От нас зависит довести его или до святости, или до болезненного бешенства. Если нарушен данный Богом закон – это не любовь, а животная, сатаническая страсть. Путь в царство тьмы. Но конечно, – легкая тень пробежала по челу знаменитого автора книги «Голос русской женщины в защиту христианской семьи», – западные камелии не равны православным женщинам.
Вирхов понял, что госпожа Малаховская села на своего любимого конька. Но можно ли счесть жизнерадостную циркачку камелией? Он протянул руку к настольной лампе с абажуром из нитей бисера и стекляруса, свисающих вокруг фарфоровой подставки в виде корзины с цветами, и несколько раз нажал на черную кнопочку выключателя.
– Лампа не работает, – с легким укором произнесла хозяйка, – повредился шнур, пришлось отрезать. Вот и стоит для красоты. Впрочем, в гостиной и так хватает света.
– Да-да, – Вирхов, смущенный выговором, отдернул руку от кнопочки, – это я автоматически. Дурная привычка.
Он решил сменить тему разговора.
– Я хочу знать ваше мнение о некоторых сайкинских авторах. Например, о Суржикове, о Полянском.
– Что именно вас интересует? – приятный мелодичный голос звучал снисходительно.
– Вы встречались с ними в редакции?
– Один раз, может быть, два.
– И какие это люди по вашему мнению?
Малаховская кокетливо разгладила кружевную манжету на рукаве темно-синего суконного платья.
– Обычные. И совершенно неинтересные. Приземленные. Если вас интересует, способны ли они на убийство, отвечу – нет. Кроме того, господин Сайкин вряд ли пустил бы дурных людей в свой дом, в настоящий дом, – подчеркнула она выразительно, – а их он принимал.
– Я бы тоже так думал, – осторожно заметил Вирхов, – но со слов прислуги, по ночам к Сайкину в его тайную квартиру ходили и собутыльники, и развратные дамочки, и вовсе странные люди – старьевщик, монашка.
– Монашка? Ночью? – Госпожа Малаховская искренне удивилась. – Тут какая-то ошибка.
– Боюсь, окружающие не слишком-то много знали о господине Сайкине. Он давно вел тайную жизнь. Вот вы, например, знали, что он проводил химические опыты?
– Нет, господин Вирхов, не знала. – Бело-розовое личико светилось доброжелательностью и тщательно скрываемым любопытством. – Это для меня подлинное открытие. Правда, я в химии не разбираюсь. Так он отравился? Или его отравили?
– Ни то и ни другое. Каменный котелок и флакон с кислотой вообще не имеют отношения к существу дела.
Малаховская выпрямилась, в ее темных, умных глазах обозначился откровенный интерес.
– Как не имеет?! – воскликнула она. – Вы уверены?
– Уверен, мадам. – Вирхов галантно склонил голову, женское любопытство всегда его подкупало. – Убийца Сайкина – дьявольская бестия.
Госпожа Малаховская побледнела и снова перекрестилась.
– Я не люблю, когда в моем доме звучат сатанинские слова. Но почему вы с такой уверенностью говорите об убийстве?
– Я вычислил преступника, – ответил Вирхов.
– Да? – Госпожа Малаховская подалась вперед. – И кто же он?
– Персону указать не могу, – ответил следователь, – но одно скажу точно – это бывший воздыхатель синьорины Чимбалиони, вхож к Сайкину.
Лицо госпожи Малаховской отразило бездну разочарования, она вновь откинулась на подушки.
– Тогда все упрощается, – она попыталась ободрить следователя улыбкой. – Однако смогу ли помочь вам? Писателей знаю многих, но вот циркачку и ее воздыхателей…
– Меня интересуют Суржиков и Полянский, что вы о них думаете?
Госпожа Малаховская, помолчав, ответила:
– И тот, и другой ничем не блещут. Вряд ли ими могла соблазниться синьорина. Хотя Полянский далеко не стар… не урод… Думаете, он? Из ревности?
– Других подходящих кандидатур на роль убийцы пока не вижу, – уклончиво сказал Вирхов. – Впрочем, у него может быть алиби.
Госпожа Малаховская поднялась, что заставило встать и Вирхова. Выдержав паузу, она, глядя на него снизу вверх, произнесла:
– Даже если этот вариант окажется ложным, верю в успех вашего дознания. И весьма признательна вам, что сочли возможным так откровенно побеседовать со мной. Я попытаюсь что-нибудь разузнать, если смогу. Вы указали мне ход мысли.
– Но утром вы говорили, что это преступление раскрыть не удастся, – заметил кокетливо Вирхов, склоняясь к ручке хозяйки.
– Кто знает, может быть, повторю это и завтра утром, – подыграла приятному гостю хозяйка, – такова уж наша женская нелогичная непоследовательная натура.
Вдруг приятное лицо ее резко изменило выражение.
– Что случилось? – обратилась она к кому-то за спиной гостя.
Вирхов обернулся. В дверях с ноги на ногу переминалась горничная.
– Там человек из Окружного суда, господин Тернов, – сказала она, – спрашивает, не у вас ли господин Вирхов?
Карл Иванович виновато улыбнулся хозяйке.
– Мой помощник, молод еще, рвется в бой.
– Впусти, – милостиво согласилась хозяйка, на щеках ее заиграл легкий румянец.
Вирхов мысленно отметил, что госпожа Малаховская сохранила девичью привычку розоветь в предвкушении появления молодого смазливого человека.
– Извините, уважаемая Елена Константиновна. – Тернов, с взъерошенными волосами и искаженным лицом, стремительно влетел в гостиную и зачастил: – Заехал на Литейный, доложить вам, Карл Иваныч, о проделанной работе, а дежурный сказал, что вы направились сюда. Не собирался беспокоить, но нам был телефон. Сообщение показалось мне значительным. Вот и примчался наудачу.
– Что за сообщение? – Вирхов перебил кандидата, заметив, что юный юрист чаще поглядывает на хозяйку, чем на начальника.
– Звонил господин Суходел!
– Сигизмунд Николаевич? – удивилась Малаховская.
– Он, он, – кандидат закивал. – Страшно возбужден. Сказал, что в издательство телефонировал писатель Короленко.
– Как, опять Короленко? – Вирхов сердито передернул плечами.
– Так он представился, – ответил Тернов, – требовал дать ему адрес писателя Ивана Каретина.
– Ну и что? – Вирхов не понял и взглянул на Малаховскую – ее прекрасное лицо также отразило крайнюю степень недоумения.
– Карл Иваныч, – тихо сказала Малаховская, – этот звонок мне не нравится. Что-то здесь не то…
– Вот именно! – вскричал громче, чем надо, Тернов. – И Суходел так думает! Во-первых, господин Короленко всегда критиковал деятельность покойного Сайкина. А во-вторых, и главное – писателя Ивана Каретина не существует в природе!
Глава 13
Брунгильда Николаевна Муромцева знала, что она красива. Она привыкла, что ее внешность: точеный овал лица в золотистом облаке волос, голубые глаза под неправдоподобно длинными шелковистыми ресницами, изогнутые наподобие лука губы, изящная высокая фигура с тонкой талией – кое-кто находил ее излишне худощавой – неизменно вызывает робкое преклонение мужчин, вне зависимости от их возраста. Чрезмерную застенчивость поклонников она не могла объяснить: в ее поведении не было ни надменности, ни высокомерия, ни чванства.
Испытывала ли она сердечную склонность к кому-нибудь? Год назад трагически погиб юноша, которого она готова была назвать своим возлюбленным, хотя не обмолвилась с ним ни словом, полгода назад при странных обстоятельствах умер англичанин, безответно влюбившись в нее во время ее гастролей по Европе, он последовал за ней в Россию, где и нашел свою смерть.
Время залечило первую рану, вторая едва ли коснулась ее сердца. Она ценила дружбу преданного их семье Клима Кирилловича, но с легкой грустью замечала, что он все больше времени проводит с ее младшей сестрой, разделяя забавные сыскные увлечения Муры. Ее манил Холомков, с ним она могла бы познать неведомые ей тайны женской жизни, но в нем скрывалось что-то опасное, и кроме того, Холомков всегда слишком неожиданно появлялся на горизонте и так же неожиданно исчезал… И все-таки ее сердце было занято, давно и надежно: в нем царила музыка. Брунгильда иной раз думала, что именно всепоглощающая любовь к музыке сообщала особую возвышенность ее красоте и она же отпугивала мужчин.
Встреча с композитором, чья музыка ошеломляла ее роскошным пиршеством звуков, произвела на нее сильное впечатление. Брунгильда не спала полночи. Она мысленно представляла себе его одухотворенное лицо – тонкое, с мечтательными глазами, в которых зияла пропасть буйной гармонии. Вспоминала его речи, он как бы доверял ей свои сокровенные мечты и надежды: говорил о Третьей симфонии, о новой музыке, какой еще никто до него не создавал, о божественной игре, уносящей в мир высокого идеала. Он оценил ее пианизм. Ее тщеславию льстило, что, создавая партитуру «Божественной поэмы», он думал о ней. Рожденный гением, он был и мужчиной, в его взоре она прочла обжигающее желание, так смотрел на нее Холомков. Но если там клокотал только горячий зов плоти, то к Скрябину ее влекла еще и музыка, желание духа и плоти совпали.
Брунгильда спала мало, но встала отдохнувшей, полной сил и ликования: на концерте, где будет исполнена Третья симфония Скрябина, они обязательно встретятся!
Несмотря на плохую погоду, она отправилась в консерваторию в надежде, что рутинные занятия притушат незримый пламень, охвативший все ее существо. Ее ожидания не оправдались: она была рассеянна, играя, часто сбивалась, отвечала преподавателю и сокурсницам невпопад. Кто-то принес известие, что городские власти готовятся к нешуточному наводнению, и консерваторок распустили.
На улице она простилась с подругами и решила пройтись. Мойка, обычно скучная и вялая, тяжело колыхалась у самой решетки набережной – редкие брызги перелетали через гранитные плиты. Владельцы лодок и барок, не успевшие перегнать их заблаговременно на зимнюю стоянку в Обводный канал, хлопотали вокруг своего имущества, хозяева лавок и их работники освобождали подвалы, суетились вокруг витрин, солидные дамы и господа явно торопились по домам. И только беспризорные дети, сняв опорки и сапоги, беззаботно играли у парапета, визжали, отряхивались, как щенки, убегали от дворников и городовых.
«Это Александр Николаевич, властелин стихий и божественной энергии, пробудил от спячки болотистый Петербург! – думала Брунгильда. – И когда Третья симфония достигнет своего апофеоза, восставшая Нева хлынет на берег, затопит улицы, очистит мир!»
Холодный порывистый ветер заставил ее изменить намерение. Она взяла извозчика, но велела ему ехать не на Васильевский – вода прибывала не слишком быстро, и у нее еще имелось в запасе время, чтобы добраться домой, – а на Николаевскую улицу. Конечно, она не рассчитывала встретить там Скрябина, но хотела зайти в нотный магазин, где, как ей сказали, появились новые партитуры скрябинских этюдов.
По дороге она размышляла о московских слухах об исконно русской тяге Скрябина к чрезвычайности. Правда ли, что он проповедовал сверхчеловека, аморализм, ницшеанство? Ее краткое знакомство с композитором не давало возможности составить собственное мнение о его воззрениях…
Случилось чудо – в нотном магазине его владелец, господин Цуккерман, мирно беседовал с самим Александром Николаевичем. Вчерашнее знакомство продолжилось самым естественным способом. Скинув котиковое манто и шляпку, разрумянившаяся и возбужденная Брунгильда с удовольствием обсуждала с композитором необходимые ей фортепьянные пьесы, в первую очередь, конечно, скрябиновские. Их глаза говорили друг другу больше, чем губы, иногда их руки соприкасались, и по ее телу пробегали волны жара. Неведомое прежде чувство не пугало ее – она спокойно и уверенно всем своим существом, каждым движением, словом, взглядом подтверждала его право на обладание ею. Улыбнувшись чуть виновато и доверительно, он предложил ей и господину Цуккерману послушать новый этюд, за сочинением которого провел утро.
Господин Цуккерман отдернул плотную темно-синюю штору и пригласил их в просторную комнату, где на видном месте стоял рояль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35