А бородач молча сидел в санях, бил кулаком о кулак и злился. Прощание казалось ему слишком долгим.
Бродяга не мог видеть трогательной сцены расставания, но отчетливо слышал взлаивание собаки и ржание лошади. Прут зловеще свистел в воздухе, но бродяга никак не реагировал на удары.
— Бейте, бейте! — шипел он сквозь сжатые зубы. — Я не благородных кровей, но я зато никогда не был подлым вымогателем! Бейте! Бейте, черт с вами! Я низкого звания, но я не отбираю у несчастных девушек ни коней, ни собак, ни колясок! Бейте! Что там ваши дворянские молодчики — этот бородач, что сбежал от шпаги капитана, или Торнефельд, который хочет на войну, но боится застудить пальчики, — куда им до меня! Лупите, сволочи! Я из другой породы, но мог бы вас всех поучить и чести, и благородству!
И тут в его воспаленном мозгу родилась невероятная мысль: ему показалось, что он не бродяга и вор, а прирожденный дворянин, которого честь обязывала вернуться и навести порядок в этом поместье, разобраться со слугами и двором, ибо все это будет принадлежать ему: и девушка, и дом, и двор, и поля. Все это должно было перейти к нему в собственность… «Слишком долго сидел я за столом нищих! — твердил он про себя. — Теперь я хочу сидеть за господским столом!» Эта рожденная от жгучей боли и леденящей стужи мысль преобразила его, и последние удары палки жгли уже не тело, а душу. Жгли огнем гнева.
Драгун отшвырнул окровавленный прут в снег, и бродяга понял, что экзекуция закончилась. Второй драгун накинул на него рубаху с курткой и дал глотнуть водки из своей фляжки.
— А теперь убирайся! — сказал он. — А то как бы тебя опять не увидел наш капитан.
Они было подхватили его под руки, чтобы довести до ворот, но бродяга вырвался и самостоятельно, хотя и немного покачиваясь, побрел прочь по снегу. У самой ограды он обернулся и еще раз посмотрел на девушку, дом, двор и торчавшую из снега опрокинутую борону. Он охватил все это одним взглядом, предчувствуя, что когда-нибудь все это будет принадлежать ему. Потом бродяга пошел дальше и уже не оглядывался. Ветер хлестал его по лицу, снег скрипел под ногами. А росшие вдоль дороги каштаны клонили под тяжестью снега свои ветви, словно приветствуя уходящего человека — своего будущего хозяина.
Когда деревня с ее собачьим лаем и скулящими звуками кабацкой волынки осталась далеко позади, а впереди зазмеилась ведущая к мельнице дорога, он попытался выработать для себя какой-нибудь определенный план действий. Мысли путались у него в мозгу — он знал только, что сейчас он избит и унижен, но когда-нибудь непременно преобразится и появится здесь в облике дворянина со шпагой, перьями на шляпе и кучей денег в каждом кармане. Он решил нарушить данное мертвому мельнику слово и не ходить в епископский ад. «Нет уж, туда мне еще рановато! — твердил он себе, пробиваясь сквозь сугробы. — Сделка, говорите? Да ни одна сделка недействительна, пока за нее не распили кружку водки. На водку-то проклятый мертвяк поскупился, вот и пускай пеняет на себя. Драгун, что держал меня во время порки, и тот не пожалел водки! Спасибо тебе, брат солдат! Когда я вернусь и найду тебя, ты будешь пить за мое здоровье, сколько пожелаешь! Я не пожалею для тебя водки. Да, брат, эта сделка состоится!»
Идти в ад — в имение епископа? На хлеб и воду? Нет, теперь все это не для него. Теперь он хотел вернуться в мир и еще раз сразиться с теми силами, что преследовали его всю жизнь. Его манила большая игра, он хотел еще раз бросить кости. Ему, неудачливому вору, которому ни разу в жизни не удалось выманить у какого-нибудь скупого крестьянина сытный обед, теперь казалось, что он может добыть себе все богатства мира.
Но сначала он должен заполучить грамоту, которая одна лишь и придает такое огромное значение Торнефельду. С этим заветным куском пергамента он сможет легко завоевать свое счастье. А что до Торнефельда, то пусть он без грамоты попытает удачи в шведском войске.
В шведском войске? Нет, Торнефельд не должен попасть туда! И, уж конечно, не должен вернуться домой на коне и в шляпе с перьями! Она любила его, она хранит ему верность. Что ж, значит, он должен исчезнуть навеки.
— В ад — к епископу! — прорычал вор, и тут у него родился план, как ему одним ударом избавиться от Торнефельда и заодно сдержать свое обещание ожившему мельнику. Он заставит Торнефельда пойти в рабы к епископу вместо себя! На все девять лет! Для него это будет означать вечность. Он ведь не выдержит у плавильной печи и двух месяцев, а в каменоломне — и того меньше. Этот дворянский щенок, этот белоручка и маменькин сынок уже через месяц загнется под хлыстами фогта и его слуг! Сам Геркулес не смог бы выдержать там весь девятилетний срок.
Пока вор раздумывал обо все этом, ему вдруг воочию представилось, что охваченный отчаянием и смертельно усталый Торнефельд снова, как и утром этого дня, валяется перед ним в снегу. И вновь его охватила жалость к мальчишке, который, даже лежа в снегу, помнил о своей дворянской чести. «Вставай, брат! Вставай! Я не покину тебя!» Но он тут же подавил в себе сострадание. Сейчас не время для него. Торнефельд должен исчезнуть навсегда.
— Ступай туда! Ступай туда! — зло выкрикнул бродяга навстречу свистящему ветру. — Для тебя нет иного выхода! Я не могу вырвать из сердца эту девушку, этого ангела со слезами на глазах!
И с этими словами он мысленно простился с товарищем по несчастью. Участь Торнефельда была решена.
Когда бродяга приблизился к мельнице на расстояние броска камнем, перед ним как из-под земли вырос мертвый мельник в своей извозчицкой куртке и шляпе с пером. Больше всего на свете бродяге хотелось проскользнуть мимо, но справа и слева были высокие сугробы, а прямо перед ним стоял зловещий старик.
— Пропусти меня, господин! — сказал бродяга, непроизвольно клацнув зубами. — Мне нужно немного погреться. Видишь, какой мороз? Ночью же будет еще холоднее, а в лесу к тому же воют волки.
— Тебе ли беспокоиться о морозах! — глухо, как из колодца расхохотался старик. — Ты-то не озябнешь! Уже этой ночью ты будешь голыми руками выгребать угли из пылающей печи!
— Нет, не сегодня! — взмолился бродяга, ощутив, как у него по спине пробежали мурашки. — Подождем до утра, господин. Ведь сегодня среда — день, когда был продан и предан наш Господь Иисус!
Бродяга думал, что, услышав святое имя, призрак сразу же исчезнет и отправится обратно в адское пламя, но мельник стоял как ни в чем не бывало и только посмеивался, по-прежнему загораживая дорогу.
— Я не могу ждать! — заявил он, стряхивая снег с куртки. — Надо ехать сегодня, ибо завтра меня уже здесь не будет.
— Я знаю, знаю, — простонал бродяга, а мороз все так же пробирал его до костей, и все так же пробегали у него по спине мурашки. — Завтра господин станет кучкой пыли и пепла… И все же пусти меня в дом! Я хочу прочитать за тебя «Господи, помилуй!» и «Из глубины» — это лучше всего питает бедные души.
— Что ты болтаешь? — вскричал мельник. — Не вздумай пудрить мне мозги! Зачем мне твои молитвы? Завтра поутру поеду я в Венецию, откуда должен привезти моему милостивому господину шлифованного стекла, бархата, позолоченных подсвечников и пару испанских собачек!
— А зачем господину епископу бархат и хрусталь? — проворчал бродяга, который терпеть не мог знатных господ. — Ему бы делить свои деньги с бедняками, а не купаться в роскоши.
— Мой господин не только епископ, но и светский владетельный князь, — пояснил мельник. — Тот, кого ты встречаешь в карете, запряженной шестеркой коней, — князь. А придешь на мессу в церковь — увидишь епископа, благочестивого, скромного и поистине святого мужа!
— А когда дьявол заберет князя, — подхватил бродяга, — куда же денется епископ?
— Заткнись! — зло прикрикнул на него мельник. — Больно уж у тебя, парень, грязная пасть! Живо собирайся! Пойдешь со мной и будешь учиться добывать свой хлеб честной работой!
Вор даже не пошевелился.
— Я передумал! — решительно сказал он. — Я не пойду с тобой, господин.
— Что?! Я не ослышался? Ты и в самом деле не хочешь хорошей жизни? Вот дурак! Повсюду война, голод, убийства, огонь и чума, и только у господина епископа царят мир и порядок!
— А я не ищу мира! — сказал вор. — Я хочу бродить по свету и быть свободным человеком!
— Ну, тут ты опоздал, — продолжал мельник. — У нас с тобой уговор, и ты обязан пойти со мной. Я ловлю тебя на слове!
— Никто не может поймать меня на слове! Никакая сделка недействительна, пока за нее не распили по стакану водки. У нас на земле заведен такой обычай, а уж как у вас в аду — не знаю!
— Какая еще водка? — завопил мельник. — Я же от пуза накормил тебя хлебом с колбасой да еще и пивом напоил!
— Что я задолжал господину, будет ему заплачено! — торопливо заверил его бродяга. — Мой товарищ, что сидит на мельнице, пойдет с господином вместо меня!
— Этот заморыш? — вскричал мельник со злобой. — Нет уж, мне нужен только ты! Что я буду делать с этим желторотиком? Он может только жрать и пить, а как работник никуда не годен. Моему милостивому господину один день его кормежки станет дороже того, что он наработает за неделю!
— Он просто немного ослаб от голода и нищеты, — отозвался бродяга. — Пусть господин сперва немного восстановит ему силы. Тогда господин увидит, как славно мой товарищ начнет ворочать рычагами, а то и просто голыми руками выламывать камни из скалы!
— Нет, я хочу тебя, тебя, а не другого! — снова закричал мельник и, подступив к бродяге, схватил его за грудки. — Я заключил уговор с тобой! Ты мой работник, я могу задержать тебя по закону!
Бродяга почувствовал холодную руку мельника — этого живого мертвеца — на своей груди, и она показалась ему тяжелой, словно в кошмарном сне. Ему не хватало дыхания, ему казалось, будто эта вернувшаяся из адского огня пропащая душа обладает сверхъестественной силой. Он хотел ударить привидение и бежать, но не мог даже пошевелиться. И тут, пребывая в последней степени отчаяния, он вспомнил заклинание — истинное заклинание — для тех, кому надо изгнать привидение. Захлебываясь и кашляя через каждое слово, он выкрикнул заветное четверостишие в лицо мельнику:
Во имя Иисуса и Марии
Пади, пади на колени,
Моли, моли Деву с Младенцем,
Принять твою душу и сердце!
— Что ты там такое хрипишь? У нас тут не церковь, и время для молитвы еще не пришло, — услышал он вдруг голос мертвого мельника, который валялся в снегу, сбитый с ног неожиданным ударом. Только теперь вор сумел вольно вздохнуть и пошевелиться. Камень больше не давил ему на грудь.
— Помоги мне встать! — кричал оживший мертвец. — Как ты смел меня ударить, висельник? Ничего, за это с тобой рассчитается палач! Да помоги же! Или не видишь, что я не могу подняться?
Бродяга отлично помнил, что не бил ожившего мельника. Заклятие, которое вовремя сорвалось у него с губ, поразило врага, и призрак был вынужден выпустить его и упасть на колени. Он склонился над мельником и спросил:
— Ты отпускаешь меня? Ты дашь мне уйти? Если нет, я закляну тебя на вечную погибель!
— Иди ты, куда хочешь, и чтоб духу твоего здесь больше не было! — прохрипел мельник, цепляясь за руку бродяги и медленно поднимаясь на ноги. — Теперь-то я понял, что ты за птица! Убийца — вот ты кто! Самый настоящий убийца! А теперь проваливай отсюда! Я не хочу больше иметь с тобой никаких дел!
Путь был свободен. Бродяга тихонько засмеялся и быстро пошел к мельнице.
Он выиграл свой первый бой — привидение, которое из года в год выходило из могилы, чтобы ценой чужой крови и плоти отдавать свой долг епископу, это гнусное исчадие темных сил больше не имело власти над ним. Но ему предстояла еще одна схватка — схватка с Торнефельдом, убить которого ему не позволяла совесть, а оставить в мире живых — справедливость. Нужно было сделать так, чтобы он пропал в аду епископских заводов, но перед тем отдал бы ему, бродяге и вору, свое благородное имя и драгоценную грамоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29