Она обитала под скалой и была незаконна, поскольку перекрывала больше чем половину ширины реки. Не то что в нее можно было поймать слишком много рыбы: просто она являла собой некий символ свободы для Джона Тиннели. Эндрю, темноволосый и бледнокожий человек, не любил пользоваться Длинной Сетью в моем присутствии. Но Джонни, ударяя меня, мальчишку, по плечу, говорил: «Несомненно, этот паренек просто совершает лодочную прогулку», — и забрасывал невод.
Как-то в марте, в обеденное время, мы молча сидели с родителями в темной столовой. От супницы с тушеной бараниной, гарнированной картофелем с луком, пахло словно мокрой шерстью, а из стакана моего отца шел слабый запах виски. У меня не было возможности улизнуть, так как из-за отлива нельзя было рыбачить, к тому же дождь хлестал по серо-зеленым полям окрест.
Вдруг раздался стук в дверь. Мать поднялась из-за стола, а когда вернулась обратно, в ее руке было письмо.
— Это тебе, — сказала она отцу.
— Вскрой его, — пробурчал тот из бороды.
Назревал «спор», он уже начал выделять напряженность, словно угорь слизь.
Мать открыла рот, затем — письмо. Прочла его и устремила взор на меня. Не глядя на отца, она молча передала ему письмо.
Тот прочел и глотнул из своего стакана. А затем вскричал:
— Ублюдок! Да как он смеет! Да известно ли ему, какой на дворе год! Мир переменился с тысяча девятьсот шестнадцатого года!
— Не при ребенке, — попросила мать.
— Так я расскажу ему, — заявил отец. — Твой дядя Джеймс утверждает, что ты пособничаешь браконьерской ловле лосося в его владениях. Он пишет: чего же еще ожидать от сына большевика и англичанки. И обещает в следующий раз напустить на тебя стражу.
Разинув рот, я смотрел в его сумасшедшие глаза. Тело мое замерло и одеревенело.
— Нет, — открестился я. — Не пособничаю.
— Оставь его в покое, — вступилась мать.
«Спор» распрямил свои когти и вонзил их в атмосферу над обеденным столом, сгущая ее и начиная терзать моих родителей.
Когда не было рыбалки, ловцы лосося обычно коротали время в «Круискин-Лаун», потягивая крепкий бутылочный ирландский портер. Джонни Тиннели сидел у огня. Я засунул руки в карманы шорт, проследовал к нему и спросил:
— Что, Джонни, сыровато сегодня для рыбалки?
Джон поднял глаза от огня. Он был бледен, лицо его распухло от тепла и крепкого портера. Протянув руку, он отодрал меня за ухо. Голова моя зазвенела от боли, слезы ручьем потекли из глаз.
— Мотай отсюда, наводчик! — прорычал Джон.
А все из-за Длинной Сети. Кто-то обнаружил ее и передал дяде Джеймсу. Джона Тиннели списали с лодки. И меня тоже. Но он-то посиживал в «Круискин-Лаун», а меня отправили учиться в Англию.
Перед отъездом я был призван в замок. Дядя Джеймс сидел в гостиной под портретом Анжелики Кауфман в полный рост и писал письмо; близ его локтя стоял телефон.
— А, — протянул он, подняв глаза. — Знаешь, почему ты здесь?
— Нет, — сказал я. Мои родители не любили дядю Джеймса, поэтому я тоже относился к нему с неприязнью. У него был длинный нос, лысая голова и бледно-голубые выпученные глаза.
— Потому, что я оплатил твое обучение, — объяснил дядя Джеймс. — Я — глава рода. И несу ответственность за него.
Я не понимал, чего от меня ждут в ответ.
— Спасибо.
— Не благодари меня, — возразил он. — Мы жаждали избавиться от тебя. Отправляйся в мир. Ты причиняешь беспокойство.
Дядя помахал своей желтоватой рукой:
— Теперь иди.
Я ушел. Бредя вдоль подъездной аллеи, под деревьями, с которых капал дождь, я чувствовал себя каким-то совсем иным, чем прежде, одиноким и очень несчастным: из-за Тиннели. На следующей неделе меня посадили на пароход, отправляющийся в Лондон.
Ресторан был пуст. Фрэнки протирала стаканы в баре. У выставленных на тротуар столиков сидели туристы, коротая за выпивкой час, оставшийся до обеда. За стойкой бара восседали два старика и слепая женщина, крепко обхватившая пальцами бокал с «Перно».
— Ты запоздал накрывать столы, — попеняла мне Фрэнки, метнув на Бьянку оценивающий взгляд.
«Еще одно из его увлечений, — говорил он. — Может, вы с Мэри Эллен и заключили свое соглашение, но стоит ли ожидать, что семнадцатилетняя дочь разделяет подобные взгляды».
Старики обратили свои слезящиеся взоры на Бьянку, пробормотали: «Бонжур!» и продолжили изучение груди Фрэнки, вырисовывающейся под форменной блузкой.
— Мне необходимо разыскать Тибо.
Фрэнки покачала головой:
— Ездил к нему домой? И в мастерские?
Я кивнул.
Она вытерла стакан насухо и со стуком поставила его на полку. Поскольку Фрэнки была обеспокоена, она, как человек практичный, оценивала меня и мое «увлечение» с этой точки зрения.
— Боюсь, ничем не могу помочь, — сказала она. — И, к твоему сведению, Жерард неважно себя чувствует, есть проблемы на кухне, так как Андре не нравятся устрицы, а он — шеф-повар; Кристоф, брат посудомойки Жизель, привез моллюсков и утверждает, что они отменные, и она поддерживает его. Со мной они ничего не обсуждают: считают, что слишком молода для этого. Поскольку ты считаешься менеджером, я хотела бы знать, собираешься ли ты хоть немного помогать?
— Фрэнки, это Бьянка. У нее возникли осложнения. Не найдется ли наверху свободной комнаты?
Фрэнки позабыла о пике производительности, оценивающий взгляд исчез. Под ее броской внешностью билось доброе, отзывчивое сердце, готовое по-старомодному приветить бездомного и сбившегося с пути человека.
— Конечно! — широко улыбнувшись, сказала она. — Я уеду с Жан-Клодом и останусь у него.
Я припомнил вчерашний рев мотоцикла под окном и без энтузиазма промямлил:
— Ну, если ты считаешь это вполне удобным...
Брови Фрэнки взметнулись, оценивающий взгляд вернулся. Она почувствовала тонкое различие: «Ты привел в дом свое „увлечение“, а я уеду с моим», — говорили ее глаза.
Но это был мой промах, а не «увлечение».
— Идемте, Бьянка, — сказала Фрэнки. — Я покажу вам комнату.
Бьянка последовала за ней. Я тяжело вздохнул и протиснулся через двойные двери на кухню.
Андре, шеф-повар, оказался бледным широкоплечим мужчиной с моржовыми усами и близко посаженными смородиновыми глазами. Он потел над большой газовой плитой, шипевшей, словно змея, на самою себя. Я отрекомендовался ему и четырем его помощникам атлетической комплекции. Жизель, посудомойка, находилась в дальней стороне кухни. Это была старая сморщенная женщина, с шейным платком, завязанным узлом под самым подбородком. Она, незряче уставившись на выложенную белым кафелем стену, стояла возле раковины для мытья посуды, опустив туда руки.
Жизель выглядела потрясенной.
— В чем проблема? — спросил я.
Женщина повернула голову. Ее морщинистое загорелое лицо было залито высыхающими слезами.
— Кристоф, — сказала она.
— Что Кристоф?
— Он старый друг господина Тибо. С самого детства. Разве он стал бы обманывать его таким образом, как это здесь предполагается?
— Разумеется, нет, — сказал я, вовсе не подлаживаясь к ней: речь снова шла о верности.
— Моллюски, — сказал Андре, — есть моллюски.
С этим трудно было не согласиться.
— Ну что ж, посмотрим, — сказал я. — Принесите-ка мне этих устриц.
Я уселся близ раковины из нержавеющей стали с видом, как я надеялся, инспектора Микелина. Это был скудный, но превосходный официальный завтрак: бутылочка шабли и дюжина устриц, являвшихся предметом разногласий. Я ел так чинно и неторопливо, как только мог.
Жизель нависала надо мной, хрипло дыша и передавая мне дольки лимона.
— Плохой нынче выдался год, — бурчала она. — В самом деле плохой. И погода стояла неприятная. И Кристоф уже не так молод, как прежде. Но он по-прежнему доставляет устриц высокого качества, несмотря ни на что.
Жизель говорила горячо, страстно. Андре оторвал глаза от филе окуня и сказал:
— Дай же ему спокойно поесть!
Устрицы были превосходны, о чем я не преминул заявить, в следствие чего Жизель задрала нос и выглядела победительницей. Но я тут же высказал мнение, что они меньше, нежели им следует быть, отчего в глазах Андре восстановился блеск. Я налил им по стаканчику вина и вернулся в бар, установив на кухне атмосферу того самого «худого мира», который лучше «доброй ссоры».
Когда я поднимался по ступенькам наверх, поток желающих пообедать клиентов стал прибывать. Я уселся за письменный стол в маленькой конторке близ гостиной. Там находилось бюро для хранения документов и один из тех усложненной конструкции телефонов, что так любил Тибо. Помещение это, должно быть, служило офисом ресторана, поскольку было завалено счетами. Я сложил их стопкой и сунул в бюро.
Затем поднял телефонную трубку и набрал номер в Англии.
Ответила Мэри Макфарлин, мой секретарь и вдова старика Хенри что управлял судостроительной верфью в Южной Бухте, неподалеку от Пултни, на побережье. Хенри умер, и Мэри распродала собственность. Теперь она, широченная, как амбарные ворота, сидя за письменным столом приемной в голубой спортивной куртке и холщовой рыжевато-коричневой юбке, принимала телефонные звонки.
— О, привет, — сказала она. — Все в порядке?
— В некотором роде.
Если бы я поведал ей, что произошло, она, вероятно, считала бы своим долгом проявить сочувствие. Я же находился не в том настроении, чтобы принять его.
— Тибо не подавал о себе весточки?
— От него ни слуху ни духу, — сказала Мэри.
Сердце мое упало.
— Было два звонка. Из банка. Они торопятся получить заключительный платеж по «Арку».
Не только они.
— Это под контролем, — сказал я. — Еще кто-нибудь звонил?
— Арт Шеккер. Он должен получить от тебя ответ в двухнедельный срок и переговорить с людьми, предоставляющими субсидии.
— Я согласен.
— Это благо, — сказала Мэри. — Я имею в виду «Флайинг Фиш Челлендж». Довольно увлекательно.
— Да, — согласился я. — Сделай мне одолжение. Не могла бы ты раскопать наряды по «Аркансьелю»?
— Да ведь их около двух тысяч.
— Наряды по монтажу кингстонов для охлаждения двигателя. Выясни, кто их поставлял и кто монтировал.
Я сообщил ей телефонный номер ресторана и повесил трубку. В кресле возле соседней двери сидела Бьянка и наблюдала за мной своими синими выразительными глазами. Заметив, что я смотрю на нее, она отвела взгляд.
— Что вы делали в доме Тибо? — спросил я.
— Шесть-семь человек из команды Тибо жили там.
— И он не сообщил вам, куда направляется и чем собирается заниматься?
Нижняя губа Бьянки сердито выпятилась:
— Я его помощница, но не любовница. Я была в отъезде. Вернулась этим утром. Тибо позвонил и попросил принести кое-какие бумаги. Я нашла, что искала.
Мне вспомнилось, какое лицо было у Тибо вчера вечером: кожа, тонкая как бумага, обтягивала его скулы.
— Не понимаю того парня с ножом, что заталкивал вас в камин.
Бьянка снова отвела глаза.
— Тибо руководит большой командой, чтобы строить лодки и выигрывать гонки, — сказала она и скривила губы. — Полагаю: там, где большие деньги, бизнес тоже большой, но и грязный.
— И вы готовы оказаться пронзенной клинком ради его бизнеса? — поинтересовался я.
— Он попросил вас присмотреть за рестораном, и вы ведь выполняете его просьбу, — попыталась объяснить Бьянка. — Тибо обладает способностью мобилизовать людей. Как бы там ни было, мне неизвестно, где он.
— А что это за бумаги: те, которые вы забрали?
— Не знаю.
У Бьянки был «упрямый» подбородок. «А если бы и знала, все равно не сказала бы», — казалось, подтверждал он.
— Где они?
— Какой-то человек забрал их.
Глаза Бьянки были исполнены особой синевы: глубокой, как вечернее небо; их блеск и глубина подчеркивали яркость оливковой кожи ее лица.
— Что за человек?
— Я оставила бумаги для него в ресторане, сама же его не видела.
Бьянка с подозрением относилась ко мне. А я — к ней. Я не верил ей, но и Бьянка не собиралась мне ничего рассказывать.
Я отправился восвояси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49