Грубер чутко уловил едва заметные изменения в отношении Павла к Наполеону и постарался незаметно подстегнуть этот желательный для иезуитов процесс.
Когда-то камер-фрейлина Нелидова упрекнула наследника за решительный поворот во взглядах на просвещение и просветителей.
— Вы вправе сердиться на меня, Катя, все это правда, — с грустью признал Павел. — Но правда также и то, что с течением времени человек становится слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика Шестнадцатого! Он начал уступать и кончил эшафотом.
Зная о ненависти Павла к революционной Франции, едва ли можно было вообразить, что он не только пойдет на союз со вчерашними цареубийцами, но и решится изгнать из пределов своей империи Людовика Восемнадцатого со всем его семейством. Однако такое произошло чему не в малой степени способствовала своекорыстная политика Англии вкупе с традиционным по отношению к России вероломством австрийского двора.
Конечно, политика правителей определяется прежде всего интересами государств, но изощренная британская дипломатия определенно проглядела психологический фактор. Обида царя-рыцаря, уязвленное в нем чувство куртуазного достоинства возобладали над прагматическим балансом издержек и выгод.
Симпатии Павла качнулись в сторону первого консула, чей военный гений снискал восхищение даже в стане врагов. Тем более что Наполеон выгодно проявил себя и на поприще государственного устройства, укротив разбушевавшуюся чернь, а вместе с ней и революционную стихию. К тому же глупость и легкомыслие Бурбонов, пригретых матушкой Екатериной, довели Павла до крайней степени раздражения. Русская знать, достаточно натерпевшаяся ет засилья немцев, с трудом сносила французскую спесь. Тем более что в свите двора в изгнании, как нарочно, подобрались почти одни вертопрахи, ловцы чинов и богатых невест. Отличаясь крайней невоздержанностью, они частенько болтали лишнее, что сейчас же становилось известно Павлу. Это был не тот человек, чтобы долго сносить подковырки.
В Париже вскоре стало известно о назревающем перевороте симпатий и чувств. Возможности возникали обширнейшие. Проинформированный Талейраном Наполеон сразу же сделал ставку на Грубера, в кратчайшие сроки ставшего одним из наиболее доверенных лиц русского императора. В своих письмах к скромному труженику науки первый консул заклинает его во имя конечного торжества религии сделать все возможное для установления доброго согласия между Францией и Россией.
Когда таковое стало свершившимся фактом и петербургские газеты, как по команде, начали взахлеб расхваливать все французское и поносить все английское, Грубер, пользуясь правом входить без доклада, проскользнул в императорский кабинет.
— Что нового? — спросил Павел, неохотно отрываясь от письма Лизакевича, сообщавшего о согласии папы посетить Петербург. — О чем говорят в городе?
— Смеются над последним указом вашего величества, — с присущей ему смелостью ответил Грубер, намекая на передачу церкви святой Екатерины иезуитскому духовенству.
Стрела угодила точно по назначению. Смех подданных вернее всего мог привести импульсивного монарха в состояние, близкое к невменяемости.
— Кто посмел?! — вскрикнул он, багровея.
— Извольте, ваше величество, — иезуит преспокойно развернул заранее заготовленный список, в котором перечислялось двадцать семь имен. Среди других неугодных ордену представителей духовенства был назван и митрополит Сестренцевич.
— Арестовать, — распорядился Павел, едва пробежав глазами. — Выслать, — и велел срочно сыскать фон дер Палена.
Приказ петербургский генерал-губернатор, понятное дело, выполнил, но, зная крутой нрав самодержца, не стал допытываться, кого сажать, а кого лишь препроводить в родовые имения. Просто взял и выслал из столицы всех скопом — одних раньше, других, более именитых, позднее.
Среди лиц, внесенных Грубером в проскрипционный список, был скромный ювелирных дел мастер Янкелевич из Белостока. Вся его вина состояла лишь в том, что он изготовил по приложенному к заказу рисунку золотую разъемную палочку с крестом и всякими финтифлюшками. Заказчик на расходы не поскупился, хоть и пожелал остаться анонимным, на что имел полное право.
Белостокскому кустарю было невдомек, что его палочка, похожая на указку для чтения свитка, в качестве священной регалии фигурировала на мальтийской коронации самого царя.
Шоколадник пережил своего государя и в конце жизни достиг той вершины, к которой стремился. Уже при Александре Первом папа специальным бреве восстановил орден, и Гавриил Грубер был избран его генералом. Он погиб в 1805 году в Петербурге при пожаре, охватившем коллегиум.
И еще один беглый штрих, не имеющий с описываемыми событиями никакой связи. Запись в дневнике великого Гете, помеченная 7 апреля 1801 года: «Фауст. Смерть императора Павла». Впрочем, все взаимосвязано на исторической сцене. Разве «отставка» первой дамы сердца Нелидовой не вызвала падения ее родича Буксгеведена и назначения на его место Палена, вовлеченного в заговор?
Глава двадцать девятая
ГНОСТИЧЕСКАЯ ГЕММА
Директора гастронома Вячеслава Кузьмича Протасова арестовали в ту самую минуту, когда он небрежным движением бросил в ящик рабочего стола сберкнижку на предъявителя. Обозначенная в ней довольно крупная сумма — хотя в масштабах Протасова ее скорее можно было счесть пустяковой — была его долей за реализацию дефицитных деликатесов: осетровой икры, лососины и прочих вкусных вещей, не столь уж часто появляющихся даже в столах заказов.
Все случилось настолько скоропалительно, что Вячеслав Кузьмич не сразу сообразил, откуда и, главное, для какой такой надобности возникли у него в кабинете трое энергичных молодых людей. Один из них ловко оттеснил застигнутого врасплох директора от потрясенной с виду посетительницы и, не говоря ни слова, воспрепятствовал его попытке захлопнуть злополучный ящик, другой скромно остановился возле сейфа, а третий, еще шире распахнув дверь, поторопил понятых. Операция, судя по всему, была тщательно подготовлена и рассчитана на полную внезапность. Когда же выяснилось, причем очень скоро, что номер счета, а заодно и сберкассы, где он был открыт, записан на заранее припасенном листочке, отпала последняя надежда.
Свыкнуться с тем, что с ним, Вячеславом Кузьмичом, вознесенным над прочими смертными избранником судьбы, перед которым заискивали иные могущественные начальники, приключилось такое, Протасову оказалось далеко не просто. И не то чтобы он не знал за собой никакой вины, вернее, выходящих за рамки закона деяний, ибо вины, как таковой, он и вправду не чувствовал. Просто мысль о внезапной отмене особых привилегий — кто и когда наделил его ими? — никак не укладывалась в голове. За четверть века он не только привык к полнейшей безнаказанности, усвоив железные законы взаимовыручки, но чуть ли не уверовал в общественную необходимость тайных махинаций, которыми занимался большую часть жизни. Начав с рядового продавца, он прошел все ступеньки служебной лестницы, добравшись до ответственного поста. И всюду прибегал к действиям, прямо подпадавшим под соответствующие статьи уголовного кодекса. Когда же три года назад случилось досадное недоразумение и какие-то безответственные, явно склонные к авантюрам субъекты попытались дать этим статьям должное применение, Вячеславу Кузьмичу, а с ним вместе и его дружкам-приятелям удалось выкрутиться.
По крайней мере, Вячеслав Кузьмич ничуть не испугался, когда ему пришлось перейти в другой гастроном. Не приходилось сомневаться в том, что вынужденный тактический маневр будет с лихвой компенсирован. Ему даже намекнули, когда и как. Стоило запастись терпением. Да и то сказать — запастись! Протасову не пришлось пожертвовать ничем, даже самой малостью. Протасов жил открыто, не тая нажитого. И любые служебные привилегии, сколь бы мизерны они не были, входили в общий ценз. Билет на премьеру спектакля столь же приятно тешил самолюбие, как и золоченая зажигалка на пьезокристаллах. На чужое Вячеслав Кузьмич никогда не посягал, но многое, впрочем, не стоило ему ни единой лишней копейки, а подчас вообще ничего не стоило. Даже энергию не нужно было расходовать. Не приходилось, например, выцарапывать путевку в Дом творчества, приглашение на премьеру, дефицитную книгу. Подобные ему людишки предлагали все это в обмен на праздничные заказы и прочие виды услуг.
Доступный и снисходительный, Протасов привык видеть вокруг заискивающие улыбки и считал себя всеобщим благодетелем.
И несмотря на то что через его руки прошли сотни и сотни тысяч в сущности краденых денег, он вполне искренно относил себя к числу честных тружеников, к людям благонамеренным и достойным. Он научился вести себя так, что месяцами не вспоминал о действительном происхождении исправно прибывающих казначейских билетовг Единственное, что заботило его в этой связи, была извечная проблема размещения капитала.
Начав было скупать картины, он вскоре поостыл, так как ничего в живописи не смыслил, да и свободных стен в квартире для подобного предприятия явно недоставало. К тому же признанные шедевры появлялись в продаже достаточно редко, а в перспективность доморощенных авангардистов Протасов не верил. Платить же четырехзначные суммы за надпись «неизвестный художник» он побаивался. Не лучше обстояли и его упражнения со старинными часами и бронзой. Наполнив дом позолоченными уродцами в стиле «второго рококо», Вячеслав Кузьмич признал свое поражение и на этом фронте.
Даже для того, чтобы только суметь увидеть стоящую вещицу, требовался особый талант. По крайней мере, знания. Ни супруга Протасова Мария Васильевна, ни он сам, ни его новая пассия — Альбина, которую он именовал не иначе как «подруга», этим свойством никак не обладали. Все, сколько ни дай, Альбина могла выбросить на цветные камни. При этом ничего в них не смыслила. С ума сходила по фианитам и авантюрину, который называла почему-то «коварство и любовь», и, уж конечно, не могла отличить природный самоцвет от выращенного. Нет, кто-кто, а одноклеточная Альбинка была ему не помощница.
Оставалось испробовать себя на букинистическом фронте. Особой мудрости, как почему-то казалось Вячеславу Кузьмичу, это дело не требовало. Уважая во всем основательность, он приобрел четыре застекленных полированных шкафа, купил недоступные простому любителю ценники и горячо взялся за дело. Вскоре новоявленного библиофила знали чуть ли не во всех букинистических магазинах Москвы. Протасов предпочитал брать что подороже. Ему безумно импонировали толстые дореволюционные тома с золотым обрезом, благородно потертая кожа и узорное тиснение. Хватая все, что попадалось под руки, он обзавелся помпезными собраниями Пушкина, Байрона, Шиллера, торжественно водрузил на полки Элизе Реклю, «Мужчину и женщину», «Всемирную историю», «Живописную Россию».
Это было не столь уж и глупо, хотя подлинные редкости, конечно же, прошли мимо его совершенно дилетантского ока: первые выпуски «Евгения Онегина», сборники «Стрелец», раскрашенная вручную «Маркиза», скорпионовское издание Сведенборга. Войдя во вкус, Вячеслав Кузьмич вскоре решился расширить ассортимент закупок и стал, невзирая на иностранные названия (языками он не владел), чохом приобретать альбомы по искусству. Это дело понравилось ему даже пуще прежнего. Книги хоть и стоили соответствующе — триста, а то и четыреста рублей, зато выглядели как новенькие. С ними промаха никак не предвиделось. Сверкая глянцем суперов, пахучие и гладкие, словно пачки ассигнаций, они ласкали глаз завидным товарным видом.
На этой стадии своего усовершенствования директор гастрономического оазиса даже не подозревал, что существуют издания, стоимость которых превосходит самые смелые устремления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Когда-то камер-фрейлина Нелидова упрекнула наследника за решительный поворот во взглядах на просвещение и просветителей.
— Вы вправе сердиться на меня, Катя, все это правда, — с грустью признал Павел. — Но правда также и то, что с течением времени человек становится слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика Шестнадцатого! Он начал уступать и кончил эшафотом.
Зная о ненависти Павла к революционной Франции, едва ли можно было вообразить, что он не только пойдет на союз со вчерашними цареубийцами, но и решится изгнать из пределов своей империи Людовика Восемнадцатого со всем его семейством. Однако такое произошло чему не в малой степени способствовала своекорыстная политика Англии вкупе с традиционным по отношению к России вероломством австрийского двора.
Конечно, политика правителей определяется прежде всего интересами государств, но изощренная британская дипломатия определенно проглядела психологический фактор. Обида царя-рыцаря, уязвленное в нем чувство куртуазного достоинства возобладали над прагматическим балансом издержек и выгод.
Симпатии Павла качнулись в сторону первого консула, чей военный гений снискал восхищение даже в стане врагов. Тем более что Наполеон выгодно проявил себя и на поприще государственного устройства, укротив разбушевавшуюся чернь, а вместе с ней и революционную стихию. К тому же глупость и легкомыслие Бурбонов, пригретых матушкой Екатериной, довели Павла до крайней степени раздражения. Русская знать, достаточно натерпевшаяся ет засилья немцев, с трудом сносила французскую спесь. Тем более что в свите двора в изгнании, как нарочно, подобрались почти одни вертопрахи, ловцы чинов и богатых невест. Отличаясь крайней невоздержанностью, они частенько болтали лишнее, что сейчас же становилось известно Павлу. Это был не тот человек, чтобы долго сносить подковырки.
В Париже вскоре стало известно о назревающем перевороте симпатий и чувств. Возможности возникали обширнейшие. Проинформированный Талейраном Наполеон сразу же сделал ставку на Грубера, в кратчайшие сроки ставшего одним из наиболее доверенных лиц русского императора. В своих письмах к скромному труженику науки первый консул заклинает его во имя конечного торжества религии сделать все возможное для установления доброго согласия между Францией и Россией.
Когда таковое стало свершившимся фактом и петербургские газеты, как по команде, начали взахлеб расхваливать все французское и поносить все английское, Грубер, пользуясь правом входить без доклада, проскользнул в императорский кабинет.
— Что нового? — спросил Павел, неохотно отрываясь от письма Лизакевича, сообщавшего о согласии папы посетить Петербург. — О чем говорят в городе?
— Смеются над последним указом вашего величества, — с присущей ему смелостью ответил Грубер, намекая на передачу церкви святой Екатерины иезуитскому духовенству.
Стрела угодила точно по назначению. Смех подданных вернее всего мог привести импульсивного монарха в состояние, близкое к невменяемости.
— Кто посмел?! — вскрикнул он, багровея.
— Извольте, ваше величество, — иезуит преспокойно развернул заранее заготовленный список, в котором перечислялось двадцать семь имен. Среди других неугодных ордену представителей духовенства был назван и митрополит Сестренцевич.
— Арестовать, — распорядился Павел, едва пробежав глазами. — Выслать, — и велел срочно сыскать фон дер Палена.
Приказ петербургский генерал-губернатор, понятное дело, выполнил, но, зная крутой нрав самодержца, не стал допытываться, кого сажать, а кого лишь препроводить в родовые имения. Просто взял и выслал из столицы всех скопом — одних раньше, других, более именитых, позднее.
Среди лиц, внесенных Грубером в проскрипционный список, был скромный ювелирных дел мастер Янкелевич из Белостока. Вся его вина состояла лишь в том, что он изготовил по приложенному к заказу рисунку золотую разъемную палочку с крестом и всякими финтифлюшками. Заказчик на расходы не поскупился, хоть и пожелал остаться анонимным, на что имел полное право.
Белостокскому кустарю было невдомек, что его палочка, похожая на указку для чтения свитка, в качестве священной регалии фигурировала на мальтийской коронации самого царя.
Шоколадник пережил своего государя и в конце жизни достиг той вершины, к которой стремился. Уже при Александре Первом папа специальным бреве восстановил орден, и Гавриил Грубер был избран его генералом. Он погиб в 1805 году в Петербурге при пожаре, охватившем коллегиум.
И еще один беглый штрих, не имеющий с описываемыми событиями никакой связи. Запись в дневнике великого Гете, помеченная 7 апреля 1801 года: «Фауст. Смерть императора Павла». Впрочем, все взаимосвязано на исторической сцене. Разве «отставка» первой дамы сердца Нелидовой не вызвала падения ее родича Буксгеведена и назначения на его место Палена, вовлеченного в заговор?
Глава двадцать девятая
ГНОСТИЧЕСКАЯ ГЕММА
Директора гастронома Вячеслава Кузьмича Протасова арестовали в ту самую минуту, когда он небрежным движением бросил в ящик рабочего стола сберкнижку на предъявителя. Обозначенная в ней довольно крупная сумма — хотя в масштабах Протасова ее скорее можно было счесть пустяковой — была его долей за реализацию дефицитных деликатесов: осетровой икры, лососины и прочих вкусных вещей, не столь уж часто появляющихся даже в столах заказов.
Все случилось настолько скоропалительно, что Вячеслав Кузьмич не сразу сообразил, откуда и, главное, для какой такой надобности возникли у него в кабинете трое энергичных молодых людей. Один из них ловко оттеснил застигнутого врасплох директора от потрясенной с виду посетительницы и, не говоря ни слова, воспрепятствовал его попытке захлопнуть злополучный ящик, другой скромно остановился возле сейфа, а третий, еще шире распахнув дверь, поторопил понятых. Операция, судя по всему, была тщательно подготовлена и рассчитана на полную внезапность. Когда же выяснилось, причем очень скоро, что номер счета, а заодно и сберкассы, где он был открыт, записан на заранее припасенном листочке, отпала последняя надежда.
Свыкнуться с тем, что с ним, Вячеславом Кузьмичом, вознесенным над прочими смертными избранником судьбы, перед которым заискивали иные могущественные начальники, приключилось такое, Протасову оказалось далеко не просто. И не то чтобы он не знал за собой никакой вины, вернее, выходящих за рамки закона деяний, ибо вины, как таковой, он и вправду не чувствовал. Просто мысль о внезапной отмене особых привилегий — кто и когда наделил его ими? — никак не укладывалась в голове. За четверть века он не только привык к полнейшей безнаказанности, усвоив железные законы взаимовыручки, но чуть ли не уверовал в общественную необходимость тайных махинаций, которыми занимался большую часть жизни. Начав с рядового продавца, он прошел все ступеньки служебной лестницы, добравшись до ответственного поста. И всюду прибегал к действиям, прямо подпадавшим под соответствующие статьи уголовного кодекса. Когда же три года назад случилось досадное недоразумение и какие-то безответственные, явно склонные к авантюрам субъекты попытались дать этим статьям должное применение, Вячеславу Кузьмичу, а с ним вместе и его дружкам-приятелям удалось выкрутиться.
По крайней мере, Вячеслав Кузьмич ничуть не испугался, когда ему пришлось перейти в другой гастроном. Не приходилось сомневаться в том, что вынужденный тактический маневр будет с лихвой компенсирован. Ему даже намекнули, когда и как. Стоило запастись терпением. Да и то сказать — запастись! Протасову не пришлось пожертвовать ничем, даже самой малостью. Протасов жил открыто, не тая нажитого. И любые служебные привилегии, сколь бы мизерны они не были, входили в общий ценз. Билет на премьеру спектакля столь же приятно тешил самолюбие, как и золоченая зажигалка на пьезокристаллах. На чужое Вячеслав Кузьмич никогда не посягал, но многое, впрочем, не стоило ему ни единой лишней копейки, а подчас вообще ничего не стоило. Даже энергию не нужно было расходовать. Не приходилось, например, выцарапывать путевку в Дом творчества, приглашение на премьеру, дефицитную книгу. Подобные ему людишки предлагали все это в обмен на праздничные заказы и прочие виды услуг.
Доступный и снисходительный, Протасов привык видеть вокруг заискивающие улыбки и считал себя всеобщим благодетелем.
И несмотря на то что через его руки прошли сотни и сотни тысяч в сущности краденых денег, он вполне искренно относил себя к числу честных тружеников, к людям благонамеренным и достойным. Он научился вести себя так, что месяцами не вспоминал о действительном происхождении исправно прибывающих казначейских билетовг Единственное, что заботило его в этой связи, была извечная проблема размещения капитала.
Начав было скупать картины, он вскоре поостыл, так как ничего в живописи не смыслил, да и свободных стен в квартире для подобного предприятия явно недоставало. К тому же признанные шедевры появлялись в продаже достаточно редко, а в перспективность доморощенных авангардистов Протасов не верил. Платить же четырехзначные суммы за надпись «неизвестный художник» он побаивался. Не лучше обстояли и его упражнения со старинными часами и бронзой. Наполнив дом позолоченными уродцами в стиле «второго рококо», Вячеслав Кузьмич признал свое поражение и на этом фронте.
Даже для того, чтобы только суметь увидеть стоящую вещицу, требовался особый талант. По крайней мере, знания. Ни супруга Протасова Мария Васильевна, ни он сам, ни его новая пассия — Альбина, которую он именовал не иначе как «подруга», этим свойством никак не обладали. Все, сколько ни дай, Альбина могла выбросить на цветные камни. При этом ничего в них не смыслила. С ума сходила по фианитам и авантюрину, который называла почему-то «коварство и любовь», и, уж конечно, не могла отличить природный самоцвет от выращенного. Нет, кто-кто, а одноклеточная Альбинка была ему не помощница.
Оставалось испробовать себя на букинистическом фронте. Особой мудрости, как почему-то казалось Вячеславу Кузьмичу, это дело не требовало. Уважая во всем основательность, он приобрел четыре застекленных полированных шкафа, купил недоступные простому любителю ценники и горячо взялся за дело. Вскоре новоявленного библиофила знали чуть ли не во всех букинистических магазинах Москвы. Протасов предпочитал брать что подороже. Ему безумно импонировали толстые дореволюционные тома с золотым обрезом, благородно потертая кожа и узорное тиснение. Хватая все, что попадалось под руки, он обзавелся помпезными собраниями Пушкина, Байрона, Шиллера, торжественно водрузил на полки Элизе Реклю, «Мужчину и женщину», «Всемирную историю», «Живописную Россию».
Это было не столь уж и глупо, хотя подлинные редкости, конечно же, прошли мимо его совершенно дилетантского ока: первые выпуски «Евгения Онегина», сборники «Стрелец», раскрашенная вручную «Маркиза», скорпионовское издание Сведенборга. Войдя во вкус, Вячеслав Кузьмич вскоре решился расширить ассортимент закупок и стал, невзирая на иностранные названия (языками он не владел), чохом приобретать альбомы по искусству. Это дело понравилось ему даже пуще прежнего. Книги хоть и стоили соответствующе — триста, а то и четыреста рублей, зато выглядели как новенькие. С ними промаха никак не предвиделось. Сверкая глянцем суперов, пахучие и гладкие, словно пачки ассигнаций, они ласкали глаз завидным товарным видом.
На этой стадии своего усовершенствования директор гастрономического оазиса даже не подозревал, что существуют издания, стоимость которых превосходит самые смелые устремления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64