Внезапно лицо Креспи налилось кровью. Он вскочил на ноги и, сделав в повисшей тишине два шага в направлении Бьянки, остановился в футе от нее.
— Герой Сен-Жана, — продолжала она. — Важный господин, а женщин боится.
Креспи ударил ее в лицо. В тишине это прозвучало так, будто хлопнула дверь. Бьянка, взмахнув руками, резко отшатнулась и, задев пустой стол за собой, с грохотом рухнула на пол.
— Проститутка! — изрек Креспи.
И вновь уселся за стол.
Я вдруг осознал, что бегу. Бьянка распласталась на голых досках, словно морская звезда. Ее лицо побелело как мел, из носа струилась кровь.
— Все в порядке, — сказала она.
Я помог ей подняться. Креспи глотнул виски с содовой и, казалось, собрался возобновить свой разговор.
Кровь загудела у меня в ушах. И шелковая куртка, плотно облегавшая его плечи, оказалась вдруг совсем близко от меня. Сунув руки в карманы, дабы удержаться от искушения схватить его, я сказал:
— Вон отсюда!
Креспи взглянул на меня, дуги его черных бровей взметнулись кверху.
— Что?! — вопросил он.
— Вон!
Креспи состроил мину, призванную выразить озадаченное сомнение, как типичный задира.
— Я и мой экипаж желаем выпить. Мы заказали столик, чтобы пообедать...
Мои руки уже вынырнули из карманов.
— Если вы не уберетесь отсюда в течение пятнадцати секунд, я вызову полицию и вас вышвырнут!
Креспи понял, что я не шучу. Он вновь стал жалким и льстивым.
— Меня это не забавляет, — сказал он.
— Десять секунд.
Креспи вздохнул, допил свое вино и сказал:
— Bien. On у va.
Затем, широко и белозубо улыбаясь, добавил:
— И, как говорится по-английски, выстрел рассудит нас.
Он встал. За ним последовала команда.
— Дерьмо, а не ресторан, — изрек Креспи с сильным марсельским акцентом. И плюнул на скатерть.
Гуськом они направились к двери.
Бьянка уже сидела на стуле. Я призвал Жерарда:
— Смени скатерть.
— И Тибо будет там завтра, чтобы выпороть твою задницу, — крикнула Бьянка вслед уходящим.
Затем она села на табурет бара, положила голову на руки и зарыдала.
Я отвел ее к стойке. Дверь захлопнулась за Креспи с его командой. Жерард и помощник официанта уже приводили в порядок посуду, а приглушенный шум голосов в зале постепенно исчезал, как складка на тонкой ткани.
Теперь я чувствовал себя куда как счастливее, чем с утра. Креспи выглядел таким важным, ловким и пулезащищенным, но Бьянка смогла вывести его из себя.
Я принес ей стакан воды. Она выпила его как женщина в пустыне: залпом. В ресторане вновь нарастал гомон. Нос Бьянки перестал кровоточить.
— На лице есть синяк? — спросила она.
Кожа была покрасневшей, не более того.
— Нет, — успокоил я.
— Прошу прощения за кабаре, которое я тут устроила.
— Ничего страшного.
— А вы становитесь владельцем ресторана!
— Это вы о чем?
— Креспи создал Тибо трудности. Если бы Тибо был здесь, он не впустил бы его в ресторан. Вот почему Креспи явился сюда.
— Что за трудности?
— Делового характера.
— Кого это Креспи пытался убить?
— Убить? — Бьянка равнодушно смотрела на меня.
— Вы спросили Креспи, удалось ли ему уже убить Тибо.
— Тибо? — переспросила она. Равнодушие было искренним. — С чего бы ему убивать Тибо?
И тут Бьянка захохотала. Да так, что слезы брызнули из ее глаз. Она обняла меня за шею.
— Тибо? — повторила она. — Какой ты серьезный, бедняга. Тибо сам может позаботиться о себе.
Бьянка прижалась своим лбом к моему. Я ощутил запах ее духов и погрузился в него, полагаясь на судьбу. Бьянка поцеловала меня.
У нее были длинные черные ресницы, слегка касающиеся щек. Они напоминали мне пушок семян чертополоха.
Они напоминали мне ловушки.
Бьянка открыла глаза и посмотрела на меня с легкой улыбкой. Один внутренний голос подсказывал мне: «Она красива и хочет продолжения». Другой — отрезвлял: "Дурачок ты, Сэвидж. Лучше поинтересуйся, зачем она вытащила из папки документы, касающиеся «Поиссон де Аврил».
Победил первый. Бьянка вновь поцеловала меня. На этот раз поцелуй был взаимным.
Кто-то подошел к бару и, намеренно грохнув, опустил на стойку поднос со стаканами, а затем прокашлялся. Я открыл глаза.
Рядом, скрестив руки, стояла Фрэнки. Ее скулы покрылись красными пятнами гнева.
— Простите, что помешала, — съязвила она.
Я почувствовал, что покраснел.
— Мы как раз заканчивали, — заверила Бьянка. Она пожала мою руку и отправилась наверх.
— Боже мой! — воскликнула Фрэнки и, хлопнув дверью, вышла в кухню.
Посетители все прибывали. Это был необычный вечер: накануне гонки. Я достал вино и приготовил еще несколько напитков. Я работал «на автопилоте» весь вечер. В конце его, когда официанты, обслужив клиентов, попивали кофе у стойки бара, я сел к фортепьяно.
Опустившись на табурет, я поднял крышку, коснулся клавиш закостенелыми пальцами и заиграл. Было время, когда я слыл неплохим исполнителем джаза. Но давно не практиковался, да и как-никак для сегодняшнего вечера джаз не подходил. Я был в смущении, а такому состоянию более созвучен блюз.
Я заиграл «Фрэнки и Джонни», медленный вариант, чересчур широко расставленными пальцами левой руки, которая, впрочем, и теперь была почти так же проворна, как прежде. Я давно не упражнялся, но сейчас все шло совсем неплохо, как это обычно бывает, когда вам что-то угрожает, вы обеспокоены и выискиваете правильный путь в ситуации, спутанной как спагетти. Играя, я думал о Фрэнки.
Точнее говоря, я вспоминал кабачок «Джино» в Каракасе спустя две недели после рождения Фрэнки. Я много играл там на фортепьяно, потому что венесуэльским «орангутангам», поглощающим свое виски вместе с древними шлюхами, время от времени нравился блюз в исполнении парнишки-иностранца. Я был славным малым восемнадцати лет от роду и уже с ребенком на руках. Мэри Эллен сидела за столиком у сцены, а я привычно наигрывал быстрый вариант «Фрэнки и Джонни». Мэри Эллен держала на руках завернутую в шаль Фрэнки, слышались возгласы проституток, свет был приглушен и от свечи вокруг головы Мэри Эллен сиял нимб «мадонны с младенцем». А когда я подошел к припеву, который Мэри Эллен обычно подхватывала, она не могла подняться из-за ребенка на руках. И потому я пел один.
Я испытывал чувство полного одиночества. «Фрея» была продана. Неподалеку, на берегу, лежала яхта, которую я построил своими собственными руками, чтобы мы могли вернуться в Англию. Она блестела лаком, снабженная парусами и готовая к отплытию. Но я понимал, что мы в беде.
* * *
Сказала Фрэнки Джонни:
Родной не уходи!
Тебя погубит холод,
Бураны и дожди!
Но то любовь уходит...
* * *
Мэри Эллен подняла глаза и перехватила мой взгляд. Она долго и печально смотрела на меня. Затем вновь опустила глаза на ребенка. По ее щекам струились слезы.
Мы уже окрестили дочь как Анну Максвелл. Но после того вечера называли ее Фрэнки. С ней, гукающей на капитанской койке, мы и поплыли в Англию.
Всему следовало бы идти по-прежнему, за исключением погоды, разумеется. Но каждый из нас существовал сам по себе внизу, в чистом хаосе каюты, с Фрэнки. Мы выстаивали свои вахты, едва видясь друг с другом. Связующим звеном была Фрэнки.
Я знал, что навсегда полонен морем так же, как понимал, что Мэри Эллен становится все дальше от него: она боится за Фрэнки.
Когда мы миновали Бишоп-Рок, Мэри Эллен впервые за три недели улыбнулась и подняла Фрэнки, чтобы показать ей смотрителей маяка на его балконе. К тому времени, как на горизонте появился остров Уайт, она уже упаковала свою одежду и вещи Фрэнки. А когда мы пришвартовались рядом с набережной Шенрок, Мэри Эллен обвила мою шею обеими руками и крепко поцеловала.
— Я люблю тебя, — сказала она, — но больше так не могу.
Затем подхватила Фрэнки, накинула на плечо сумку, поднялась по гранитным ступенькам и исчезла в толпе.
Пошел заключительный куплет. Я вдруг осознал, что выкрикиваю слова, обеими руками беря мрачные аккорды. Мне хотелось выпить. Я закончил на высокой ноте и встал. Некоторые из посетителей ресторана ободряюще захлопали.
Фрэнки смотрела на меня из-за стойки бара. Ее глаза напомнили мне глаза Мэри Эллен в «Джино» столько лет назад. На щеках блестели слезинки.
— Нельзя ли мне выпить коньяка? — спросил я.
Фрэнки положила свою руку на мою.
— Мне нравится эта музыка, отец, — сказала она.
Мне вдруг расхотелось пить.
— Что происходит? — спросила Фрэнки.
Я смотрел в ее чистые прекрасные глаза и мне хотелось плакать.
— Ничего не происходит, разве что мы завтра поплывем.
Фрэнки поцеловала меня в щеку. Мы поднялись по ступенькам, пожелали друг другу спокойной ночи и отправились в свои постели.
Глава 16
На следующее утро к десяти часам повсюду царила праздничная атмосфера. В ресторане официанты надели матросские шапочки с красными помпонами. След барографа на фортепьяно показывал как всегда высокое давление, за исключением времени накануне вечером, когда я потревожил прибор басовыми аккордами.
Старый порт выглядел так, как если бы карнавал поместился на его пенистых водах. У понтона стояло с полдюжины гоночных яхт, их боевые флаги обвисли в безветрии. Вдоль набережных выстроились туристы, фотографируя дочерна загоревших мужчин в форменных рубашках своего экипажа в специальной палубной обуви, спускающихся на понтоны.
Ветра, конечно же, не было. Антициклон с Азорских островов развесил над Бискайским заливом петлю изобары, без каких-либо шансов на ее перемещение.
— Чудесный денек для купания, — сказала Фрэнки, когда мы направлялись к ярко-красному корпусу «Плаж де Ор». Она была возбуждена в это утро, но решила вежливо вести себя по отношению к своему «старику», потому что он хорошо играет на фортепьяно и взял ее в плавание. Во время побывок у меня в Пултни Фрэнки время от времени появлялась на трапеции пятисотпятки молодого Джеми Эгаттера. В последней регате они выиграли в своем классе, несмотря на серьезную конкуренцию. И как следствие, Фрэнки напугала Мэри Эллен, потребовав ялик в Лондоне. Ей нравились и большие яхты.
Я покосился на фарфорово-голубое небо и сказал:
— Но не слишком подходящий для плавания под парусами.
Я подождал, пока Фрэнки взберется на борт.
На молу я заметил невысокого коренастого человека, дочерна загоревшего, в черных очках, прикрепленных к голове эластичной лентой. У него были пышные моржовые усы, толстая нижняя губа, первоклассно выцветшие голубые шорты-бермуды и комплект экипажа «Блю Эрроу».
— Брюс! — вскричал я.
Он поднял в приветствии свою лапу.
Глядя на него, можно было подумать, что Брюс Мессинг — старый морской волк. И он очень на это рассчитывал. В действительности же Брюс был фотографом и испытывал морскую болезнь, даже когда переступал лужу. Он как нельзя лучше подходил для того, чтобы, согласно желанию Фьюлла, разнести слух, будто Тибо на борту.
— Замри! — сказал Брюс и уставил на меня одну из трех камер, болтающихся вокруг его бычьей шеи. — Тибо на борту?
— Разумеется, — уверил я.
— Он не сойдет на берег?
— Тибо немного устал. Новая гидравлика. Обычные проблемы. Сами знаете.
— Разумеется, — глубокомысленно подтвердил он.
— Поплыли с нами, — улыбаясь, предложил я, проявляя доброжелательность и гостеприимство.
— Я плыву на «Набобе», а то бы рад, конечно.
— Ну что ж.
Когда мы причалим обратно, Брюс, вероятно, будет на набережной, объясняя, что упустил «Набоб» из-за того, что позвонил его агент. «Но в следующий раз уж обязательно». А остаток дня проведет, рассказывая, как Тибо сетовал ему лично на возню с этой новой гидравликой.
— Рад видеть тебя, — сказал я и прыгнул на палубу.
Когда я оглянулся, Брюс болтал со шлифовщиком нашего ближайшего лоснящегося белого соседа, кивая головой в сторону «Плаж де Ор». Дело пошло.
Ян стоял в кокпите, склонившись над лебедкой. Он поднял глаза.
— Мы готовы к отплытию?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49