— Это скандал! — крикнула Сушицкая.
Доктор Рюбзам стал тогда перед дверью и объявил:
— Никто не выйдет из этой комнаты, пока я не получу обратно часов. Любопытно было бы все же увидеть, возможно ли среди бела дня…
— Я не сходил со своего места! — крикнул журналист. — Вы ведь видели, доктор?
Ничего я не видел! — в ярости закричал доктор Рюбзам. — Никто отсюда не выйдет!
Мне надо быть в восемь часов у себя в редакции!
Это меня ничуть не касается. Все останутся здесь, пока не будут найдены часы.
— Не хотите ли вы сказать, что я их украл у вас? — запротестовал служащий сберегательной кассы.
— Господа! Вношу предложение! — воскликнул Гюбель. — Мы ведь все заинтересованы в том, чтобы установить, нет ли среди нас вора. Я предполагаю, чтобы все мы по очереди дали обыскать себя доктору Рюбзаму. Это ни для кого не должно быть оскорбительно, — перекричал он шум спорящих голосов. — Я сам готов положить начало. — Он снял с себя пиджак и вывернул свои карманы. Доктор Рюбзам обыскал его. Не очень тщательно. У него было определенное подозрение: Сушицкая некоторое время стояла за его спиною во время игры.
Всего происходившего в комнате Демба не замечал и не слышал. На игорном столе рассыпано было теперь множество банкнот и серебряных монет, двести семьдесят крон, и они принадлежали ему. Как кошка ходил Демба, крадучись, вокруг стола. Как бы ему устроить так, чтобы деньги попали к нему в руки и в карман? Улучить самый благоприятный миг и ухватить их с быстротою молнии — это, казалось, было так легко, и все же… Демба не решался на это.
Очередь была теперь за служащим сберегательной кассы, и обыск обнаружил в его карманах перочинный ножик, портсигар из Карлсбада, два парижских резиновых изделия и брошюру «Искусство начинать и вести беседу». Затем обыскан был Соленая Булка, кельнер, но у него оказалась только дюжина фотографических карточек кабинетного формата, на которых он сам был изображен под руку с пожилою, взиравшей на него весьма любовно дамою. После этого доктор Рюбзам обратился к Станиславу Дембе.
— Разрешите? — спросил он вежливо.
Демба встрепенулся.
Что вам нужно?
— Это, конечно, только формальность, — сказал доктор Рюбзам. — Я, разумеется, вполне уверен, но…
— Да что же вам нужно? — спросил Демба, раздосадованный, что ему помешали.
Как раз в этот миг ему пришло в голову средство спрятать деньги. Он собирался попросить Гюбеля взять их покамест к себе, а уж потом легко было найти выход.
— Я просил бы вас прежде всего снять накидку, — сказал доктор Рюбзам. — Повторяю, я далек от мысли сколько-нибудь… Но…
Демба вытаращил на него глаза и подумал, что ослышался.
— Что вы толкуете? Что вы сказали о моей накидке?
— Да, я попросил бы ее снять, — доктор Рюбзам становился нетерпелив.
— Ни за что, — сказал Демба.
— Что это значит? — спросил доктор Рюбзам. — Вы не хотите?
— Вздор, — сказал Демба. — Оставьте меня в покое.
— Весьма подозрительно, — воскликнул почтовый чиновник.
— Ага! — вырвалось у госпожи Сушицкой.
— В самом деле, очень странно, — подтвердил коммивояжер.
— Так вот в чем дело! — сказал доктор Рюбзам.
— Демба! — крикнул Гюбель. — Часы у тебя?
— Какие часы? — спросил Демба, оторопев.
— Часы господина доктора.
— Не думаете же вы, что я у вас украл часы? — закричал Демба в отчаянии.
— Нет? — спросил доктор Рюбзам изумленно и не совсем уверенным тоном. — Я думал, может быть, в шутку…
— Но ведь это нелепость! — уверял Демба.
— В таком случае дайте же себя обыскать.
— Нет, — твердо сказал Демба.
— Но послушай, Демба, это ведь только формальность. Не станут же эти господа…
— Нет! — заревел Демба и взглянул с мольбою о помощи на студента-медика.
— Вот как! — произнес доктор Рюбзам. — Вы не желаете? В таком случае я знаю, как поступить.
Он повернулся к Дембе спиною и подошел к столу.
— Я не стану спорить, — сказал он совершенно спокойно. — К чему?
И в один миг сгреб все деньги, лежавшие на столе.
Демба смертельно побледнел, увидев свои деньги в руках у доктора Рюбзама. Ярость отчаяния вдруг нашла на него. Нет! Этого нельзя допустить! Нельзя допустить, чтобы деньги достались этому человеку. Надо броситься на него, высвободить руки, вырвать у него деньги! Цепь должна была порваться! Для железа тоже ведь есть предел упругости, сталь тоже ломается. И с невероятным усилием восстал он против своих оков, мышцы напряглись, жилы вспухли, руки под гнетом необходимости превратились в двух возмутившихся исполинов, цепь завизжала… Сталь выдержала усилие.
— Нужно же мне получить обратно свои часы так или иначе, — сказал доктор Рюбзам и сунул в карман деньги Дембы с не совсем чистой совестью. — Иначе я не могу поступить. Про нужду закон не писан.
Глава XVI
И вот Демба очутился на улице, опозоренный, разбитый, обобранный, обманутый в своей последней надежде.
Шел дождь. Он испытывал страшную жажду, и руки у него болели, особенно запястья и пальцы. Он впал в уныние и чувствовал такую усталость, что теперь уже единственным его желанием было оказаться наконец дома, чтобы, спрятав голову под одеяло, ни о чем не думать и уснуть.
Назло своим скованным рукам и ради денег дерзнул он окунуться в сутолоку дня. И взбесившийся день безжалостно гонял его сквозь свои часы, швырял во все стороны, как беспомощную скорлупу грецкого ореха, и теперь Станислав Демба был утомлен, отказывался от борьбы и хотел спать.
«Если я тебе сегодня вечером не положу денег на стол, можешь ехать с Георгом Вайнером», — сказал он утром. Так теперь обстояло дело. Денег у него не было, и он не хотел больше пытаться их раздобыть.
— Пусть уезжает, — говорил он, шагая, самому себе и пожал плечами. — Я ее не удерживаю. До восьми часов вечера она обязана меня ждать. Не дольше. Fair play. Я сделал, что мог, но не добился успеха. Строгая организация коварных случайностей боролась против меня: трест злостных происшествий. Теперь Соня свободна. Вопрос решен, и я соблюду слово. Fair play.
Чувство удовлетворения охватило Дембу при словах «Fair play», и на ходу он принял осанку члена жокей-клуба, собирающегося с бесстрастным лицом уплатить долг чести на крупную сумму.
— В дальнейшем ходе событий я ведь, по счастью, не заинтересован, — тихо сказал Демба и пошел быстрее вперед. — Совершенно не заинтересован.
Это выражение понравилось ему, и он повторил еще раз: «Сим заявляю о своей незаинтересованности», — причем выражением лица напоминал маститого дипломата, делающего заявление большой важности. Он остановился и посредством легкого поклона довел до сведения какого-то незримого противника, что он в дальнейшем ходе событий совершенно не заинтересован.
— Вот именно. Не заинтересован, — повторил он еще раз, потому что не мог отделаться от этого слова, которое, казалось, обладало удивительной способностью проливать на все утешительный и успокаивающий свет. Он был близок к тому, чтобы без малейшей ненависти, злобы и боли рисовать себе, как Соня Гартман завтра уедет с другим и как он сам останется в одиночестве.
— Я не мог сдержать своего обещания, и теперь нужно сделать из этого выводы, — убеждал он самого себя.
Он остановился перед какой-то витриною и искал своего отражения в ее зеркальном стекле, так как ему непременно нужно было наблюдать себя в минуту, когда он хладнокровно, невозмутимо и в готовности ко всему делал выводы.
— Этого уже не изменить. Так было предопределено, — сказал он и постарался убедить себя самого в принудительном характере обстоятельств.
И комиссионер на углу улицы, и приказчик, опускающий ставни на витрине, и служанка, стоявшая в воротах с бутылкою пива в руке, — все они удивленно глядели вслед загадочной фигуре, которая неслась по улицам, опустив голову, пожимая плечами и энергично втолковывая что-то самой себе.
— А теперь — домой! — сказал Демба и остановился. — Куда же я иду? Пора отправиться домой. Микш, вероятно, уже ушел. Сейчас половина восьмого. Скоро придет Стеффи, и я наконец освобожусь от наручников.
Он свернул на Лихтенштейнскую улицу, потому что не видел никаких оснований отказываться от кратчайшего пути к своему дому из-за этого господина Вайнера. Если этот господин Вайнер жил как раз на Лихтенштейнской улице, то это не могло для него послужить причиной обходного движения. Каждая минута была дорога.
Дождь полил сильнее. Демба плотно укутался в свою накидку. Смеркалось, и мерцающий свет газовых фонарей отражался в дождевых лужах.
— Я немного перехватил в своем увлечении этим делом, — рассказывал себе Демба и, уйдя в свои мысли, вступил в лужу. — Пора мне освободиться от своих обязательств.
Этот словесный оборот тоже, странным образом, подействовал на него успокоительно. Он звучал так деловито-холодно, так коммерчески-расчетливо и разоблачал чувства, плохо прикрывавшиеся такими громкими словами, как страдание, ревность и жгучее томление.
Перед домом, где жил Георг Вайнер, он остановился и констатировал, что окно во втором этаже, возле балкона, освещено.
— Конечно, — сказал он, не трогаясь с места, — он дома, и она у него. Так что же? Нет причины останавливаться и терять время. Это меня не интересует; я занят другими делами.
Он простонал и почувствовал, как в нем на мгновение вспыхнул бессильный гнев, а потом ощутил тихую, сверлящую боль. Неподвижными глазами уставился он на освещенное окно. Но преодолел это чувство и укрылся под защиту приятно звучащих слов, которые должны были заглушить его страдание.
— Дело будет улажено вполне миролюбиво, — бормотал он. — Мы разойдемся в наилучших отношениях.
Он пустился дальше, но вскоре опять остановился.
— Конечно, — сказал он. — У Вайнера очень уютная квартира. Солнечная сторона, вид на Лихтенштейнский парк. Это все, что можно заметить по этому поводу. Итак — дальше!
Дальше он, однако, не пошел, а продолжал глядеть на окно.
— Впрочем, у меня есть время. Нет еще половины восьмого. Стеффи еще не может быть у меня. Буду ли я дома сидеть, или постою здесь немного, это ведь несущественно. Несущественно, — повторил он еще раз с ударением, и звук этого слова придал ему в собственных глазах вид хладнокровного критика, способного смотреть на вещи взглядом постороннего человека. — Она у него. Что дальше? Если я этим интересуюсь, то это почти такой же интерес, как у театрального зрителя, глядящего на сцену. Дело касается двух посторонних людей. Оно, может быть, забавно или скучно, — но оно во всяком случае неважно. Пожалуй, можно было бы…
Он вздрогнул. Сердце замерло на миг, а потом начало дико и бурно стучать. В ушах стоял шум, и удушающий страх перехватывал дыхание.
Там, наверху, в окне, свет внезапно погас.
В комнате Георга Вайнера свет погас.
Что там происходит? Что бы это могло означать?
С трудом воздвигнутое здание холодного безучастия рассыпалось в прах.
Там, наверху, в этой комнате, Соня в этот миг лежала в объятиях Георга Вайнера. Свет погасила она. И теперь принадлежит ему. Для обоих теперь наверху начинался час, о котором мир ничего не должен был знать. Безмолвное соглашение, покорность и обладание — вот что означала наступившая мгла. А Демба стоял внизу, жалким образом обманутый гладкими фразами, которыми вооружился против гнева и боли и которые теперь падали на землю, как увядшие листья. В отчаянии, чувствуя себя глубоко несчастным, дрожа от страдания и ненависти, терзаясь завистью и готовый заплакать, стоял Демба на улице.
Но не должны они оставаться наедине! Она не должна лежать в его объятиях! Пусть они оба не думают, будто могут скрыться от Дембы и от всего света.
Он не мог не взбежать по лестнице. Он не знал, что сделает, как и что скажет. Ему хотелось только взломать дверь и вдруг появиться в комнате как укор, как жалоба, как угроза, как тревожный сигнал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26