Его лицо выражало сдерживаемое волнение, которое передалось мальчику без слов. Казалось, все, что ни один из них не сумел сказать за тринадцать лет, вдруг выразилось в этом немом диалоге. В Ван Эйке читалась грусть, связанная с воспоминанием о смерти Хуберта, и мальчик так искренне разделял ее, что становилось еще больнее. Угадывались также и вопросы, сомнения художника на закате жизни. А на губах Яна трепетало слово, так долго удерживаемое внутри, и все фибры его души выталкивали его на свободу. На одном выдохе он произнес:
— Отец…
Глаза Ван Эйка затуманились. Он привлек мальчика к себе, крепко обнял, и они долго стояли так, не говоря ни слова. Им не было нужды договариваться, они знали, что отныне над ними не властны ни время, ни вынужденная разлука.
Оторвавшись от Яна, Ван Эйк сложил в сумку чашечку, кисточку и венецианский терпинтин:
— Ну, пошли…
* * *
Они недолго искали постоялый двор «Рыжий петух», в котором уже останавливался мэтр. Передав заказ хозяину, он отошел и задумчиво прислонился к стене.
В зале было шумно, сильно пахло пивом и бордоским вином. Магистратура запретила азартные игры, но в дальнем углу из-за занавески слышались возбужденные голоса игроков, резавшихся в триктрак или в кости. В помещении было сумрачно, свет и тень переплетались, однако можно было различить красноватые лица вязальщиков, болезненные — валяльщиков, ученые лица нотариусов, толстощекие физиономии торговцев и ломбардских банкиров. К шуму смеющихся голосов примешивался запах мочи от передников некоторых неряшливых красильщиков с въевшейся в кожу пальцев голубой пастелью и индиго.
— Скажи-ка, Ян, — неожиданно спросил художник, ты чувствуешь себя счастливым дома, среди нас?
Застигнутый врасплох вопросом, мальчик помолчал, потом ответил:
— Да. — И тут же уточнил: — Потому что и вы там.
— Знаешь, Маргарет иногда слишком строга, но ты не обижайся. У нее переменчивое настроение. Думаю, в глубине души она любит тебя.
Печальная улыбка скользнула по губам Яна. Хорошо бы, чтобы такая любовь, если, конечно, она есть, проявлялась без подобных нюансов.
— Честно говоря, она никогда не любила меня как мать. Как она любит Филиппа и Петера.
— По-моему, ты слишком требователен. Мать есть мать. Ее не заменить.
— Отца тоже. Только…
— Да?
Ян опустил голову, не осмеливаясь продолжать, затем, почти умоляюще, спросил:
— Вы меня любите, верно?
Художник с силой сжал руку подростка:
— Я люблю тебя, Ян. Так же, как Филиппа и Петера. — Пытаясь разрядить обстановку, он шутливо бросил: — Но я художник! У меня много присущих художникам недостатков!
Ян откусил от краюхи пшеничного хлеба и внезапно спросил:
— Мои родители живы, как вы думаете?
Ван Эйк удержался от резкого движения.
— Что ты сказал?
Мальчик повторил вопрос.
— Что тебе ответить? Думаю, да.
— Не могу сказать про отца, но уверен, что матушка моя жива. Я даже убежден, что она живет в Брюгге.
Ван Эйк тревожно посмотрел на него:
— Откуда такая уверенность?
— Иногда я чувствую, что она где-то рядом, так близко, что я мог бы коснуться ее.
— Ну вот! Я и не предполагал в тебе таких мыслей.
— И все-таки они есть. Когда они рвутся наружу, я впадаю в ярость.
Ян замолчал, чувствуя, что сказал лишнее.
— Продолжай, — подбодрил внимательно слушавший его Ван Эйк. — При чем тут ярость?
— Вы помните Лилию?
— Гм… да. Это кошка, которую мы приютили.
— Верно. Вы помните, как она защищала родившихся у нее котят, как выпускала когти, когда я пытался взять их у нее? Вот видите, — с горечью заключил мальчик, — даже животные не бросают своих малюток…
Художник не ответил сразу. Он приподнял кружку с пивом, повертел, ловя отблески света оловянной поверхностью, провел пальцем по пене, поставил на стол.
— Ты заблуждаешься, Ян. Заблуждается всякий, кто судит не зная. Что тебе известно об этой женщине? Ничего. Это все равно что судить о моих картинах понаслышке, никогда не видев их. Ты с презрением говоришь об отказе от ребенка… Но знай, что подобный отказ иногда может свидетельствовать о самой прекрасной любви. — Его голос отвердел, и он вдруг с неожиданной силой отчеканил: — Не осуждай, Ян! — И более спокойно: — Мать — тем более! Никогда нельзя осуждать мать. Кто может знать о ее беде, тоске, отчаянии?
Зрачки мальчика потемнели. Лицо уже не было детским, на нем проступила взрослость. Ян молча размышлял. Мысленно он вновь переживал те ночи, когда рисовал в своем воображении лицо с матовой кожей, пряди каштановых или черных волос, как у него, одну из тех женщин, виденных им на таинственной миниатюре, обнаруженной в мастерской художника. Ночи напролет Ян мечтал о той, которая склонялась над ним, нежно гладила лоб, пока он не засыпал, и оказывалась рядом при пробуждении.
— Возможно, вы и правы, — наконец признался мальчик. — По правде говоря, я не задал бы этого вопроса, если бы только…
— Да?
— Если бы только Маргарет хотя бы делала вид, что любит меня.
Ван Эйку нечего было возразить. Он пристально взглянул на мальчика, молча высказав свою тайну: Маргарет была скупа на любовь.
За ужином не было произнесено ни слова. Погруженный в свои мысли, Ян едва замечал встревоженные взгляды, время от времени бросаемые на него Ван Эйком.
Когда они вставали из-за стола, чтобы разойтись по своим комнатам, художник спросил:
— Скажи, тебе хочется спать?
— Не очень.
— Тем лучше.
Повернувшись, он направился к выходу.
— Куда вы идете?
— Прогуляться. Тепло… Лето быстро пролетает… Надо пользоваться каждым днем.
Вечер оказался на удивление теплым и мягким; небо было безоблачным. Редко выдаются во Фландрии такие вечера, когда взору открыты каналы и основания колоколен. Они наугад пошли по улочкам и очутились перед церковью Сен-Жан. Ван Эйк остановился. На мгновение Ян подумал, что алтарь опять влечет мэтра, но тот, долгим взглядом окинув здание, показал на небесный свод:
— Видишь ли, Ян, что бы ни случилось, говори себе, что там, вверху, есть звезда, заботящаяся о каждом из нас. Человек по-настоящему никогда не бывает одинок. Он просто забывает об этом. — Немного охрипшим голосом он продолжил: — Завтра начнется твое обучение.
Мальчик вздрогнул.
— Вы считаете, что я смог бы стать компаньоном? Как Петрус и другие?
— Еще нет. Я сделаю тебя самым великим…
Ян давно ждал этого часа. И теперь, когда он наступил, почувствовал радостную гордость и одновременно смятение. И вопрос, втайне задаваемый себе, самым естественным образом возник в его сознании: сможет ли он осуществить мечту Ван Эйка?
* * *
Они пустились в обратный путь на рассвете. Восточный ветер, тоже проснувшийся рано, равномерно раскачивал верхушки тополей. Когда они достигли улицы Нёв-Сен-Жилль, над Брюгге бушевал настоящий ураган.
— Как раз вовремя, — проворчал Ван Эйк.
Едва они переступили порог дома, как к ним уже поспешила Маргарет с расстроенным лицом.
— Ян, — нервно выговорила она, — у нас сидит агент сыскной службы. Он хочет поговорить с тобой.
— В воскресенье? По какому вопросу?
— Я не знаю. Он мне ничего не объяснил.
Ван Эйк досадливо поморщился:
— Не был ли я прав, когда сказал, что нельзя жить в Брюгге в такое время?
ГЛАВА 6
Мужчине было лет пятьдесят. Представительный, плотный, с бычьей шеей и необыкновенно синими глазами. Его удивительно матовая кожа была необычайна для фламандца. Одет он был в черный камзол, доходивший до половины ляжек. На голове сидело касторовое кепи, отбрасывающее тень на его нос.
Визитер производил впечатление, и Ян дотошно рассматривал его, словно гиганта из сказки.
— Меня зовут Идельсбад. — Степенно, глуховатым голосом, продолжил: — К вам меня прислал бальи из Мёникенреде. Если вас не затруднит, я хотел бы побеседовать с вами.
— Бальи из Мёникенреде? По какому поводу?
— Вам, конечно, известно, что позавчера было совершено убийство.
— Увы, да. Я даже полагаю, что первым узнал об этом.
Ван Эйк взлохматил волосы Яна.
— Труп обнаружил мой сын. Его уже опознали?
— Слутер. Николас Слутер.
— Слутер? Это ужасно! Но разве этим занимаются не власти Брюгге?
— Частично. Убитый был гражданином Мёникенреде. В Брюгге он находился проездом. К тому же его семья, которая хорошо знакома с бальи Ван Пюйвельде, желает знать, что же произошло на самом деле. Ван Пюйвельде попросил бургомистра Брюгге, чтобы он поручил расследование мне.
Он сделал вид, что открывает сумочку, прикрепленную к поясу.
— У меня есть документ, составленный по всей форме и подписанный. Если вы…
Ван Эйк приостановил его словоизлияния:
— Послушайте, минхеер, мне не совсем понятно, какое касательство имею к этому я.
Идельсбад удивленно заморгал:
— Разве Слутер не был вашим учеником?
— Правильно. Кстати, с того времени прошло уже больше пятнадцати лет. Да и жил я тогда в Лилле.
— И все же вы можете рассказать о нем что-нибудь? Впрочем, речь идет не об одном только Слутере. Есть убитые в Турне и Антверпене. Вы, конечно, в курсе… — Он стал загибать пальцы: — Виллебарк, Ваудерс… Все они посещали ваши мастерские. Вы понимаете, что в данном случае…
— Ладно-ладно, — неохотно сдался Ван Эйк. — Только позвольте мне поправить вас. Это были не Виллебарк и Ваудерс, а Виллемарк и Ваутерс. Да и какая разница! Прошу за мной, у меня нам будет спокойнее. Но предупреждаю, я не смогу уделить вам много времени.
— Обещаю вас не задерживать.
Он повернулся к Яну.
— Его свидетельские показания окажутся ценными. Вы не против, если он пройдет с нами?
Художник протянул мальчику руку:
— Согласен?
* * *
Ван Эйк предложил гиганту табурет, а сам удобно устроился на скамье с подлокотниками.
— Напомните мне, пожалуйста, ваше имя.
— Идельсбад. Тилль Идельсбад.
Ян чуть не прыснул:
— Тилль? Как Тилль Уленшпигель, герой?
Мужчина беспомощно развел руками:
— Я здесь ни при чем. Мой отец очень восхищался этим персонажем. Тилль Уленшпигель олицетворял для него все ценимые им достоинства: свободу, справедливость, смелость.
— Он мог бы выбрать имечко и похлеще! — бросил развеселившийся Ван Эйк. — Но перейдем к делу.
— Очень хорошо. Сколько времени Слутер работал в вашей мастерской?
— Около пяти лет.
— Почему он ушел от вас?
— Насколько я помню, у него сильно болел отец, и за ним нужен был уход.
— Не думаете ли вы, что Слутер мог нажить себе врагов? Или совершить поступок, который послужил бы при чиной мести?
— Когда он приступил к обучению, ему было от силы четырнадцать лет. Разве в таком возрасте можно вызвать к себе столько ненависти? Безудержную ярость, которая толкает кого-то на убийство через пятнадцать лет?
— Но затем он вернулся в Брюгге. Наверное, хотел с вами встретиться?
— Это мне неизвестно.
— Здесь что-то непонятное. Слутер работает с вами больше пяти лет, приезжает в Брюгге и не пытается увидеться с вами?
— Может, он и собирался это сделать. Откуда мне знать?
— Когда вы видели Николаса Слутера в последний раз?
— Несколько месяцев назад. Три, пять — не помню.
— Это очень важно. Постарайтесь вспомнить.
Художник нетерпеливо взглянул на него:
— Минхеер, к чему вы клоните?
— Я хочу найти убийцу, разумеется.
— Полагаете, что он скрывается у меня?
Его собеседник упрямо повторил:
— Когда вы видели Николаса Слутера в последний раз?
— Да что же это такое! Я ведь вам ответил!
— Извините, — вмешался Ян, — я помню. Мы встретили его на площади Бург. В тот день там проходила процессия в честь Святой Крови. Казалась, он так спешил, что чуть не опрокинул меня.
Ван Эйк мягко заметил:
— Твоя память явно крепче моей.
Он одарил гиганта торжествующей улыбкой.
— Ну вот вам и ответ.
— Слутер ничего особенного вам не говорил?
— Нет. Только упомянул о будущем бракосочетании с молодой флорентийкой, встреченной им во время поездки в Италию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Отец…
Глаза Ван Эйка затуманились. Он привлек мальчика к себе, крепко обнял, и они долго стояли так, не говоря ни слова. Им не было нужды договариваться, они знали, что отныне над ними не властны ни время, ни вынужденная разлука.
Оторвавшись от Яна, Ван Эйк сложил в сумку чашечку, кисточку и венецианский терпинтин:
— Ну, пошли…
* * *
Они недолго искали постоялый двор «Рыжий петух», в котором уже останавливался мэтр. Передав заказ хозяину, он отошел и задумчиво прислонился к стене.
В зале было шумно, сильно пахло пивом и бордоским вином. Магистратура запретила азартные игры, но в дальнем углу из-за занавески слышались возбужденные голоса игроков, резавшихся в триктрак или в кости. В помещении было сумрачно, свет и тень переплетались, однако можно было различить красноватые лица вязальщиков, болезненные — валяльщиков, ученые лица нотариусов, толстощекие физиономии торговцев и ломбардских банкиров. К шуму смеющихся голосов примешивался запах мочи от передников некоторых неряшливых красильщиков с въевшейся в кожу пальцев голубой пастелью и индиго.
— Скажи-ка, Ян, — неожиданно спросил художник, ты чувствуешь себя счастливым дома, среди нас?
Застигнутый врасплох вопросом, мальчик помолчал, потом ответил:
— Да. — И тут же уточнил: — Потому что и вы там.
— Знаешь, Маргарет иногда слишком строга, но ты не обижайся. У нее переменчивое настроение. Думаю, в глубине души она любит тебя.
Печальная улыбка скользнула по губам Яна. Хорошо бы, чтобы такая любовь, если, конечно, она есть, проявлялась без подобных нюансов.
— Честно говоря, она никогда не любила меня как мать. Как она любит Филиппа и Петера.
— По-моему, ты слишком требователен. Мать есть мать. Ее не заменить.
— Отца тоже. Только…
— Да?
Ян опустил голову, не осмеливаясь продолжать, затем, почти умоляюще, спросил:
— Вы меня любите, верно?
Художник с силой сжал руку подростка:
— Я люблю тебя, Ян. Так же, как Филиппа и Петера. — Пытаясь разрядить обстановку, он шутливо бросил: — Но я художник! У меня много присущих художникам недостатков!
Ян откусил от краюхи пшеничного хлеба и внезапно спросил:
— Мои родители живы, как вы думаете?
Ван Эйк удержался от резкого движения.
— Что ты сказал?
Мальчик повторил вопрос.
— Что тебе ответить? Думаю, да.
— Не могу сказать про отца, но уверен, что матушка моя жива. Я даже убежден, что она живет в Брюгге.
Ван Эйк тревожно посмотрел на него:
— Откуда такая уверенность?
— Иногда я чувствую, что она где-то рядом, так близко, что я мог бы коснуться ее.
— Ну вот! Я и не предполагал в тебе таких мыслей.
— И все-таки они есть. Когда они рвутся наружу, я впадаю в ярость.
Ян замолчал, чувствуя, что сказал лишнее.
— Продолжай, — подбодрил внимательно слушавший его Ван Эйк. — При чем тут ярость?
— Вы помните Лилию?
— Гм… да. Это кошка, которую мы приютили.
— Верно. Вы помните, как она защищала родившихся у нее котят, как выпускала когти, когда я пытался взять их у нее? Вот видите, — с горечью заключил мальчик, — даже животные не бросают своих малюток…
Художник не ответил сразу. Он приподнял кружку с пивом, повертел, ловя отблески света оловянной поверхностью, провел пальцем по пене, поставил на стол.
— Ты заблуждаешься, Ян. Заблуждается всякий, кто судит не зная. Что тебе известно об этой женщине? Ничего. Это все равно что судить о моих картинах понаслышке, никогда не видев их. Ты с презрением говоришь об отказе от ребенка… Но знай, что подобный отказ иногда может свидетельствовать о самой прекрасной любви. — Его голос отвердел, и он вдруг с неожиданной силой отчеканил: — Не осуждай, Ян! — И более спокойно: — Мать — тем более! Никогда нельзя осуждать мать. Кто может знать о ее беде, тоске, отчаянии?
Зрачки мальчика потемнели. Лицо уже не было детским, на нем проступила взрослость. Ян молча размышлял. Мысленно он вновь переживал те ночи, когда рисовал в своем воображении лицо с матовой кожей, пряди каштановых или черных волос, как у него, одну из тех женщин, виденных им на таинственной миниатюре, обнаруженной в мастерской художника. Ночи напролет Ян мечтал о той, которая склонялась над ним, нежно гладила лоб, пока он не засыпал, и оказывалась рядом при пробуждении.
— Возможно, вы и правы, — наконец признался мальчик. — По правде говоря, я не задал бы этого вопроса, если бы только…
— Да?
— Если бы только Маргарет хотя бы делала вид, что любит меня.
Ван Эйку нечего было возразить. Он пристально взглянул на мальчика, молча высказав свою тайну: Маргарет была скупа на любовь.
За ужином не было произнесено ни слова. Погруженный в свои мысли, Ян едва замечал встревоженные взгляды, время от времени бросаемые на него Ван Эйком.
Когда они вставали из-за стола, чтобы разойтись по своим комнатам, художник спросил:
— Скажи, тебе хочется спать?
— Не очень.
— Тем лучше.
Повернувшись, он направился к выходу.
— Куда вы идете?
— Прогуляться. Тепло… Лето быстро пролетает… Надо пользоваться каждым днем.
Вечер оказался на удивление теплым и мягким; небо было безоблачным. Редко выдаются во Фландрии такие вечера, когда взору открыты каналы и основания колоколен. Они наугад пошли по улочкам и очутились перед церковью Сен-Жан. Ван Эйк остановился. На мгновение Ян подумал, что алтарь опять влечет мэтра, но тот, долгим взглядом окинув здание, показал на небесный свод:
— Видишь ли, Ян, что бы ни случилось, говори себе, что там, вверху, есть звезда, заботящаяся о каждом из нас. Человек по-настоящему никогда не бывает одинок. Он просто забывает об этом. — Немного охрипшим голосом он продолжил: — Завтра начнется твое обучение.
Мальчик вздрогнул.
— Вы считаете, что я смог бы стать компаньоном? Как Петрус и другие?
— Еще нет. Я сделаю тебя самым великим…
Ян давно ждал этого часа. И теперь, когда он наступил, почувствовал радостную гордость и одновременно смятение. И вопрос, втайне задаваемый себе, самым естественным образом возник в его сознании: сможет ли он осуществить мечту Ван Эйка?
* * *
Они пустились в обратный путь на рассвете. Восточный ветер, тоже проснувшийся рано, равномерно раскачивал верхушки тополей. Когда они достигли улицы Нёв-Сен-Жилль, над Брюгге бушевал настоящий ураган.
— Как раз вовремя, — проворчал Ван Эйк.
Едва они переступили порог дома, как к ним уже поспешила Маргарет с расстроенным лицом.
— Ян, — нервно выговорила она, — у нас сидит агент сыскной службы. Он хочет поговорить с тобой.
— В воскресенье? По какому вопросу?
— Я не знаю. Он мне ничего не объяснил.
Ван Эйк досадливо поморщился:
— Не был ли я прав, когда сказал, что нельзя жить в Брюгге в такое время?
ГЛАВА 6
Мужчине было лет пятьдесят. Представительный, плотный, с бычьей шеей и необыкновенно синими глазами. Его удивительно матовая кожа была необычайна для фламандца. Одет он был в черный камзол, доходивший до половины ляжек. На голове сидело касторовое кепи, отбрасывающее тень на его нос.
Визитер производил впечатление, и Ян дотошно рассматривал его, словно гиганта из сказки.
— Меня зовут Идельсбад. — Степенно, глуховатым голосом, продолжил: — К вам меня прислал бальи из Мёникенреде. Если вас не затруднит, я хотел бы побеседовать с вами.
— Бальи из Мёникенреде? По какому поводу?
— Вам, конечно, известно, что позавчера было совершено убийство.
— Увы, да. Я даже полагаю, что первым узнал об этом.
Ван Эйк взлохматил волосы Яна.
— Труп обнаружил мой сын. Его уже опознали?
— Слутер. Николас Слутер.
— Слутер? Это ужасно! Но разве этим занимаются не власти Брюгге?
— Частично. Убитый был гражданином Мёникенреде. В Брюгге он находился проездом. К тому же его семья, которая хорошо знакома с бальи Ван Пюйвельде, желает знать, что же произошло на самом деле. Ван Пюйвельде попросил бургомистра Брюгге, чтобы он поручил расследование мне.
Он сделал вид, что открывает сумочку, прикрепленную к поясу.
— У меня есть документ, составленный по всей форме и подписанный. Если вы…
Ван Эйк приостановил его словоизлияния:
— Послушайте, минхеер, мне не совсем понятно, какое касательство имею к этому я.
Идельсбад удивленно заморгал:
— Разве Слутер не был вашим учеником?
— Правильно. Кстати, с того времени прошло уже больше пятнадцати лет. Да и жил я тогда в Лилле.
— И все же вы можете рассказать о нем что-нибудь? Впрочем, речь идет не об одном только Слутере. Есть убитые в Турне и Антверпене. Вы, конечно, в курсе… — Он стал загибать пальцы: — Виллебарк, Ваудерс… Все они посещали ваши мастерские. Вы понимаете, что в данном случае…
— Ладно-ладно, — неохотно сдался Ван Эйк. — Только позвольте мне поправить вас. Это были не Виллебарк и Ваудерс, а Виллемарк и Ваутерс. Да и какая разница! Прошу за мной, у меня нам будет спокойнее. Но предупреждаю, я не смогу уделить вам много времени.
— Обещаю вас не задерживать.
Он повернулся к Яну.
— Его свидетельские показания окажутся ценными. Вы не против, если он пройдет с нами?
Художник протянул мальчику руку:
— Согласен?
* * *
Ван Эйк предложил гиганту табурет, а сам удобно устроился на скамье с подлокотниками.
— Напомните мне, пожалуйста, ваше имя.
— Идельсбад. Тилль Идельсбад.
Ян чуть не прыснул:
— Тилль? Как Тилль Уленшпигель, герой?
Мужчина беспомощно развел руками:
— Я здесь ни при чем. Мой отец очень восхищался этим персонажем. Тилль Уленшпигель олицетворял для него все ценимые им достоинства: свободу, справедливость, смелость.
— Он мог бы выбрать имечко и похлеще! — бросил развеселившийся Ван Эйк. — Но перейдем к делу.
— Очень хорошо. Сколько времени Слутер работал в вашей мастерской?
— Около пяти лет.
— Почему он ушел от вас?
— Насколько я помню, у него сильно болел отец, и за ним нужен был уход.
— Не думаете ли вы, что Слутер мог нажить себе врагов? Или совершить поступок, который послужил бы при чиной мести?
— Когда он приступил к обучению, ему было от силы четырнадцать лет. Разве в таком возрасте можно вызвать к себе столько ненависти? Безудержную ярость, которая толкает кого-то на убийство через пятнадцать лет?
— Но затем он вернулся в Брюгге. Наверное, хотел с вами встретиться?
— Это мне неизвестно.
— Здесь что-то непонятное. Слутер работает с вами больше пяти лет, приезжает в Брюгге и не пытается увидеться с вами?
— Может, он и собирался это сделать. Откуда мне знать?
— Когда вы видели Николаса Слутера в последний раз?
— Несколько месяцев назад. Три, пять — не помню.
— Это очень важно. Постарайтесь вспомнить.
Художник нетерпеливо взглянул на него:
— Минхеер, к чему вы клоните?
— Я хочу найти убийцу, разумеется.
— Полагаете, что он скрывается у меня?
Его собеседник упрямо повторил:
— Когда вы видели Николаса Слутера в последний раз?
— Да что же это такое! Я ведь вам ответил!
— Извините, — вмешался Ян, — я помню. Мы встретили его на площади Бург. В тот день там проходила процессия в честь Святой Крови. Казалась, он так спешил, что чуть не опрокинул меня.
Ван Эйк мягко заметил:
— Твоя память явно крепче моей.
Он одарил гиганта торжествующей улыбкой.
— Ну вот вам и ответ.
— Слутер ничего особенного вам не говорил?
— Нет. Только упомянул о будущем бракосочетании с молодой флорентийкой, встреченной им во время поездки в Италию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39