Еще надо, чтобы в дуплянку не могли забраться кошки. Ох уж эти кошки! Это единственные Божьи твари, которых я терпеть не могу: они убили у меня несколько десятков птиц.
Ларри внимательно рассматривал дуплянку. На повернутой к нему стенке была выжжена надпись: «Апельсины Формиа».
— Вы использовали ящики от цитрусовых? — спросил он.
— Да, маленький разбойник принес их с завода, что находится под горой. Ему оставалось только проделать посередине небольшое отверстие; только на это он был способен, ни на что больше.
Ларри не смог скрыть своего удивления.
— Как, разве он имел право выходить из аббатства?
Отец Мауро вздохнул:
— Отец Гаэтано разрешал ему это, потому что нам нужен был кто-нибудь, кто бы пересчитывал и нумеровал на заводе в Кассино ящики, прежде чем они попадали сюда и наполнялись книгами. Он и привык мотаться туда-сюда.
Перед Ларри блеснул лучик надежды. «Сколько же предметов прошло через его руки?» — подумал он и наклонился к отцу Мауро.
— Может быть, я когда-нибудь встречусь с этим вашим шалопаем, — произнес он небрежно. — Эти маленькие негодяи могут иногда…
— Бесполезно, — сказал отец Мауро. — Не было бы счастья, да несчастье помогло: благодаря всем этим печальным событиям я от него избавился.
— Вы с ним даже на богослужениях не встречаетесь?
— Нет, в одно прекрасное утро он пропал.
Ларри даже подпрыгнул от удивления.
— Пропал!
— В ноябре. С тех пор его никто не видел. Сначала мы думали, что он уехал со Шлегелем. Но отец Бернардо Браччи сообщил из Рима, что его с ними не было. Нет, он не годился в бенедиктинцы, — добавил монах.
Ларри задумчиво смотрел на клетку, внимательно изучая надпись на ящике. Потом повернулся к библиотекарю:
— Послушайте, отец Мауро, я ничего не понимаю в орнитологии, но мне кажется, что ваши синички чем-то встревожены. Может быть, им мешает мое присутствие…
Монах нахмурился и подошел ближе.
— Скорее их беспокоит то, что они недавно слышали пулеметные очереди, — проворчал он озабоченно. — Странно, но до сих пор так их раздражал только послушник Коррадо Кариани. Успокойтесь, успокойтесь, мои красавицы.
— Святой отец, уверяю, вам надо их выпустить. Они не улетят далеко, поверьте мне. Знаете, что рассказывали в Неаполе два месяца назад? Птицы, согнанные со своих насиженных мест бомбардировками, прятались в церковных исповедальнях!
Отец Мауро слабо улыбнулся:
— Мои синицы в исповедальнях Неаполя? Да, там они такое услышат… Что правда, то правда, жизненного опыта им не хватает… Я не очень много грешил и теперь спрашиваю себя, не стоит ли мне пожалеть об этом.
— Может быть, вы грешили нетерпением по отношению к этому послушнику?
— Это да, вынужден с вами согласиться…
Ларри колебался.
— Кстати, о Коррадо, — осторожно начал он. — Несмотря на плохие отношения с птицами, не говорил ли он вам когда-нибудь… перед тем, как убежать из монастыря, о гусях… серых гусях?
Отец Мауро непонимающе воззрился на него:
— Вы хотите сказать, о летящих гусях?
Ларри пожал плечами:
— Может быть…
— В конце зимы мы здесь каждый год видим вереницы стремящихся на север гусей и журавлей, но мне никогда не приходило в голову показывать на них ему, настолько мало этот молодой человек интересовался природой… Послушайте, я не помню, чтобы он говорил со мной об этом, но вы задали странный вопрос. По правде сказать, единственная история, связанная с птицами, которую я помню, произошла здесь совсем недавно, и я был очень этим смущен, но не уверен, был ли тогда здесь Коррадо.
— Все же расскажите, святой отец.
— Это случилось, когда я показывал библиотеку известному вам немецкому полковнику. Я рассказывал ему о драгоценных старинных рукописях Тацита и святого Григория, а он говорил о кубометрах и грузовиках, так что мы никак не могли договориться. Он, пытаясь меня умаслить, восхищался установленным в библиотеке порядком, как вдруг, изучая полки с трудами отцов Церкви, он с торжеством вытащил том in quarto, затесавшийся между святым Амвросием и Василием Великим, озаглавленный «О природе райских птиц и туканов». С какой иронией он мне его продемонстрировал! Никогда в жизни я не испытывал такого унижения! Как вы можете догадаться, я виню в этой непростительной ошибке Коррадо Кариани, который имел привычку делать что угодно, только бы облегчить себе жизнь! Кроме этого мимолетного эпизода, не было ничего, что имело хоть какое-то отношение к птицам…
Ларри кивнул и снова прислушался. С другого конца галереи раздавались литургические песнопения, произносимые нараспев, словно заклинания.
— Слушайте, братья поют девятичасовые утренние молитвы в келье отца аббата… Это третья уставная молитва, — уточнил отец Мауро.
— Вам, наверное, следует присоединиться к ним, отец мой. Тревоги легче переносить вместе, хотя…
— Лично я ничего не боюсь и вручаю себя в руки Господа и его служанки, — ответил отец Мауро дрожащим, но спокойным голосом. — Но мне не хочется, чтобы отец Грегорио волновался обо мне, и поэтому пойду спущусь к нему в келью. Я хотел бы, чтобы вы пошли со мной, мой мальчик, — добавил он, словно повинуясь внезапному вдохновению. — Я так давно ни с кем не разговаривал, а слово становится отдушиной, если случается встретить кого-нибудь, кому можешь доверять… Поверьте, это не так часто случается.
Ларри был тронут признанием старика и последовал за ним по лабиринту коридоров и лестниц. Когда они вошли, все взгляды тотчас устремились на них. Ларри показалось, что в этой маленькой комнате собралась большая часть капитула, а также несколько мирян, жавшихся у дальней стены.
— А вот и вы, отец Мауро, — произнес маленький человечек в черной сутане и в очках, которого Ларри незадолго до того видел во главе процессии. — Мы не смогли уйти далеко, и нам остается только молить Господа и святого Бенедикта…
— И святую Схоластику, отец Грегорио — с упреком прибавил отец Мауро.
Аббат опустил голову, а отец Мауро встал на колени; лицо его было спокойно. Ларри присоединился к мирянам, стоявшим в глубине комнаты. Снова зазвучали литании и антифоны. Ларри показалось, что он тонет в григорианском хорале, как бывало когда-то на воскресных концертах духовной музыки, которые певчие давали в университетской часовне. То было ужасное время после смерти Элис и ухода Одри, и он помнил, как хорошо действовали на него псалмы и песнопения, как их монотонные мелодии усыпляли на время его боль. Он снова погрузился в это очарование и забыл на время — не о страхе перед бомбардировками, нет, но о глубоком разочаровании, в которое повергла его опустевшая библиотека. Мысленным взором он осматривал просторный пустой зал, словно зияющую рану. При одном взгляде на пустые полки и сундуки, в которых должно было находиться то, что он так отчаянно искал, у него начинала кружиться голова. Письмо Мэри Шелли, которое Домитилла вытащила из кармана своего отца, должно быть, помещалось в одном из архивов, свезенных в монастырь. «Там наверняка были и другие документы, которые он собирался продать, — добавила девушка. — Показав тебе один из них, тот, который, как ему было известно, мог тебя заинтересовать, он собирался использовать его как приманку».
«Который мог тебя заинтересовать…» Это была истинная правда. Ему не надо было даже доставать из кармана письмо Мэри Шелли, настолько точно он запомнил то, что там еще можно было прочесть: «A sad fate. The unfortunate baby died one year lat… in Napl… and poor unlucky E».
Он произнес эти слова значительно, почти с состраданием. Мэри Шелли писала о смерти девочки несколько отстранение, но ведь маленькая Елена не была ее дочерью, а о связи своего мужа с ее матерью она ничего не знала… А Шелли… Он, должно быть, чувствовал то же отчаяние, что и сам Ларри после трагедии на болоте в Уоллингфорде, где при одном только взгляде на черную поверхность воды, усеянную зеленоватыми пятнышками ряски, ему показалось, что он сходит с ума. «Наше общее несчастье объясняет, наверное, почему я так им увлечен», — в который уже раз подумал Ларри. Он горько сожалел о том, что не смог ознакомиться с документами, которые здесь хранились. «Это, может быть, позволило бы мне написать еще одну драгоценную главу… Но главное, найдя свидетельства его скорби, узнав, как он пережил такое же горе, как мое, я смог бы развязать тот узел, который я чувствую в себе со дня гибели дочки. Этот узел душит меня…»
«Pro nobis Christum exora», — пели монахи, и все, кроме Ларри, пели вместе с ними, настолько он погрузился в размышления, в мечты, больше похожие на галлюцинации. Вдруг ужасающий взрыв бросил их друг к другу.
Ларри упал, но без труда поднялся. Он увидел, как рядом встает отец приор и машинально отряхивает с сутаны пыль, заполнившую всю комнату и мешавшую разглядеть, где находится отец Мауро. Он чувствовал себя странно, словно его ударили по голове, а он об этом не помнил. «Ложись!» — крикнул кто-то. Почти сразу же последовала новая серия взрывов, еще более сильных, чем первый. Стены тряслись так, что грозили обрушиться на них, как во время взрыва у почты. Но здесь не было Домитиллы и некому было изображать ангела развалин и спасти его от безумия, растерянности и ужаса. Монахи сгрудились в углу комнаты вокруг аббата, словно пытаясь его защитить, и мелкая пыль покрывала их черные одеяния. Отец Грегорио, бледный как смерть, поднял очки, упавшие на пол, и воздел было руку, чтобы отпустить грехи всем присутствующим, но еще более близкий взрыв остановил его. Ларри почувствовал, как воздушная волна отбросила его на несколько метров назад, и он оказался сидящим на скамеечке для молитвы и смотрел сквозь клубившуюся в воздухе пыль, как группы беженцев спешат укрыться в подвалах. «Отец Мауро!» — позвал он. Один из монахов повернулся к Ларри.
— Я видел, как он выходил из комнаты, должно быть, пошел посмотреть, какой ущерб нанесли бомбы библиотеке, — сказал он встревоженно. — Или же вернулся к своей любимой статуе. Хорошо бы он присоединился к нам в подвале под башней, но если я ему велю, он не пойдет…
— Я схожу за ним, — решительно произнес Ларри. Ему вдруг показалось, что отец Мауро может еще что-то ему сообщить. Почти ничего не видя вокруг, он пробежал по заполненной дымом галерее, уверенно ориентируясь в этом лабиринте. Серии взрывов следовали один за другим, как ему показалось, в ритме «Оды западному ветру»: «Творец и разрушитель, слушай, слушай!» После каждого удара в стенах появлялись новые трещины, на пол падали куски штукатурки, пронзительные крики сливались во тьме с грохотом взрывов. У основания лестницы Благодетелей он заметил нескольких монахов, пытавшихся указать своим обезумевшим от страха подопечным, где находится вход в подвал. Когда он выбрался на свет, то увидел удалявшиеся «летающие крепости» и погрозил кулаком затянутому черным дымом небу. Неподалеку от него оказалась обезглавленная статуя святой Схоластики. Голова валялась около лестницы, а позолоченные медные голубки, сидевшие раньше на книге, которую она держала в руках, были отброшены туда, где еще недавно находились аркады Браманте, от которых осталось всего несколько колонн, торчащих из груды развалин. Отца Мауро нигде не было видно. Только какая-то женщина неопределенного возраста сидела в полной прострации на краю воронки, образовавшейся посреди дворика, и стучала зубами. Он тронул ее за плечо, она вздрогнула и подняла к нему умоляющее лицо. Это была не та женщина, с которой он разговаривал ночью.
— Простите, — сказал он. — Не видели ли вы около статуи святой старого монаха?
Она, казалось, не понимала, о чем он ее спрашивает.
— Вам нельзя здесь оставаться, синьора. Идите по этой лестнице и спускайтесь в подвал. Все там.
Он помог ей встать и подтолкнул к галерее.
— Лестница на другом конце, — крикнул он, уходя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Ларри внимательно рассматривал дуплянку. На повернутой к нему стенке была выжжена надпись: «Апельсины Формиа».
— Вы использовали ящики от цитрусовых? — спросил он.
— Да, маленький разбойник принес их с завода, что находится под горой. Ему оставалось только проделать посередине небольшое отверстие; только на это он был способен, ни на что больше.
Ларри не смог скрыть своего удивления.
— Как, разве он имел право выходить из аббатства?
Отец Мауро вздохнул:
— Отец Гаэтано разрешал ему это, потому что нам нужен был кто-нибудь, кто бы пересчитывал и нумеровал на заводе в Кассино ящики, прежде чем они попадали сюда и наполнялись книгами. Он и привык мотаться туда-сюда.
Перед Ларри блеснул лучик надежды. «Сколько же предметов прошло через его руки?» — подумал он и наклонился к отцу Мауро.
— Может быть, я когда-нибудь встречусь с этим вашим шалопаем, — произнес он небрежно. — Эти маленькие негодяи могут иногда…
— Бесполезно, — сказал отец Мауро. — Не было бы счастья, да несчастье помогло: благодаря всем этим печальным событиям я от него избавился.
— Вы с ним даже на богослужениях не встречаетесь?
— Нет, в одно прекрасное утро он пропал.
Ларри даже подпрыгнул от удивления.
— Пропал!
— В ноябре. С тех пор его никто не видел. Сначала мы думали, что он уехал со Шлегелем. Но отец Бернардо Браччи сообщил из Рима, что его с ними не было. Нет, он не годился в бенедиктинцы, — добавил монах.
Ларри задумчиво смотрел на клетку, внимательно изучая надпись на ящике. Потом повернулся к библиотекарю:
— Послушайте, отец Мауро, я ничего не понимаю в орнитологии, но мне кажется, что ваши синички чем-то встревожены. Может быть, им мешает мое присутствие…
Монах нахмурился и подошел ближе.
— Скорее их беспокоит то, что они недавно слышали пулеметные очереди, — проворчал он озабоченно. — Странно, но до сих пор так их раздражал только послушник Коррадо Кариани. Успокойтесь, успокойтесь, мои красавицы.
— Святой отец, уверяю, вам надо их выпустить. Они не улетят далеко, поверьте мне. Знаете, что рассказывали в Неаполе два месяца назад? Птицы, согнанные со своих насиженных мест бомбардировками, прятались в церковных исповедальнях!
Отец Мауро слабо улыбнулся:
— Мои синицы в исповедальнях Неаполя? Да, там они такое услышат… Что правда, то правда, жизненного опыта им не хватает… Я не очень много грешил и теперь спрашиваю себя, не стоит ли мне пожалеть об этом.
— Может быть, вы грешили нетерпением по отношению к этому послушнику?
— Это да, вынужден с вами согласиться…
Ларри колебался.
— Кстати, о Коррадо, — осторожно начал он. — Несмотря на плохие отношения с птицами, не говорил ли он вам когда-нибудь… перед тем, как убежать из монастыря, о гусях… серых гусях?
Отец Мауро непонимающе воззрился на него:
— Вы хотите сказать, о летящих гусях?
Ларри пожал плечами:
— Может быть…
— В конце зимы мы здесь каждый год видим вереницы стремящихся на север гусей и журавлей, но мне никогда не приходило в голову показывать на них ему, настолько мало этот молодой человек интересовался природой… Послушайте, я не помню, чтобы он говорил со мной об этом, но вы задали странный вопрос. По правде сказать, единственная история, связанная с птицами, которую я помню, произошла здесь совсем недавно, и я был очень этим смущен, но не уверен, был ли тогда здесь Коррадо.
— Все же расскажите, святой отец.
— Это случилось, когда я показывал библиотеку известному вам немецкому полковнику. Я рассказывал ему о драгоценных старинных рукописях Тацита и святого Григория, а он говорил о кубометрах и грузовиках, так что мы никак не могли договориться. Он, пытаясь меня умаслить, восхищался установленным в библиотеке порядком, как вдруг, изучая полки с трудами отцов Церкви, он с торжеством вытащил том in quarto, затесавшийся между святым Амвросием и Василием Великим, озаглавленный «О природе райских птиц и туканов». С какой иронией он мне его продемонстрировал! Никогда в жизни я не испытывал такого унижения! Как вы можете догадаться, я виню в этой непростительной ошибке Коррадо Кариани, который имел привычку делать что угодно, только бы облегчить себе жизнь! Кроме этого мимолетного эпизода, не было ничего, что имело хоть какое-то отношение к птицам…
Ларри кивнул и снова прислушался. С другого конца галереи раздавались литургические песнопения, произносимые нараспев, словно заклинания.
— Слушайте, братья поют девятичасовые утренние молитвы в келье отца аббата… Это третья уставная молитва, — уточнил отец Мауро.
— Вам, наверное, следует присоединиться к ним, отец мой. Тревоги легче переносить вместе, хотя…
— Лично я ничего не боюсь и вручаю себя в руки Господа и его служанки, — ответил отец Мауро дрожащим, но спокойным голосом. — Но мне не хочется, чтобы отец Грегорио волновался обо мне, и поэтому пойду спущусь к нему в келью. Я хотел бы, чтобы вы пошли со мной, мой мальчик, — добавил он, словно повинуясь внезапному вдохновению. — Я так давно ни с кем не разговаривал, а слово становится отдушиной, если случается встретить кого-нибудь, кому можешь доверять… Поверьте, это не так часто случается.
Ларри был тронут признанием старика и последовал за ним по лабиринту коридоров и лестниц. Когда они вошли, все взгляды тотчас устремились на них. Ларри показалось, что в этой маленькой комнате собралась большая часть капитула, а также несколько мирян, жавшихся у дальней стены.
— А вот и вы, отец Мауро, — произнес маленький человечек в черной сутане и в очках, которого Ларри незадолго до того видел во главе процессии. — Мы не смогли уйти далеко, и нам остается только молить Господа и святого Бенедикта…
— И святую Схоластику, отец Грегорио — с упреком прибавил отец Мауро.
Аббат опустил голову, а отец Мауро встал на колени; лицо его было спокойно. Ларри присоединился к мирянам, стоявшим в глубине комнаты. Снова зазвучали литании и антифоны. Ларри показалось, что он тонет в григорианском хорале, как бывало когда-то на воскресных концертах духовной музыки, которые певчие давали в университетской часовне. То было ужасное время после смерти Элис и ухода Одри, и он помнил, как хорошо действовали на него псалмы и песнопения, как их монотонные мелодии усыпляли на время его боль. Он снова погрузился в это очарование и забыл на время — не о страхе перед бомбардировками, нет, но о глубоком разочаровании, в которое повергла его опустевшая библиотека. Мысленным взором он осматривал просторный пустой зал, словно зияющую рану. При одном взгляде на пустые полки и сундуки, в которых должно было находиться то, что он так отчаянно искал, у него начинала кружиться голова. Письмо Мэри Шелли, которое Домитилла вытащила из кармана своего отца, должно быть, помещалось в одном из архивов, свезенных в монастырь. «Там наверняка были и другие документы, которые он собирался продать, — добавила девушка. — Показав тебе один из них, тот, который, как ему было известно, мог тебя заинтересовать, он собирался использовать его как приманку».
«Который мог тебя заинтересовать…» Это была истинная правда. Ему не надо было даже доставать из кармана письмо Мэри Шелли, настолько точно он запомнил то, что там еще можно было прочесть: «A sad fate. The unfortunate baby died one year lat… in Napl… and poor unlucky E».
Он произнес эти слова значительно, почти с состраданием. Мэри Шелли писала о смерти девочки несколько отстранение, но ведь маленькая Елена не была ее дочерью, а о связи своего мужа с ее матерью она ничего не знала… А Шелли… Он, должно быть, чувствовал то же отчаяние, что и сам Ларри после трагедии на болоте в Уоллингфорде, где при одном только взгляде на черную поверхность воды, усеянную зеленоватыми пятнышками ряски, ему показалось, что он сходит с ума. «Наше общее несчастье объясняет, наверное, почему я так им увлечен», — в который уже раз подумал Ларри. Он горько сожалел о том, что не смог ознакомиться с документами, которые здесь хранились. «Это, может быть, позволило бы мне написать еще одну драгоценную главу… Но главное, найдя свидетельства его скорби, узнав, как он пережил такое же горе, как мое, я смог бы развязать тот узел, который я чувствую в себе со дня гибели дочки. Этот узел душит меня…»
«Pro nobis Christum exora», — пели монахи, и все, кроме Ларри, пели вместе с ними, настолько он погрузился в размышления, в мечты, больше похожие на галлюцинации. Вдруг ужасающий взрыв бросил их друг к другу.
Ларри упал, но без труда поднялся. Он увидел, как рядом встает отец приор и машинально отряхивает с сутаны пыль, заполнившую всю комнату и мешавшую разглядеть, где находится отец Мауро. Он чувствовал себя странно, словно его ударили по голове, а он об этом не помнил. «Ложись!» — крикнул кто-то. Почти сразу же последовала новая серия взрывов, еще более сильных, чем первый. Стены тряслись так, что грозили обрушиться на них, как во время взрыва у почты. Но здесь не было Домитиллы и некому было изображать ангела развалин и спасти его от безумия, растерянности и ужаса. Монахи сгрудились в углу комнаты вокруг аббата, словно пытаясь его защитить, и мелкая пыль покрывала их черные одеяния. Отец Грегорио, бледный как смерть, поднял очки, упавшие на пол, и воздел было руку, чтобы отпустить грехи всем присутствующим, но еще более близкий взрыв остановил его. Ларри почувствовал, как воздушная волна отбросила его на несколько метров назад, и он оказался сидящим на скамеечке для молитвы и смотрел сквозь клубившуюся в воздухе пыль, как группы беженцев спешат укрыться в подвалах. «Отец Мауро!» — позвал он. Один из монахов повернулся к Ларри.
— Я видел, как он выходил из комнаты, должно быть, пошел посмотреть, какой ущерб нанесли бомбы библиотеке, — сказал он встревоженно. — Или же вернулся к своей любимой статуе. Хорошо бы он присоединился к нам в подвале под башней, но если я ему велю, он не пойдет…
— Я схожу за ним, — решительно произнес Ларри. Ему вдруг показалось, что отец Мауро может еще что-то ему сообщить. Почти ничего не видя вокруг, он пробежал по заполненной дымом галерее, уверенно ориентируясь в этом лабиринте. Серии взрывов следовали один за другим, как ему показалось, в ритме «Оды западному ветру»: «Творец и разрушитель, слушай, слушай!» После каждого удара в стенах появлялись новые трещины, на пол падали куски штукатурки, пронзительные крики сливались во тьме с грохотом взрывов. У основания лестницы Благодетелей он заметил нескольких монахов, пытавшихся указать своим обезумевшим от страха подопечным, где находится вход в подвал. Когда он выбрался на свет, то увидел удалявшиеся «летающие крепости» и погрозил кулаком затянутому черным дымом небу. Неподалеку от него оказалась обезглавленная статуя святой Схоластики. Голова валялась около лестницы, а позолоченные медные голубки, сидевшие раньше на книге, которую она держала в руках, были отброшены туда, где еще недавно находились аркады Браманте, от которых осталось всего несколько колонн, торчащих из груды развалин. Отца Мауро нигде не было видно. Только какая-то женщина неопределенного возраста сидела в полной прострации на краю воронки, образовавшейся посреди дворика, и стучала зубами. Он тронул ее за плечо, она вздрогнула и подняла к нему умоляющее лицо. Это была не та женщина, с которой он разговаривал ночью.
— Простите, — сказал он. — Не видели ли вы около статуи святой старого монаха?
Она, казалось, не понимала, о чем он ее спрашивает.
— Вам нельзя здесь оставаться, синьора. Идите по этой лестнице и спускайтесь в подвал. Все там.
Он помог ей встать и подтолкнул к галерее.
— Лестница на другом конце, — крикнул он, уходя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70