ольбрихтом, а тот, надо думать, знает Штауффенберга. Естественно, он просто не может его не знать, коль скоро Штауффенберг служил в ОКХ . Теперь вся эта компания прибирает к рукам и его самого. Маловероятно, конечно, чтобы Штауффенберг действительно помнил его еще по временам французской кампании, — ерунда, не такое уж близкое было знакомство. Стихи ему читал, верно, но он их, наверное, читает кому попало при каждом удобном случае. Нет, Штауффенбергу про него напомнили. Подсказали. Но с какой целью?
В честности Розе сомневаться невозможно. Шлабрендорф — личность крайне загадочная, в свое время действительно боролся (или пытался бороться) против наци, хотя это дела давние, с тех пор могло произойти что угодно. Но тогда что же он — провокатор? Тоже не верится. Да и Розе человек проницательный, едва ли он стал бы иметь дело с подозрительной личностью. А что какое-то общее дело их связывает, это уже видно невооруженным глазом. Ладно, поживем — увидим, решил Эрих.
Несколько дней он входил в круг своих несложных обязанностей, присматривался к сослуживцам. Работа оказалась пустяковой — обычная канцелярщина, с какой справился бы любой писарь из унтер-офицеров, это еще больше укрепило догадку, что направили его сюда не просто так. А сослуживцы были разные, как и всюду. Удивляла царившая в управлении либеральная атмосфера — офицеры открыто обсуждали содержание вражеских радиопередач, довольно свободно обменивались политическими анекдотами. Эриху, привыкшему к всеобщей взаимной подозрительности на низших уровнях армейской иерархии, это казалось почти невероятным. В полевых войсках, например, анекдоты про Геббельса позволяли себе вслух рассказывать только самые отпетые штрафники, кому уже нечего было терять — дальше передовой все равно не пошлют, всякий же, у кого было хоть малейшее преимущество перед другими — более безопасная или выгодная должность или хотя бы перспектива близкого отпуска, — обычно боялся быть заподозренным в неподобающем образе мыслей.
Здесь было иначе. Некоторые сотрудники доходили до того, что высказывали пораженческий скепсис по поводу операции «Цитадель», подготовка к которой заканчивалась в эти дни. Эрих объяснял это тем, что публика здесь собралась в основном титулованная, с обширными семейными связями в высших военных кругах — попросту рассчитывают на безнаказанность.
Непосредственным начальником Эриха был майор Бернардис, из генштабистов, понравившийся ему сдержанностью и немногословием. Когда они обменялись однажды фронтовыми впечатлениями, Эрих вдобавок обнаружил в майоре единомышленника; правда, «единомышленниками» здесь были многие, но у других крамольные настроения изливались в болтовне. Бернардис был человеком иного склада.
Эрих чувствовал, что к нему тоже присматриваются, изучают. Однажды Бернардис спросил, не слишком ли беспокоит его поврежденная нога.
— Дело в том, что мы думаем поручить вам работу, связанную с командировками, — объяснил он. — Но, конечно, если вам это пока трудно, можно найти другого человека.
Эрих заверил, что с ногой сжился и почти ее не замечает, так что вполне может ездить в командировки — если не на велосипеде.
— Не шутите так при начальстве, — сказал Бернардис, — подавать идеи иногда опасно. Тем более, что ваша не так уж плоха.
Командировки оказались тоже какими-то странными, как и вся его работа в управлении. Первая была в Зальцбург, в штаб 18-го военного округа — там надо было уточнить данные в последней сводке, касающейся обучения призывников. Попутно Эриху следовало разыскать некоего полковника Армстера и вручить ему пакет — не прошитый и опечатанный сургучом, как обычно, а просто заклеенный. Причем Бернардис особо подчеркнул, что пакет может быть вручен только Армстеру, и никому больше, ни при каких обстоятельствах. Все это чертовски смахивало на конспирацию, но Эрих не понимал одного: если ему уже доверяют быть такого рода спецкурьером, то почему не скажут прямо и открыто, во что втянули.
Ладно, решил он, наверное, так полагается, им виднее. Сам он не имел опыта в такого рода делах и судить не мог. После Зальцбурга ему пришлось съездить в Мюнхен, где размещался штаб 7-го округа, и опять задание было с двойным дном: официальная цель командировки наверху, а под этим — указание встретиться с таким-то лицом (на сей раз им оказался майор, барон фон Леонрод) и спросить, нет ли новостей для генерала Ольбрихта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82