Мельника давно не было на свете. В округе толковали, что он повесился, когда епископский домоправитель в качестве погашения долга отобрал у него мельницу, ослов и все до одного мешки с мукой. Но теперь бродяга с удивлением увидел, что лопасти ветряка крутились как ни в чем не бывало, а из трубы поднимался синий дым. Очень скоро он услыхал и скрип бревна, на котором вертелись жернова.
Бродяге уже доводилось слыхать бродившую по округе легенду о мертвом мельнике. Крестьяне шептались, будто раз в год он встает из своей могилы и на одну ночь запускает мельницу, чтобы заплатить епископу один пфенниг из своего долга. Но бродяга прекрасно понимал, что все это было не чем иным, как пустой болтовней. Мертвые никогда не встают из своих могил. Да и, кроме того, сейчас никакая не ночь, а белый день. И раз уж крылья мельницы вращаются под зимним солнцем, то это всего лишь значит, что на мельнице появился новый хозяин.
Бродяга радостно потер руки и расправил свои широкие плечи.
— Похоже, — сказал он, — у нас сегодня будет крыша над головой!
— Ох, мне бы теперь кусочек хлеба да вязанку соломы! — пролепетал Торнефельд. — Больше я ничего не прошу.
Его спутник расхохотался.
— А ты думаешь, тебе приготовили пуховую постель с шелковой занавеской? Да французский соус, да пирожки под венгерское вино?
Торнефельд не ответил. В следующую минуту бродяга и дворянин побрели по ведущему к мельнице проселку.
Дверь в домике мельника была не заперта, но сам мельник пропал куда-то. Они искали хозяина в гостиной, в спальне, на чердаке, заходили на мельницу, заглядывали в амбар, но все напрасно. И все-таки домик был обитаем: под плитой догорала кучка дров, на столе стояло блюдо с хлебом и колбасой, а рядом с ним — две кружки жиденького пива.
Бродяга недоверчиво озирался: он-то знал людей и не сомневался, что этот стол был накрыт отнюдь не для случайных гостей, у которых в карманах не наберется и крейцера. Его так и подмывало стащить хлеб с колбасой, поскорее выпить пиво и задать деру, но Торнефельд, попав в теплое помещение, вновь обрел самоуверенность и отвагу.
Взяв с плиты длинный нож, он уселся к столу с таким видом, словно мельник специально для него нажарил копченой колбасы.
— Пей, брат, и ешь! — объявил он. — Не бойся, все честно — никогда в твоей жизни еще не бывало честнее! Я отвечаю за все, что мы с тобой тут наедим. Выпей, брат! За здоровье всех бравых солдат Его Величества! Да здравствует король Карл! А ты лютеранин, брат?
— Когда лютеранин, а когда папист, — усмехнулся вор, принимаясь за колбасу. — Смотря каким боком ко мне поворачивается мир. Если вокруг меня сплошные статуи святых да часовни, то я говорю всем встречным и поперечным: «Аvе, Маriа, gгаtiа рlеnа», а если прохожу через лютеранскую страну, то воздаю хвалу Отцу нашему. Которому принадлежат и царство, и сила, и слава во веки веков.
— Но так не годится, — возразил Торнефельд, с удовольствием вытягивая ноги под столом. — Нельзя быть одновременно с Петром и с Павлом. Будешь и дальше так поступать — погубишь навек свою душу! Вот я, например, твердо держусь протестантской веры и смеюсь над папой и его посланниками. Карл Шведский — вот настоящий оплот всех лютеран. Выпьем за его здоровье и за погибель всех его врагов!
Он осушил свой стакан и продолжал:
— Теперь против него объединились курфюрст Саксонский с царем московитов. Это же просто смешно: козел и бык решили одолеть благородного оленя! Бери, брат, еще! Ешь и пей смело! Я здесь и хозяин, и повар, и сторож, и распорядитель стола — все в одном лице. Правда, стол не из лучших… Мне бы сейчас яичницу или кусок жаркого! После всех этих хождений по морозу мой желудок требует горячего.
— Вспомни, как ты вчера пытался отыскать в поле мерзлую репу! — засмеялся бродяга.
— Да, брат, — сказал Торнефельд, — это были скверные дни. Нам с тобой довелось пережить такие ужасы, что я уж и не думал остаться в живых. Мне постоянно мерещились мои похороны, и даже во сне я видел свечи, венки, носильщиков и дощатый гроб! Но, слава Богу, я жив-здоров и на время избежал косы смерти. А через две недели я уже буду в лагере моего короля!
Он ощупал карман куртки, где прятал то, что называл «своей грамотой», а затем, вытянув губы, засвистал сарабанду, отбивая такт пальцами.
При виде этого заносчивого родовитого мальчишки, который только что жалко скулил в снегу, бродягу охватил неистовый гнев. Сколько ему пришлось пережить, прежде чем он притащил мальчишку в это убежище, а тот теперь сидит себе и посвистывает, словно ему все дороги узки и весь свет мал! И это при том, что ему самому было больше не на что надеяться, кроме как на ужасную епископскую каторгу, где ему предстояло стать одним из живых мертвецов, загибающихся у пылающих печей и топок. А мальчишка со своей грамотой отправится по белу свету — ловить за хвост удачу и искать себе почестей! Бродяга решил во что бы то ни стало увидеть эту таинственную грамоту своими собственными глазами и попытался ехидными речами побудить Торнефельда показать ему документ.
— Да будет тебе, брат, чепуху-то молоть! — начал он. — Он, видите ли, на войну собрался — ордена да маршальские нашивки добывать! Сдается мне, что тебе более подходит молоть зерно да чистить стойла у крестьян. Война, брат, — это слишком черствый кусок хлеба, и такими слабенькими зубенками, как у тебя, его не пережевать!
Торнефельд перестал свистать и барабанить пальцами.
— Нет ничего стыдного в том, чтобы батрачить на крестьян, — ответил он. — Это честное занятие. Гедеону, например, во время молотьбы явился ангел. Но мы, шведские дворяне, рождены для войны и не годимся для того, чтобы возить зерно и чистить конюшни!
— А я так думаю, что ты годишься лишь на то, чтобы за печкой сидеть, — оскалился бродяга. — Куда тебе выйти в поле против вооруженного врага!
Торнефельд не подал виду, что его душит гнев, и только руки его мелко подрагивали, когда он ставил на стол кружку, из которой только было собрался отхлебнуть пива.
— Я гожусь ко всему, что положено делать честному солдату! — ледяным тоном ответил он. — Торнефельды во все времена были храбрыми вояками, и я тоже не собираюсь отлеживаться за печкой. Мой дедушка командовал полком синих гусар при Люцене и находился подле короля Густава-Адольфа, когда тот, смертельно раненный, упал с коня. Так вот, мой дедушка подбежал и прикрыл короля от пуль своим телом! Мой отец побывал в одиннадцати боях и потерял руку при штурме Саверны. Но что с тобой толковать! Что ты можешь знать о Саверне, кроме того, что там ткут ковры! Что знаешь ты о выстрелах и пушечном громе, вспышках огня и черном дыме, яростных воплях дерущихся и лязге оружия, барабанном бое и вое труб! Если бы ты только видел, как перестраивается на ходу атакующая конная лава!
— Да ты же сбежал из армии как последняя шельма! — парировал бродяга. — И заодно осрамил свой полк! Или я не видел, как ты валялся на снегу и размазывал по лицу сопли? Нет, ты не годишься для войны! Ты не умеешь ни бодрствовать по трое суток, ни копать окопы, ни ходить на штурм, ни даже терпеть холод и голод…
Торнефельд угрюмо молчал. Он сидел, низко склонив голову, и смотрел на огонь под плитой.
— Да я готов поклясться, — продолжал донимать его бродяга, — что как только ты услышишь сигнал к атаке, так тут же и пустишься наутек. Как же, а вдруг ты потеряешь свою дурацкую пятигрошовую жизнь? Побежишь как миленький, да еще и будешь озираться по сторонам — нет ли где ямы или сарая, чтобы заползти туда и поплакать!
— Я не потерплю, — тихо проговорил Торнефельд, — чтобы ты оскорблял в моем лице честь шведского дворянства!
— Ой, как я испугался! — весело крикнул бродяга. — Да я за всех дворянчиков мокрозадых, сколько бы их там ни было, и старой подметки не дам! Как, впрочем, и за эту вашу дворянскую честь!
Побледнев от гнева и стыда, Торнефельд вскочил со скамьи и, не найдя под рукой другого оружия, замахнулся на своего спутника пивной кружкой.
— Ни звука больше! — прохрипел он. — Или я тебя пришибу как мокрицу!
Но бродяга уже держал в руке хлебный нож.
— Валяй, попробуй! — оскалился он. — Что мне твои угрозы, когда ты сам меня боишься как огня! Сейчас мы поглядим, как твоя грамота защитит тебя от крепкой да острой стали! А коли не защитит, так уж я понаделаю в тебе пару дюжин дырок.
И тут он вдруг осекся и умолк. Оба медленно опустили свое оружие — только сейчас они заметили, что уже давно были в комнате не одни.
На скамье у печи сидел мужчина с тускло-желтым, морщинистым, изрезанным глубокими складками и словно бы выдубленным из испанской кожи лицом. Глаза его казались безжизненными, как две ореховые скорлупки. На нем был кафтан из красного полотна, широкополая извозчицкая шляпа с пером и высокие сапоги с натянутыми выше колен голенищами. Он сидел молча и, казалось, не проявлял никакого интереса к происходящему, но при этом так жутко кривил рот и поблескивал зубами, что оба спорщика не на шутку перепугались, а бродяга даже вообразил, что это сам мертвый мельник приплелся из адского огня посмотреть, что творится у него на мельнице. Он принялся торопливо креститься за спиной у Торнефельда, призывая Христа, поминая его муки и раны, кровь и воду. Он надеялся, что привидение, оставив после себя запах серы, немедленно отправится обратно в адскую бездну. Но человек в красном кафтане продолжал сидеть на скамье и, не шевелясь и не моргая, смотреть на пришельцев.
— Как господин оказался здесь? — спросил Торнефельд, стуча зубами от страха.-Я не видел, как вы вошли…
— Старая баба принесла меня в корзине! — беззвучно смеясь, сказал старик таким глухим голосом, что можно было подумать, он говорил из-под земли. — А вот вы-то кто такие? Что вам тут понадобилось? Вы едите мой хлеб, пьете мое пиво, и я же еще должен вам говорить: «Благослови, Боже, трапезу»?!
— Он выглядит так, будто десять лет провел у дьявола в пекле… — шепнул бродяга товарищу.
— Молчи! Вдруг он еще обидится! — тоже шепотом отозвался Торнефельд. И тут же добавил погромче: — Да извинит нас господин за вторжение! На дворе стоит стужа, а у нас выдалось такое злосчастное время, что, видит Бог, я три дня не держал во рту ни кусочка хлеба. Богу это ведомо. Мы попали к столу господина по неведению…
— Какой он, к черту, господин? — шептал ему на ухо вор. — Да у него такой вид, словно он вчера с каторги!
— …Хотя я и не имею чести знать господина, — продолжал с поклоном Торнефельд, — но сам готов представиться…
Вор хорошо понимал, что это был неподходящий способ обращаться с привидениями. Ему вдруг пришло в голову, что и сам он, растерявшись, прошептал не те заклинания, какие необходимы. Христовой кровью и ранами заклинают жажду, нарывы и лихорадку, а привидения от этого не исчезают. Но прежде чем он успел вспомнить рекомендуемые заклятья, старик в извозчицкой шляпе вдруг обратился к нему:
— А ты, парень, кажется, знаешь, кто я такой!
— Я хорошо знаю, кто ты, господин, — смело ответил вор, хотя и несколько сдавленным голосом. — И знаю также, из какого царства ты пришел. Ты, господин, бывший мельник, и пришел ты из нашего будущего дома, где пламя рвется из окон, а на карнизе пекут яблоки…
Ему и впрямь воочию представился серный огонь и раскаленная бездна — этот приют проклятых Богом душ, место, которое у грешников звалось «нашим будущим домом». Но человек в красном кафтане подумал, что бродяга имеет в виду епископские печи для обжига извести и кирпича, из которых круглые сутки вздымался дым и выплескивались отсветы пламени, озарявшие ночное небо.
— Как видно, ты меня не знаешь, — заявил старик.-Я не плавильщик, не литейщик и не кирпичник. Я не работаю при печах господина епископа.
Снаружи кружились снежные хлопья. Бродяга подошел к окну и указал рукой на безвольно обвисшие крылья ветряной мельницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Бродяге уже доводилось слыхать бродившую по округе легенду о мертвом мельнике. Крестьяне шептались, будто раз в год он встает из своей могилы и на одну ночь запускает мельницу, чтобы заплатить епископу один пфенниг из своего долга. Но бродяга прекрасно понимал, что все это было не чем иным, как пустой болтовней. Мертвые никогда не встают из своих могил. Да и, кроме того, сейчас никакая не ночь, а белый день. И раз уж крылья мельницы вращаются под зимним солнцем, то это всего лишь значит, что на мельнице появился новый хозяин.
Бродяга радостно потер руки и расправил свои широкие плечи.
— Похоже, — сказал он, — у нас сегодня будет крыша над головой!
— Ох, мне бы теперь кусочек хлеба да вязанку соломы! — пролепетал Торнефельд. — Больше я ничего не прошу.
Его спутник расхохотался.
— А ты думаешь, тебе приготовили пуховую постель с шелковой занавеской? Да французский соус, да пирожки под венгерское вино?
Торнефельд не ответил. В следующую минуту бродяга и дворянин побрели по ведущему к мельнице проселку.
Дверь в домике мельника была не заперта, но сам мельник пропал куда-то. Они искали хозяина в гостиной, в спальне, на чердаке, заходили на мельницу, заглядывали в амбар, но все напрасно. И все-таки домик был обитаем: под плитой догорала кучка дров, на столе стояло блюдо с хлебом и колбасой, а рядом с ним — две кружки жиденького пива.
Бродяга недоверчиво озирался: он-то знал людей и не сомневался, что этот стол был накрыт отнюдь не для случайных гостей, у которых в карманах не наберется и крейцера. Его так и подмывало стащить хлеб с колбасой, поскорее выпить пиво и задать деру, но Торнефельд, попав в теплое помещение, вновь обрел самоуверенность и отвагу.
Взяв с плиты длинный нож, он уселся к столу с таким видом, словно мельник специально для него нажарил копченой колбасы.
— Пей, брат, и ешь! — объявил он. — Не бойся, все честно — никогда в твоей жизни еще не бывало честнее! Я отвечаю за все, что мы с тобой тут наедим. Выпей, брат! За здоровье всех бравых солдат Его Величества! Да здравствует король Карл! А ты лютеранин, брат?
— Когда лютеранин, а когда папист, — усмехнулся вор, принимаясь за колбасу. — Смотря каким боком ко мне поворачивается мир. Если вокруг меня сплошные статуи святых да часовни, то я говорю всем встречным и поперечным: «Аvе, Маriа, gгаtiа рlеnа», а если прохожу через лютеранскую страну, то воздаю хвалу Отцу нашему. Которому принадлежат и царство, и сила, и слава во веки веков.
— Но так не годится, — возразил Торнефельд, с удовольствием вытягивая ноги под столом. — Нельзя быть одновременно с Петром и с Павлом. Будешь и дальше так поступать — погубишь навек свою душу! Вот я, например, твердо держусь протестантской веры и смеюсь над папой и его посланниками. Карл Шведский — вот настоящий оплот всех лютеран. Выпьем за его здоровье и за погибель всех его врагов!
Он осушил свой стакан и продолжал:
— Теперь против него объединились курфюрст Саксонский с царем московитов. Это же просто смешно: козел и бык решили одолеть благородного оленя! Бери, брат, еще! Ешь и пей смело! Я здесь и хозяин, и повар, и сторож, и распорядитель стола — все в одном лице. Правда, стол не из лучших… Мне бы сейчас яичницу или кусок жаркого! После всех этих хождений по морозу мой желудок требует горячего.
— Вспомни, как ты вчера пытался отыскать в поле мерзлую репу! — засмеялся бродяга.
— Да, брат, — сказал Торнефельд, — это были скверные дни. Нам с тобой довелось пережить такие ужасы, что я уж и не думал остаться в живых. Мне постоянно мерещились мои похороны, и даже во сне я видел свечи, венки, носильщиков и дощатый гроб! Но, слава Богу, я жив-здоров и на время избежал косы смерти. А через две недели я уже буду в лагере моего короля!
Он ощупал карман куртки, где прятал то, что называл «своей грамотой», а затем, вытянув губы, засвистал сарабанду, отбивая такт пальцами.
При виде этого заносчивого родовитого мальчишки, который только что жалко скулил в снегу, бродягу охватил неистовый гнев. Сколько ему пришлось пережить, прежде чем он притащил мальчишку в это убежище, а тот теперь сидит себе и посвистывает, словно ему все дороги узки и весь свет мал! И это при том, что ему самому было больше не на что надеяться, кроме как на ужасную епископскую каторгу, где ему предстояло стать одним из живых мертвецов, загибающихся у пылающих печей и топок. А мальчишка со своей грамотой отправится по белу свету — ловить за хвост удачу и искать себе почестей! Бродяга решил во что бы то ни стало увидеть эту таинственную грамоту своими собственными глазами и попытался ехидными речами побудить Торнефельда показать ему документ.
— Да будет тебе, брат, чепуху-то молоть! — начал он. — Он, видите ли, на войну собрался — ордена да маршальские нашивки добывать! Сдается мне, что тебе более подходит молоть зерно да чистить стойла у крестьян. Война, брат, — это слишком черствый кусок хлеба, и такими слабенькими зубенками, как у тебя, его не пережевать!
Торнефельд перестал свистать и барабанить пальцами.
— Нет ничего стыдного в том, чтобы батрачить на крестьян, — ответил он. — Это честное занятие. Гедеону, например, во время молотьбы явился ангел. Но мы, шведские дворяне, рождены для войны и не годимся для того, чтобы возить зерно и чистить конюшни!
— А я так думаю, что ты годишься лишь на то, чтобы за печкой сидеть, — оскалился бродяга. — Куда тебе выйти в поле против вооруженного врага!
Торнефельд не подал виду, что его душит гнев, и только руки его мелко подрагивали, когда он ставил на стол кружку, из которой только было собрался отхлебнуть пива.
— Я гожусь ко всему, что положено делать честному солдату! — ледяным тоном ответил он. — Торнефельды во все времена были храбрыми вояками, и я тоже не собираюсь отлеживаться за печкой. Мой дедушка командовал полком синих гусар при Люцене и находился подле короля Густава-Адольфа, когда тот, смертельно раненный, упал с коня. Так вот, мой дедушка подбежал и прикрыл короля от пуль своим телом! Мой отец побывал в одиннадцати боях и потерял руку при штурме Саверны. Но что с тобой толковать! Что ты можешь знать о Саверне, кроме того, что там ткут ковры! Что знаешь ты о выстрелах и пушечном громе, вспышках огня и черном дыме, яростных воплях дерущихся и лязге оружия, барабанном бое и вое труб! Если бы ты только видел, как перестраивается на ходу атакующая конная лава!
— Да ты же сбежал из армии как последняя шельма! — парировал бродяга. — И заодно осрамил свой полк! Или я не видел, как ты валялся на снегу и размазывал по лицу сопли? Нет, ты не годишься для войны! Ты не умеешь ни бодрствовать по трое суток, ни копать окопы, ни ходить на штурм, ни даже терпеть холод и голод…
Торнефельд угрюмо молчал. Он сидел, низко склонив голову, и смотрел на огонь под плитой.
— Да я готов поклясться, — продолжал донимать его бродяга, — что как только ты услышишь сигнал к атаке, так тут же и пустишься наутек. Как же, а вдруг ты потеряешь свою дурацкую пятигрошовую жизнь? Побежишь как миленький, да еще и будешь озираться по сторонам — нет ли где ямы или сарая, чтобы заползти туда и поплакать!
— Я не потерплю, — тихо проговорил Торнефельд, — чтобы ты оскорблял в моем лице честь шведского дворянства!
— Ой, как я испугался! — весело крикнул бродяга. — Да я за всех дворянчиков мокрозадых, сколько бы их там ни было, и старой подметки не дам! Как, впрочем, и за эту вашу дворянскую честь!
Побледнев от гнева и стыда, Торнефельд вскочил со скамьи и, не найдя под рукой другого оружия, замахнулся на своего спутника пивной кружкой.
— Ни звука больше! — прохрипел он. — Или я тебя пришибу как мокрицу!
Но бродяга уже держал в руке хлебный нож.
— Валяй, попробуй! — оскалился он. — Что мне твои угрозы, когда ты сам меня боишься как огня! Сейчас мы поглядим, как твоя грамота защитит тебя от крепкой да острой стали! А коли не защитит, так уж я понаделаю в тебе пару дюжин дырок.
И тут он вдруг осекся и умолк. Оба медленно опустили свое оружие — только сейчас они заметили, что уже давно были в комнате не одни.
На скамье у печи сидел мужчина с тускло-желтым, морщинистым, изрезанным глубокими складками и словно бы выдубленным из испанской кожи лицом. Глаза его казались безжизненными, как две ореховые скорлупки. На нем был кафтан из красного полотна, широкополая извозчицкая шляпа с пером и высокие сапоги с натянутыми выше колен голенищами. Он сидел молча и, казалось, не проявлял никакого интереса к происходящему, но при этом так жутко кривил рот и поблескивал зубами, что оба спорщика не на шутку перепугались, а бродяга даже вообразил, что это сам мертвый мельник приплелся из адского огня посмотреть, что творится у него на мельнице. Он принялся торопливо креститься за спиной у Торнефельда, призывая Христа, поминая его муки и раны, кровь и воду. Он надеялся, что привидение, оставив после себя запах серы, немедленно отправится обратно в адскую бездну. Но человек в красном кафтане продолжал сидеть на скамье и, не шевелясь и не моргая, смотреть на пришельцев.
— Как господин оказался здесь? — спросил Торнефельд, стуча зубами от страха.-Я не видел, как вы вошли…
— Старая баба принесла меня в корзине! — беззвучно смеясь, сказал старик таким глухим голосом, что можно было подумать, он говорил из-под земли. — А вот вы-то кто такие? Что вам тут понадобилось? Вы едите мой хлеб, пьете мое пиво, и я же еще должен вам говорить: «Благослови, Боже, трапезу»?!
— Он выглядит так, будто десять лет провел у дьявола в пекле… — шепнул бродяга товарищу.
— Молчи! Вдруг он еще обидится! — тоже шепотом отозвался Торнефельд. И тут же добавил погромче: — Да извинит нас господин за вторжение! На дворе стоит стужа, а у нас выдалось такое злосчастное время, что, видит Бог, я три дня не держал во рту ни кусочка хлеба. Богу это ведомо. Мы попали к столу господина по неведению…
— Какой он, к черту, господин? — шептал ему на ухо вор. — Да у него такой вид, словно он вчера с каторги!
— …Хотя я и не имею чести знать господина, — продолжал с поклоном Торнефельд, — но сам готов представиться…
Вор хорошо понимал, что это был неподходящий способ обращаться с привидениями. Ему вдруг пришло в голову, что и сам он, растерявшись, прошептал не те заклинания, какие необходимы. Христовой кровью и ранами заклинают жажду, нарывы и лихорадку, а привидения от этого не исчезают. Но прежде чем он успел вспомнить рекомендуемые заклятья, старик в извозчицкой шляпе вдруг обратился к нему:
— А ты, парень, кажется, знаешь, кто я такой!
— Я хорошо знаю, кто ты, господин, — смело ответил вор, хотя и несколько сдавленным голосом. — И знаю также, из какого царства ты пришел. Ты, господин, бывший мельник, и пришел ты из нашего будущего дома, где пламя рвется из окон, а на карнизе пекут яблоки…
Ему и впрямь воочию представился серный огонь и раскаленная бездна — этот приют проклятых Богом душ, место, которое у грешников звалось «нашим будущим домом». Но человек в красном кафтане подумал, что бродяга имеет в виду епископские печи для обжига извести и кирпича, из которых круглые сутки вздымался дым и выплескивались отсветы пламени, озарявшие ночное небо.
— Как видно, ты меня не знаешь, — заявил старик.-Я не плавильщик, не литейщик и не кирпичник. Я не работаю при печах господина епископа.
Снаружи кружились снежные хлопья. Бродяга подошел к окну и указал рукой на безвольно обвисшие крылья ветряной мельницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29