— Там это… — Каплун чуть замешкался, но Керзон выжидательно стоял в дверях, и он, решившись, закончил: — Загогулину в приказе я за тебя сам поставлю. А в трудовой книжке записей делать не буду.
Даже здесь бывалый кадровик остался верен себе, оставляя пути для сближения. И хоть в сейфе у Забелина лежали еще две трудовые книжки, попрощался он с некоторой благодарностью.
Возвращающиеся с обеда сотрудники при виде спешащих руководителей, кивая, поспешно отодвигались к стенам с развешанными на них видами московских улиц. Второв начал собирать банковскую коллекцию вслед за Онлиевским. Тот увлекался видами Кремля. Второв отдавал предпочтение московской старине.
— М-да, любят тебя люди, — обнаружил неожиданную наблюдательность Керзон. Они ввалились в объемистый его кабинет, уставленный в отличие от прочих тяжелой антикварной мебелью. — Они ж не знают, кем ты оказался на самом деле.
— Палыч, не заносись на поворотах, — миролюбиво приобнял его за пухлое плечо Забелин. Но Керзона как раз и понесло.
— Экое благородство! Каплун, идущий на риск во имя другого. Да это все равно что Ионеско, пишущий методом соцреализма. — В банке шло повальное увлечение абстрактной драматургией. — Цирк они устроили. От должности его освободили. Отдался — так чего уж темнить? Тем паче цена не хилая — за восемь миллионов льготного кредита да особнячок — богатое отступное.
Он подышал, успокаиваясь.
— А ты мудрым оказался, Палыч. И — чего не думал — верток. Год сидели в одном кабинете, всем делились, а вот — не думал.
— Сам-то уверен, что не ошибаешься? Ведь сколько раз бывало, когда обрушивались мы на Второва. А потом — туман рассеивался, и кто прав выходил? Может, и впрямь в тумане то видит, что нам недоступно. Стратег-то он, чего говорить, каких мало.
— Да при чем тут это? Разве я против Папы? Это у него — кто не со мной, тот против. Вот и окружился шушерой. Разваливается банк. Папа его и рушит чем ни попадя. Славку Бажаева выгнал. Тот ему за три года половину Питера окучил. Каких клиентов отстроил. И мало — выгнал. «За появление на работе в нетрезвом состоянии». Менеджера высшего звена, который десятки миллионов банку принес, он как загулявшего слесарюгу… Да, пьет мужик. Так он и три года назад пил, а дело делал. Теперь в «Онэксиме» пьет. Треть сотрудников и чуть не всю клиентскую базу с собой увел. А Знайка этот откуда объявился? — Он ткнул в стену, за которой размещался кабинет Покровского. — Ты-то помнишь, какие у нас инвестиционщики были. Прибыли какие бешеные приносить начали. Так посмели, видишь ли, от тех прибылей процент попросить. Выпер всю команду. Другие тут же приголубили. А банк года на два отбросило. Вот цена решения. А ты говоришь? А управленец и вовсе никакой. Нам-то руки связал, а самого на все не хватает — не прежний банчок, вот и мечется. Да ты глянь только, на кого он нынче ставит.
Керзон протянул новый список высшего менеджмента.
— Сказать тебе, сколько вице-президентов развелось? Пятьдесят! Вдумайся. Не знаю, было ль у Наполеона полстолько маршалов. Знаковая, доложу, гигантомания. А ведь каждому из нахлебников этих себя оправдывать надо. ЦУ вниз спускать. Стало быть, аппарат под себя отстраивать. Фонды, лимиты. Да кто ж такие издержки выдержит. Приглядись, кто на первый план выползает. Дипломаты, замминистры бывшие. Нужные людишки. Для чего только? Или вот — неплохие спецы, но легкие, на спекулятивных операциях взросли. А банк — это… Во! — Он ткнул в овальный стол, подобно гигантскому пауку раскорячившийся на восьми гнутых дубовых лапах. Вот Папа! — Керзон с силой застучал по массивной крышке. — А вот это, — пнул ногой по одному из оснований, — мы. А теперь давай уберем эти и подставим вон те… — И он, испытывая удовольствие от удачно найденного образа, показал в угол, на застекленный журнальный столик с изящными витыми ножками. — Ничего не скажу — красивые. А только рухнет стол-то. Хоть пятьдесят ставь. То-то!
Керзон расстроенно перевел дыхание.
— Не ко времени сдал ты нас, Палыч. Ослабли мы. Савина затравили — увольняется, двоих сместили, чистит Папа кадры к совету. Уж и сам попасть к нему без записи не могу. Зато Покровский не вылазит. Стратегствуют.
— Вот на совете и схлестнетесь. Рублев человек мудрый. Глядишь, там страсти и поумерит. Палыч, дорогой! Тебе ль хандрить? Ведь какой маховик раскрутили. Теперь чтоб развалить — никакого тола не хватит. Разве что атомной бомбой. Ну ошибется Папа. Не впервой. Так набьет шишек и никому, конечно, ни в чем не признается, но сам же и подправит.
— Наивняк. Иль притворяешься? Да что теперь? — Керзон как-то обмяк, и напористая полнота его сразу стала выглядеть усталой рыхлостью. — В общем, если совет не поддержит, сам подамся отсюда.
— Уж ты-то? Какой без тебя банк?
Образ тучного, насмешливого добряка, с момента зачатия банка с мягким бесстрашием оппонировавшего Папе, казался неразлучен с самим Второвым.
— А что я? Ты-то вот соскочил. А тоже вроде был не из последних. Да нет, сам банкир, понимаю — всему есть цена.
— Что ж ты по мне как по вражеской территории? — Забелин, не имея больше выдержки выслушивать упреки от человека, чье мнение привык почитать, решился рассказать ему правду, но Керзон требовательно остановил:
— Не мельтеши, дай закончить. Я ведь вашу сделку сразу расшифровал, как узнал, что ты на институт нацелился. С чего бы, спрашивается? Площади банку, я-то знаю, не нужны. И так лишние девать некуда. Стало быть, дает тебе Папа возможность прикупить на дешевые деньги, а потом и перепродать на сторону. Миллиончиков пять на разнице выручишь, вот и навар. Так что подоплека того, что ты здесь мельтешишь, понятна. Только, — он поднял повлажневшее лицо, — я ж, хоть и с хаханьками, но по тебе себя мерил. А теперь у нас за стандарт профессор Вадик Покровский. Все свободные деньги на скупку уходят. Все подряд покупаем. Не холдинг, а барахолка. Потребуется вытащить — разве из такого неликвида без потерь выйдешь? И это стратегия? Знаешь, должно, — на днях одиннадцать процентов акций Ленэнерго за семьдесят миллионов долларов на аукционе купили. Потешил Папа гордость, как брюхо почесал, выиграл наконец аукцион. Поучаствовал в переделе. И что теперь мне, банкиру, с этим делать?
— Палыч, одно скажу: то, что я делаю, это, поверь, банку нужно.
Он готов был сказать больше, но оборвался, уткнувшись в поднятое навстречу недоброе опять лицо.
— М-да, научились мы, перейдя предел, оправдания себе находить. Так что если узнаешь, что огромный банк дал вдруг усадку, о своей роли припомни.
Керзон высвободил неприязненно плечо:
— Ну, прощай… тоже Палыч.
Давно не пребывал Забелин в таком скверном состоянии. В худшем — озлобленным, затравленым даже — бывал. Но нынешнее положение, когда полагаешь, что делаешь единственно верное, но при общении с людьми, мнение которых привычно значимо, не можешь объясниться и оттого ощущаешь себя молчаливо оплеванным, — это было в новинку.
— Алексей Павлович, вы ли? — окликнул его, едва вышел он из здания банка, маслянистый голос.
Из-за ажурной решетки церковного дворика ему кланялась одетая в темное, с напущенным на лоб черным платком и с метелкой в руке Татьяна Анатольевна Решечкина — церковный староста. Три года назад доцент МГУ, кандидат химических наук Решечкина, озаренная идеей реставрации ветхой, развалившейся церквушки — знаменитой церкви Всех Святых на Кулишках, забросила кафедру и в поисках средств на реставрацию начала хождение по банкам. Ходила истово, будто на богомолье, мягкой улыбкой отметая недобрые насмешки. И — кто ищет, тот обрящет — вышла-таки на Второва.
Полагающий себя человеком идеи, Второв, встречаясь с одержимыми людьми, всякий раз загорался, что собирало подле него уйму прожектеров, жадно ждущих денег и порой вопреки здравому смыслу их получающих. Но в случае с Решечкиной тяжело больной, уверовавший в последние годы Второв не ошибся. Тихонькая, робкая вроде бы Татьяна Анатольевна при помощи Забелина, которому Второв поручил курировать строительство, эдаким карманным бульдозером неотвратимо разгребала бесконечные бумажные завалы, доводя непробиваемых чиновников до состояния паники при виде радушно издалека кланяющейся им в пояс женщины. И через два года основатели русской письменности Кирилл и Мефодий со своего постамента наблюдали за обрядом освящения новой церкви.
С тех пор меж Забелиным и церковным старостой утвердилась нежная, с лобызаниями при встречах дружба. Редкий церковный праздник не находил он на своем столе новую просвирку или освященную иконку, которые раз за разом сгребал в нижний ящик. Просвирки погрязший в безбожии вице-президент использовал при стихийных выпивках, когда под рукой не оказывалось другой закуски.
А вот иконки… При виде Решечкиной он со стыдом вспомнил, что так и позабыл их вытащить, когда в прошлом году меняли ему мебель.
— Господи, сколь же не виделись! — умилилась Татьяна Анатольевна. — Зайдите, зайдите. Что покажу-то! Мы ведь новую чудотворную икону достать сподобились.
Удивительное качество — Решечкина говорила "я" только в случаях неудач. При всяком же своем успехе поспешно, с умиленным видом бесконечно произносила «мы».
— Как же это вы так в банке-то? — осторожно посетовала Решечкина. Они шли рядом по разным сторонам решетки, продвигаясь к входу. — Я уж и то посетовала Владимиру-то Викторовичу.
— Так получилось. — В узорчатых воротах Решечкина, перекрестив смущающегося Забелина, троекратно его поцеловала и увлекла за собой.
В полупустой затененной церкви шуршали вениками несколько старушек, одна кидала в тазик сгоревшие свечи — утром здесь проходила служба.
— Вот икона-то, — с восторгом прошептала Решечкина. — А уж как мы ее добивались-то!
Икона, по свидетельству Решечкиной, была XVII века, темная, закопченая и, как обычно, не произвела на Забелина впечатления. Он вообще не мог понять выказываемого повсеместно восторга перед русской иконописью. Не понимал, что создавали нового в искусстве плоскостные, лишенные жизни изображения в то время, когда уже умерли Рафаэль и Леонардо, вовсю творили «пышнотелые» фламандцы? Как-то во время праздничной службы решился поделиться сомнениями с Второвым, который, находясь в дурном настроении, все тотчас и разъяснил: «Мудак ты. И к тому же темный», — после чего, заметив, что на них смотрит мэр, придал лицу выражение благостности. С тех пор Забелин в искусствоведческие диспуты не вступал и потому среди банковской тусовки быстро прослыл за истинно верующего.
Куда больше Забелина заинтересовала не икона, а коленопреклоненная перед ней женская фигура, утонувшая в платке и длинной юбке, но в чем-то неуловимо знакомая.
Проследив настойчивый его взгляд, Решечкина сокрушенно вздохнула:
— Несчастная девочка. Уж не первый раз ходит. Такое горе! Ну да авось Господь поможет.
— Что с ней?
— Нет, нет. Это только между нею, мною и Господом.
Через несколько минут, завидев, что женщина перед иконой приготовилась подняться, Забелин поспешно, не без некоторого труда распрощался с добрейшей, но, по совести, приставучей Татьяной Анатольевной и, выйдя за церковные ворота, встал, невидимый, на углу.
Очень скоро показалась и заинтересовавшая его богомолка. На дворе она, скосившись назад, выгнула чуть вперед бедро, одним движением расстегнула юбку, сорвала с соломенных волос платок, все это метнула в висевшую на плече спортивную сумку и, будто отряхнувшись, обратилась в тоненькую, в тех же стираных джинсиках Юлю Лагацкую.
Дождавшись, когда она выйдет на шумную Солянку, Забелин шагнул навстречу:
— Юлечка! Какими судьбами?
— Вы?! — Девушка вздрогнула, быстро прикинула что-то. — Так, по делам. А вы? Хотя что я спрашиваю?
Позади тяжелой громадой нависал банк «Светоч».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44