А так, смотришь, присушит кого-нибудь с деньгами.
— Кого, например?
— Да хоть Ивана Сергеевича.
— Тургенева?
— А что? Он мужчина холостой, хорошо зарабатывает. Иван Дмитриевич засмеялся и получил выговор от Натальи:
— Чем сюда каждый день таскаться, вы бы лучше в тюрьму ее посадили. Посидит недельку с крысами, авось признается.
На сей раз вдова была дома одна. Иван Дмитриевич предъявил ей ордер на обыск и выразил желание осмотреть ее кабинет. Возражений не последовало. Вошли в небольшую, без претензий обставленную комнату. Как везде в квартире, все здесь указывало на то, что доходы хозяев едва позволяют им балансировать на грани между скромным достатком и опрятной бедностью.
На столике желтел знакомый череп, из темени которого монголы сделали габалу. Шкапчик с раковиной стоял у противоположной стены. Иван Дмитриевич встряхнул ее над ладонью, поймал выпавший ключ и вставил его в скважину. Каменская возмутилась было, но вновь извлеченный из бумажника ордер на обыск вынудил ее смириться. «С правом отмыкать запертое», — гласил этот документ. Замок щелкнул. Иван Дмитриевич раскрыл обе створки и, ничего пока не трогая, начал изучать содержимое шкапчика.
Горизонтальная полка делила его на две половины. Внизу хранились запасы свечей, стояли однообразные скляночки с чем-то сушеным, истолченным в порошок. Он прочел надпись на одной из этикеток: «Сажа». На второй— «Камедь». На третьей— «Касатик флорентийский». Сбоку лежали пучки сухой травы, гусиные перья, куски тесьмы и материи. Три-четыре одинаковых зеркальца готовы были запечатлеть в себе таинства кошачьей любви.
Верхняя половина была почти пуста. Здесь находились всего два предмета: книга наподобие амбарной, в переплете из хорошо выделанной кожи, и восточной работы бронзовая курильница на звериных лапах. По форме они напоминали собачьи.
— Что это за книга?
— Поваренная, — ответила вдова,
— А все остальное вам нужно для гаданий с подругами?
— Не только.
— Не только для гаданий или не только с подругами?
— Тут множество вещей, необходимых в женском хозяйстве. Лекарственные травы, тесьма, нитки, иголки.
— Сажа, — в тон ей продолжил Иван Дмитриевич. — Мазать лицо, чтобы не изнасиловали монголы, если они нас опять завоюют.
— Ну и шуточки у вас!
Пока вдова объясняла, от чего лечатся сажей, он потянулся за книгой на верхней полке. Она схватила его за руку, пришлось в третий раз достать ордер на обыск и обратить ее внимание на слова: «С правом выемки».
Книга была вынута и, раскрытая на закладке, предложила следующий кулинарный рецепт:
3 части тонко нарубленной полыни;
2 части смоляного церковного ладана высшего качества; 1 часть смолы камедного дерева;
1/2 части оливкового масла высшего качества; 1/4 части кладбищенской пыли;
3 капли крови заклинателя.
Начало списка находилось на обороте страницы, как и название этой смеси: «Ладан для вызывания мертвых». Здесь же записаны были еще два рецепта: «Ладан для вызывания мертвых возлюбленных» (то же, с добавлением меда и мирры) и «Ладан гнева и проклятия».
— Мы же с вами современные люди, — сказала Каменская.
Надеюсь, вы понимаете, что это не более чем игра. Вы, мужчины, играете в одни игры, мы — в другие.
— Я-то понимаю, — заверил ее Иван Дмитриевич, — но всегда найдутся люди не столь современные, как мы с вами. Они могут и не понять.
С утра он догадался освежить в памяти соответствующие статьи уголовного законодательства и теперь с купюрами процитировал статью двести вторую:
— «Кто будет колдовать или чародействовать и для сего чинить начертания на земле, творить курения, пугать чудовищами, предвещать по воздуху или по воду, искать видений, нашептывать на бумагу, траву или питье, тот наказывается…»
— По приговору Совестного суда , — закончила Каменская. — В худшем случае могут приговорить к штрафу или к покаянию, да и то лишь в теории. На практике этого уже лет сто как не бывает.
— Боюсь, мне придется развеять ваши иллюзии. Возьмем для примера упомянутую здесь кладбищенскую пыль. Опытному законнику не составит труда подвести ващи действия под статью двести тринадцатую.
— Что это за статья?
— О разрытии могил и осквернении праха.
— Но я ничего не разрывала и не оскверняла!
— Верю, но опровергнуть такое обвинение вам будет нелегко. Особенно если удастся доказать, что вы в неблаговидных целях использовали человеческий череп. Он ведь является чьим-то прахом, и манипуляции с ним можно толковать как глумление над останками.
— Интересно, как вы докажете, что имело место глумление?
— Ваша бывшая горничная готова свидетельствовать против вас.
— Паршивка! — вырвалось у Каменской.
— К тому же в этой вашей книге наверняка сыщется немало такого, что подпадает под статью сто восемьдесят вторую. Она трактует случаи богохуления и поругания священных символов христианской религии, а это даже в наши либеральные времена грозит серьезными неприятностями.
— Перестаньте! Что может мне сделать Совестный суд? Сослать в каторжные работы?
— Преступления, караемые по названным мною статьям, подлежат юрисдикции Уголовного суда. Со всеми вытекающими последствиями.
— Господи, да кто станет меня судить! Кому я нужна!
— Мне, — ответил Иван Дмитриевич. — Яне вижу другого способа заставить вас говорить правду.
— Какую еще правду? Вам и так все про меня известно. Да, я зарабатываю на жизнь гаданиями, потому что на гонорары мужа мы попросту не могли бы существовать. Да, я рассчитала горничную, потому что ей велено было молчать об этом. Мало того что такой способ добывать себе пропитание унизителен для интеллигентной женщины, если бы о моих занятиях узнали в литературных кругах, Николай Евгеньевич стал бы всеобщим посмешищем.
— Мир тесен. Могло дойти через ваших клиенток.
— Их я обслуживаю под псевдонимом.
— А муж знал, на какие деньги вы его содержите?
— Разумеется.
— И как он к этому относился?
— Терпел. Что ему оставалось делать?
— Судя по вашей книге, вы не только гадаете, но и вызываете духов. Я не ошибся?
— Это лишь так называется. Тут нет ничего сверхъестественного, все дело в химическом составе этих веществ. Сгорая, они дают особый запах, который воздействует на мозг и вызывает что-то вроде слуховых и зрительных галлюцинаций.
— А к нечистой силе вы при этом обращаетесь? К какому-нибудь Бафомету?
— Это не по моей части. Я такими делами не занимаюсь.
— Но один рогатый здесь все-таки был.
— Кто вам сказал? — не сдержалась Каменская. — Наталья?
— Я имею в виду вашего покойного мужа, которому вы наставляли рога, — отметив ее реакцию, пояснил Иван Дмитриевич.
Она поняла мгновенно и, похоже, успокоилась.
— В наблюдательности вам не откажешь… Вы правы, Килин — мой любовник.
— В связи с этим хотелось бы знать, почему из лежавшей на столе рукописи исчезла последняя страница. Та, где героиня спрашивает любовника: «Скажи, ты мог бы убить моего мужа?»
— Я ее сожгла.
— Вы так спокойно в этом признаетесь?
— Рассказ все равно не закончен. Страницей больше, страницей меньше, это уже не важно. Я боялась, что напрасные подозрения отвлекут вас от поисков настоящего убийцы.
— Но теперь я тем более вправе подозревать Килина.
— И зря. Книжки о вас, то есть о Путилове, приносили ему хороший доход, несравнимый с гонорарами Николая Евгеньевича. Кто станет резать курицу, которая несет золотые яйца! К тому же я готова засвидетельствовать его алиби.
— А он — ваше?
— Да, вчера утром мы были вместе.
— Вы любите его? — помолчав, спросил Иван Дмитриевич. Она криво усмехнулась.
— Самое большее, что я могу сказать о моем к нему отношении, это то, что он мне не противен. Но не будь я его любовницей, гонорары мужа стали бы еще ничтожнее. Причем за серьезные произведения, такие, как рассказы из книги «На распутье», он бы не получал ни копейки. Килин с бумагой и карандашом доказал мне, что эта книга не окупила расходов даже на типографию.
— Покойный догадывался, чему он обязан своими гонорарами?
— Упаси боже! При его-то самолюбии? Для него это было бы смерти подобно.
— Вчера, однако, вы отвергли саму мысль о возможности самоубийства.
— И сейчас отвергаю. С чего ему было стреляться? О моих отношениях с Килиным он понятия не имел.
— Вы уверены? Сюжет его предсмертного, незаконченного рассказа говорит о другом, — не согласился Иван Дмитриевич. -Впрочем, я вас понимаю, наше законодательство не самое гуманное в Европе. Как вам, конечно же, известно, у самоубийцы по закону не может быть наследников, его имущество поступает в казну, да и церковные правила тоже не располагают к откровенности на эту тему. Но давайте договоримся так: вы будете со мной предельно искренни, а я дам слово, что все останется между нами. Согласны?
— Ну, — заколебалась Каменская, — если честно, он мог покончить с собой, хотя не думаю, чтобы из-за меня. Не знаю, был ли у него револьвер, но… Обождите минуточку!
Она вышла и вскоре вернулась, на ходу листая том Тургенева. Наконец нужная страница была найдена.
— Это роман «Отцы и дети», недавно я обнаружила его на столе у мужа, раскрытый вот здесь. Прочтите, пожалуйста, от сих и до сих.
Ее ладонь осталась лежать на странице сбоку, прикрывая что-то написанное на полях.
«Завтра или послезавтра мозг мой, ты знаешь, в отставку подаст, — прочел Иван Дмитриевич. — Я и теперь не совсем уверен, ясно ли я выражаюсь. Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные собаки бегали».
Последняя фраза была подчеркнута.
— Это умирающий Базаров говорит отцу, — объяснила Каменская.
Затем она указала еще одно место несколькими строками ниже:
— И вот здесь, пожалуйста.
Тут, напротив, подчеркнута была первая фраза: «А теперь я опять к моим собакам».
Дальше до конца абзаца шел следующий текст: «Странно! Хочу остановить мысль на смерти, и ничего не выходит. Вижу какое-то пятно… и больше ничего».,
Каменская отняла руку. Иван Дмитриевич увидел надпись на полях и узнал почерк ее мужа. «Это я!» — написано было по вертикали такими крупными буквами, что их достало на все расстояние между двумя подчеркнутыми фразами.
— И что? — спросил он. — Что, по-вашему, означают эти собаки?
То, что Николая Евгеньевича преследовали мысли о смерти.
— Вы спрашивали его, что тут подразумевается?
— Нет. Тогда я не придала этому значения.
— Может быть, он столкнулся с чем-то сверхъестественным? И ему казалось, что он сходит с ума? Здесь же сказано: завтра или послезавтра мозг мой в отставку подаст.
— Вообще-то в последнее время я замечала за ним кое-какие странности, но опять же не придавала значения.
— В чем это выражалось?
— Сейчас мне кажется, что он чего-то боялся. И кстати, я готова ответить на ваш вчерашний вопрос о его недоброжелателях. Понимаете, иногда к нему приходили молодые люди, приносили на отзыв свои повести и рассказы, а мой муж был человек взыскательный и, как правило, не оставлял от них камня на камне. Причем в выражениях не стеснялся.
— Простите, но людей не убивают за то, что они покритиковали чьи-то рассказы.
— Это, господин Путилин, в нормальной стране: В России еще и не за то убивают. Меня, например, одна купчиха собиралась отравить, потому что я нагадала ей нечаянную радость, а кум, видите ли, не позвал ее на крестины. Тут убьют, и не догадаешься за что.
С Волхова донесся печальный крик потянувшегося на юг гусиного каравана. Иван Дмитриевич покосился на прислоненный к стене веранды подрамник с этюдом Мжельского, выполненным, как всегда, в загробных тонах, и спросил:
— Слышите?
— Да, гуси, — кивнул Мжельский.
— А знаете, что кричат они, улетая в теплые страны?
— Вы можете перевести с птичьего?
— Легко. Каждый из них кричит вот что: «Прощай, матушка Русь, к теплу потащусь, к весне возвращусь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Кого, например?
— Да хоть Ивана Сергеевича.
— Тургенева?
— А что? Он мужчина холостой, хорошо зарабатывает. Иван Дмитриевич засмеялся и получил выговор от Натальи:
— Чем сюда каждый день таскаться, вы бы лучше в тюрьму ее посадили. Посидит недельку с крысами, авось признается.
На сей раз вдова была дома одна. Иван Дмитриевич предъявил ей ордер на обыск и выразил желание осмотреть ее кабинет. Возражений не последовало. Вошли в небольшую, без претензий обставленную комнату. Как везде в квартире, все здесь указывало на то, что доходы хозяев едва позволяют им балансировать на грани между скромным достатком и опрятной бедностью.
На столике желтел знакомый череп, из темени которого монголы сделали габалу. Шкапчик с раковиной стоял у противоположной стены. Иван Дмитриевич встряхнул ее над ладонью, поймал выпавший ключ и вставил его в скважину. Каменская возмутилась было, но вновь извлеченный из бумажника ордер на обыск вынудил ее смириться. «С правом отмыкать запертое», — гласил этот документ. Замок щелкнул. Иван Дмитриевич раскрыл обе створки и, ничего пока не трогая, начал изучать содержимое шкапчика.
Горизонтальная полка делила его на две половины. Внизу хранились запасы свечей, стояли однообразные скляночки с чем-то сушеным, истолченным в порошок. Он прочел надпись на одной из этикеток: «Сажа». На второй— «Камедь». На третьей— «Касатик флорентийский». Сбоку лежали пучки сухой травы, гусиные перья, куски тесьмы и материи. Три-четыре одинаковых зеркальца готовы были запечатлеть в себе таинства кошачьей любви.
Верхняя половина была почти пуста. Здесь находились всего два предмета: книга наподобие амбарной, в переплете из хорошо выделанной кожи, и восточной работы бронзовая курильница на звериных лапах. По форме они напоминали собачьи.
— Что это за книга?
— Поваренная, — ответила вдова,
— А все остальное вам нужно для гаданий с подругами?
— Не только.
— Не только для гаданий или не только с подругами?
— Тут множество вещей, необходимых в женском хозяйстве. Лекарственные травы, тесьма, нитки, иголки.
— Сажа, — в тон ей продолжил Иван Дмитриевич. — Мазать лицо, чтобы не изнасиловали монголы, если они нас опять завоюют.
— Ну и шуточки у вас!
Пока вдова объясняла, от чего лечатся сажей, он потянулся за книгой на верхней полке. Она схватила его за руку, пришлось в третий раз достать ордер на обыск и обратить ее внимание на слова: «С правом выемки».
Книга была вынута и, раскрытая на закладке, предложила следующий кулинарный рецепт:
3 части тонко нарубленной полыни;
2 части смоляного церковного ладана высшего качества; 1 часть смолы камедного дерева;
1/2 части оливкового масла высшего качества; 1/4 части кладбищенской пыли;
3 капли крови заклинателя.
Начало списка находилось на обороте страницы, как и название этой смеси: «Ладан для вызывания мертвых». Здесь же записаны были еще два рецепта: «Ладан для вызывания мертвых возлюбленных» (то же, с добавлением меда и мирры) и «Ладан гнева и проклятия».
— Мы же с вами современные люди, — сказала Каменская.
Надеюсь, вы понимаете, что это не более чем игра. Вы, мужчины, играете в одни игры, мы — в другие.
— Я-то понимаю, — заверил ее Иван Дмитриевич, — но всегда найдутся люди не столь современные, как мы с вами. Они могут и не понять.
С утра он догадался освежить в памяти соответствующие статьи уголовного законодательства и теперь с купюрами процитировал статью двести вторую:
— «Кто будет колдовать или чародействовать и для сего чинить начертания на земле, творить курения, пугать чудовищами, предвещать по воздуху или по воду, искать видений, нашептывать на бумагу, траву или питье, тот наказывается…»
— По приговору Совестного суда , — закончила Каменская. — В худшем случае могут приговорить к штрафу или к покаянию, да и то лишь в теории. На практике этого уже лет сто как не бывает.
— Боюсь, мне придется развеять ваши иллюзии. Возьмем для примера упомянутую здесь кладбищенскую пыль. Опытному законнику не составит труда подвести ващи действия под статью двести тринадцатую.
— Что это за статья?
— О разрытии могил и осквернении праха.
— Но я ничего не разрывала и не оскверняла!
— Верю, но опровергнуть такое обвинение вам будет нелегко. Особенно если удастся доказать, что вы в неблаговидных целях использовали человеческий череп. Он ведь является чьим-то прахом, и манипуляции с ним можно толковать как глумление над останками.
— Интересно, как вы докажете, что имело место глумление?
— Ваша бывшая горничная готова свидетельствовать против вас.
— Паршивка! — вырвалось у Каменской.
— К тому же в этой вашей книге наверняка сыщется немало такого, что подпадает под статью сто восемьдесят вторую. Она трактует случаи богохуления и поругания священных символов христианской религии, а это даже в наши либеральные времена грозит серьезными неприятностями.
— Перестаньте! Что может мне сделать Совестный суд? Сослать в каторжные работы?
— Преступления, караемые по названным мною статьям, подлежат юрисдикции Уголовного суда. Со всеми вытекающими последствиями.
— Господи, да кто станет меня судить! Кому я нужна!
— Мне, — ответил Иван Дмитриевич. — Яне вижу другого способа заставить вас говорить правду.
— Какую еще правду? Вам и так все про меня известно. Да, я зарабатываю на жизнь гаданиями, потому что на гонорары мужа мы попросту не могли бы существовать. Да, я рассчитала горничную, потому что ей велено было молчать об этом. Мало того что такой способ добывать себе пропитание унизителен для интеллигентной женщины, если бы о моих занятиях узнали в литературных кругах, Николай Евгеньевич стал бы всеобщим посмешищем.
— Мир тесен. Могло дойти через ваших клиенток.
— Их я обслуживаю под псевдонимом.
— А муж знал, на какие деньги вы его содержите?
— Разумеется.
— И как он к этому относился?
— Терпел. Что ему оставалось делать?
— Судя по вашей книге, вы не только гадаете, но и вызываете духов. Я не ошибся?
— Это лишь так называется. Тут нет ничего сверхъестественного, все дело в химическом составе этих веществ. Сгорая, они дают особый запах, который воздействует на мозг и вызывает что-то вроде слуховых и зрительных галлюцинаций.
— А к нечистой силе вы при этом обращаетесь? К какому-нибудь Бафомету?
— Это не по моей части. Я такими делами не занимаюсь.
— Но один рогатый здесь все-таки был.
— Кто вам сказал? — не сдержалась Каменская. — Наталья?
— Я имею в виду вашего покойного мужа, которому вы наставляли рога, — отметив ее реакцию, пояснил Иван Дмитриевич.
Она поняла мгновенно и, похоже, успокоилась.
— В наблюдательности вам не откажешь… Вы правы, Килин — мой любовник.
— В связи с этим хотелось бы знать, почему из лежавшей на столе рукописи исчезла последняя страница. Та, где героиня спрашивает любовника: «Скажи, ты мог бы убить моего мужа?»
— Я ее сожгла.
— Вы так спокойно в этом признаетесь?
— Рассказ все равно не закончен. Страницей больше, страницей меньше, это уже не важно. Я боялась, что напрасные подозрения отвлекут вас от поисков настоящего убийцы.
— Но теперь я тем более вправе подозревать Килина.
— И зря. Книжки о вас, то есть о Путилове, приносили ему хороший доход, несравнимый с гонорарами Николая Евгеньевича. Кто станет резать курицу, которая несет золотые яйца! К тому же я готова засвидетельствовать его алиби.
— А он — ваше?
— Да, вчера утром мы были вместе.
— Вы любите его? — помолчав, спросил Иван Дмитриевич. Она криво усмехнулась.
— Самое большее, что я могу сказать о моем к нему отношении, это то, что он мне не противен. Но не будь я его любовницей, гонорары мужа стали бы еще ничтожнее. Причем за серьезные произведения, такие, как рассказы из книги «На распутье», он бы не получал ни копейки. Килин с бумагой и карандашом доказал мне, что эта книга не окупила расходов даже на типографию.
— Покойный догадывался, чему он обязан своими гонорарами?
— Упаси боже! При его-то самолюбии? Для него это было бы смерти подобно.
— Вчера, однако, вы отвергли саму мысль о возможности самоубийства.
— И сейчас отвергаю. С чего ему было стреляться? О моих отношениях с Килиным он понятия не имел.
— Вы уверены? Сюжет его предсмертного, незаконченного рассказа говорит о другом, — не согласился Иван Дмитриевич. -Впрочем, я вас понимаю, наше законодательство не самое гуманное в Европе. Как вам, конечно же, известно, у самоубийцы по закону не может быть наследников, его имущество поступает в казну, да и церковные правила тоже не располагают к откровенности на эту тему. Но давайте договоримся так: вы будете со мной предельно искренни, а я дам слово, что все останется между нами. Согласны?
— Ну, — заколебалась Каменская, — если честно, он мог покончить с собой, хотя не думаю, чтобы из-за меня. Не знаю, был ли у него револьвер, но… Обождите минуточку!
Она вышла и вскоре вернулась, на ходу листая том Тургенева. Наконец нужная страница была найдена.
— Это роман «Отцы и дети», недавно я обнаружила его на столе у мужа, раскрытый вот здесь. Прочтите, пожалуйста, от сих и до сих.
Ее ладонь осталась лежать на странице сбоку, прикрывая что-то написанное на полях.
«Завтра или послезавтра мозг мой, ты знаешь, в отставку подаст, — прочел Иван Дмитриевич. — Я и теперь не совсем уверен, ясно ли я выражаюсь. Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные собаки бегали».
Последняя фраза была подчеркнута.
— Это умирающий Базаров говорит отцу, — объяснила Каменская.
Затем она указала еще одно место несколькими строками ниже:
— И вот здесь, пожалуйста.
Тут, напротив, подчеркнута была первая фраза: «А теперь я опять к моим собакам».
Дальше до конца абзаца шел следующий текст: «Странно! Хочу остановить мысль на смерти, и ничего не выходит. Вижу какое-то пятно… и больше ничего».,
Каменская отняла руку. Иван Дмитриевич увидел надпись на полях и узнал почерк ее мужа. «Это я!» — написано было по вертикали такими крупными буквами, что их достало на все расстояние между двумя подчеркнутыми фразами.
— И что? — спросил он. — Что, по-вашему, означают эти собаки?
То, что Николая Евгеньевича преследовали мысли о смерти.
— Вы спрашивали его, что тут подразумевается?
— Нет. Тогда я не придала этому значения.
— Может быть, он столкнулся с чем-то сверхъестественным? И ему казалось, что он сходит с ума? Здесь же сказано: завтра или послезавтра мозг мой в отставку подаст.
— Вообще-то в последнее время я замечала за ним кое-какие странности, но опять же не придавала значения.
— В чем это выражалось?
— Сейчас мне кажется, что он чего-то боялся. И кстати, я готова ответить на ваш вчерашний вопрос о его недоброжелателях. Понимаете, иногда к нему приходили молодые люди, приносили на отзыв свои повести и рассказы, а мой муж был человек взыскательный и, как правило, не оставлял от них камня на камне. Причем в выражениях не стеснялся.
— Простите, но людей не убивают за то, что они покритиковали чьи-то рассказы.
— Это, господин Путилин, в нормальной стране: В России еще и не за то убивают. Меня, например, одна купчиха собиралась отравить, потому что я нагадала ей нечаянную радость, а кум, видите ли, не позвал ее на крестины. Тут убьют, и не догадаешься за что.
С Волхова донесся печальный крик потянувшегося на юг гусиного каравана. Иван Дмитриевич покосился на прислоненный к стене веранды подрамник с этюдом Мжельского, выполненным, как всегда, в загробных тонах, и спросил:
— Слышите?
— Да, гуси, — кивнул Мжельский.
— А знаете, что кричат они, улетая в теплые страны?
— Вы можете перевести с птичьего?
— Легко. Каждый из них кричит вот что: «Прощай, матушка Русь, к теплу потащусь, к весне возвращусь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46