Слава Богу, что именно Марк нашел и пометил это место: его, во всяком случае, не заподозришь в предвзятости.
Кадфаэль опустил руку в суму и вытащил оттуда маленький сверток. Аккуратно развернув салфетку, он достал склянку из зеленоватого стекла, покрытую подтеками.
— Склянка нашлась. Вот она! — воскликнул монах и поднес улику к исказившемуся от ужаса лицу Меурига.
Молодому валлийцу потребовалось всего мгновение, чтобы собрать все свое мужество и овладеть собой. Но Кадфаэль видел его испуг, и теперь у монаха не осталось и тени сомнения, только горечь, ибо этот человек ему нравился.
— Эта улика, — продолжал Кадфаэль, обернувшись к судьям, — была найдена не мною, а одним юношей, который мало что знает об этом деле и никак не заинтересован в его исходе, а потому лгать не станет. Место находки помечено. Склянка вмерзла в лея мельничного пруда, как раз под окном одной из комнат того дома, где произошло убийство. А Эдвин Гурней ни на минуту не оставался в этой комнате один, и, стало быть, выбросить из окна ничего не мог. Взгляните на нее, если хотите, но будьте осторожны — склянка и снаружи запачкана, и внутри еще осадок остался.
Меуриг посмотрел на судей, передававших друг другу завернутую в салфетку улику, и сказал решительно и нарочито спокойно:
— Допустим, что это правда, хотя здесь и нет того, кто разыскал эту штуковину, а нехудо было бы его самого послушать. Но я-то здесь причем? В доме находилось еще четыре человека, и все они целый день могли входить и выходить из той комнаты, сколько душе угодно. Я-то как раз недолго там оставался, решил вернуться в город, к своему хозяину, а они в этом доме живут.
Выдержка и отвага Меурига не могли не вызвать восхищения, однако испытание оказалось для него нелегким. Он невольно начал оправдываться, а когда понял это, испугался — не за себя, а за предмет своей всепоглощающей любви — за землю, на которой родился и которую считал своей. Кадфаэль и сам не ожидал, что будет так сочувствовать терзаниям Меурига. Но он должен был довести это дело до конца: слишком многое было поставлено на карту, и монах не мог позволить себе и дальше разрываться между состраданием и необходимостью доказать истину. Эдвин в темнице. Меуриг пока не знал об этом, и Бог весть, что бы он испытал, узнав, — жалость или облегчение. Но нет, он ни разу не пытался бросить тень подозрения на Эдвина, хотя сержант и подсказывал такую возможность.
— Вытащите затычку, — обратился монах к судьям. Просьба его прозвучала несколько резковато, но он торопился покончить с этим делом.
— Чувствуете, какой запах? Его ни с чем не перепутаешь. Поверьте мне, это и есть та самая отрава. А видите, как склянка перепачкана мазью? Заткнули ее неплотно, потому что тот, кто спрятал ее, очень спешил. Но все же ему пришлось некоторое время держать ее при себе, дожидаясь, пока уйдет сержант со стражниками. А она была вся измазана. Это снадобье оставляет маслянистые пятна, которые нелегко удалить, и запах у него очень стойкий — вы, я вижу, это уже почувствовали.
Кадфаэль обернулся к Меуригу и указал на грубую холщовую суму, свисавшую у того с пояса.
— Помнится, она была с тобой и в тот день. Пусть судьи сами осмотрят ее, и если там остались пахучие пятна, сравнят их запах с запахом из склянки. Ну-ка, Меуриг, отстегни суму и дай ее нам.
Меуриг был настолько ошеломлен, что едва не послушался монаха. Рука его уже потянулась к ремню.
«А что, если там ничего не обнаружится?» — подумал Кадфаэль. Он нимало не сомневался в том, что склянка проболталась в суме весь тот долгий и страшный день, но кто знает... Сейчас Меуриг наберется смелости, с небрежным видом протянет судьям суму, и если она окажется чистой, все обвинение растает, словно снег на ладони. Но сам Меуриг не мог быть уверен в том, что в суме не осталось пятен. Даже если осмотр ее ничего не даст, он все равно не будет окончательно и бесповоротно избавлен от подозрения, а найдись пахучее пятнышко, и он будет осужден бесповоротно.
— Нет! — хрипло выговорил молодой человек, судорожно прижимая к себе суму. — С чего это я стану подчиняться такому наглому требованию? Ясно же, что его подослало аббатство, чтобы очернить меня и поставить под сомнение мое право.
— Его требование разумно, — строго возразил главный судья. — Безусловно, ты не должен давать суму для осмотра никому, кроме членов суда. Надеюсь, ты не думаешь, что суд может что-то выиграть от признания тебя виновным. Итак, я требую, чтобы ты вручил суму писцу.
Писец, у которого и в мыслях не было, что кто-то может ослушаться веления судьи, встал и протянул руку. И тут выдержка изменила Меуригу. Он резко развернулся и устремился к открытой двери, оттолкнув в сторону одного из стариков, пришедших подтвердить его права на землю. Всего миг, — и он выбежал из церкви и помчался с быстротой оленя. Поднялся шум и гам, добрая половина собравшихся в церкви высыпала следом за беглецом, правда, после первого порыва пыл преследователей значительно поостыл. Меуриг перемахнул через каменную ограду церковного двора и метнулся к опушке леса, покрывавшего склон холма. Еще секунда — и он затерялся среди деревьев. В наполовину опустевшей церкви воцарилась гнетущая тишина. Старики беспомощно переглядывались, даже не пытаясь присоединиться к погоне. Тихо и озабоченно переговаривались трое судей. Кадфаэль стоял, понурив голову, ощущая усталость и опустошенность. Наконец он пересилил себя, выпрямился и глубоко вздохнул.
— Его бегство еще не является признанием вины, — промолвил монах, — к тому же против него не было выдвинуто официального обвинения. Однако то, что здесь произошло, может помочь парнишке, которого держат в темнице в Шрусбери по подозрению в совершении этого преступления. Я должен кое-что сказать и в защиту Меурига: уверен, он не знал, что Эдвин Гурней схвачен.
— Теперь нам придется разыскивать Меурига, — сказал главный судья, — другого выхода у нас нет, и мы займемся этим. И, разумеется, нам следует отослать шерифу в Шрусбери отчет о сегодняшнем заседании. Ты ведь этого хочешь, верно?
— Это единственное, о чем я прошу. Если не возражаете, отошлите туда и эту склянку. Молодой брат Марк подтвердит все, о чем я говорил, — это ведь он нашел улику. Сейчас обязанности шерифа исполняет его помощник, Хью Берингар, будьте добры, распорядитесь, чтобы отчет доставили ему, и никому другому. Я и сам бы хотел поехать, но у меня остались еще дела в Ридикросо.
— Нашим писцам потребуется несколько часов, чтобы составить грамоту по всей форме, а потом еще ее надо будет заверить. Но самое позднее к завтрашнему вечеру отчет будет доставлен в замок. Я думаю, твоему узнику будет больше нечего бояться.
Поблагодарив судей, брат Кадфаэль вышел на деревенскую улицу, заполненную возбужденным людом, на все лады толкующем о сегодняшнем событии. Рассказ о случившемся был у всех на устах, и наверняка эта невероятная новость очень скоро облетит весь округ Кинллайт. Впрочем, даже слухам было не угнаться за Меуригом — в этот день его больше никто так и не видел.
Кадфаэль вывел из загона свою лошадку, взобрался на нее и тронулся в путь. Сейчас, когда напряжение спало, на него свалилась смертельная усталость, сменившаяся отчаянной тоской, которая затем превратилась в тихую грусть. Монах намеренно ехал очень медленно: ему нужно было время, чтобы поразмыслить, но главное, он хотел дать время подумать кое-кому еще. Проезжая Малийли, Кадфаэль бросил на усадьбу всего лишь один горестный взгляд. Этой истории суждено завершиться не здесь. Монах прекрасно понимал, что дело пока еще не закончено.
— Ты как раз вовремя вернулся, брат, — заметил Симон, подкладывая дровишки в очаг, — не знаю уж, какие у тебя там были заботы, но надеюсь, что Господь тебя не оставил.
— Истинно так, — отозвался Кадфаэль, — а теперь настала твоя очередь отдохнуть: если осталась на сегодня какая работа, я сам с ней управлюсь. Лошадку я уже накормил, почистил и поставил в стойло. Я ее не больно гонял, так что старушка не перетрудилась. После ужина я успею закрыть курятник да засыпать сенца корове. Надо будет и овечек отогнать с пастбища вниз в овчарню, сдается мне, ночью может ударить мороз. Но до темноты на все времени хватит — в здешних местах смеркается на добрых полчаса позже, чем в городе.
— Это ты точно подметил, брат, — глаз у тебя наметанный, валлийский. Здесь редко выпадает такая ночь, чтобы путник не мог безопасно бродить по холмам, если, конечно, знает окрестности. Настоящая темень только в лесу и стоит. Случилось мне как-то говорить с одним паломником с севера, вроде бы шотландцем. Здоровенный такой рыжий детина, и говор у него был чудной, я еле понимал, что он лопочет. Так вот, он рассказывал, что в дальних краях, откуда он родом, бывают такие ночи, что солнышко только сядет, а глянь, уже снова встает, а темнеть и вовсе не темнеет. Только не знаю, — мечтательно протянул Симон, — может, это все выдумки. Сам-то я дальше Честера отродясь не бывал.
Кадфаэль не стал рассказывать ему о том, что доводилось видеть ему в своих странствиях. Вспоминая о них, он удивлялся себе: надо же, как человек меняется. Некогда его манили приключения, теперь же ему была мила спокойная жизнь в обители, если, конечно, такую жизнь можно назвать спокойной. Впрочем, всему свой черед.
— Я рад, что погостил у вас, — промолвил Кадфаэль, и не слукавил. — Дух здесь такой, как в Гуинедде. Да и по-валлийски я тут от души наговорился, а то в Шрусбери нечасто выпадает такой случай.
Брат Барнабас принес ужин: ячменные лепешки собственной выпечки, овечий сыр и сушеные яблоки. Хрипота его совсем прошла, и он не мог усидеть на месте, ища, куда бы приложить руки.
— Видишь, брат, твоими стараниями я уже поправился и могу работать. Пожалуй, сегодня вечером сам загоню овец.
— Ну уж нет, — решительно возразил Кадфаэль, — это я возьму на себя — я и так целый день проболтался без работы. Ты уже сделал доброе дело — вон каких лепешек напек, мне бы никогда так не суметь. Каждому свое, дружище.
Близились сумерки, когда Кадфаэль поднялся на гребень холма, чтобы согнать вниз отару. Над горной грядой повисло безмолвие, на востоке синело ясное, бездонное небо, а на западе, над горизонтом, занималась бледная заря. Иные овечки были уже на сносях. Таких было немного, но они требовали неустанного попечения. Случалось, что овца приносила сразу пару ягнят, и лишь при неусыпной заботе удавалось выходить обоих. Кадфаэлю подумалось, что размеренный уклад пастушеской жизни может дарить человеку особое, глубокое удовлетворение. Овцы здесь редко становились добычей хищников, хотя бывало, конечно, что они болели, калечились и в бескормицу стадо не удавалось сохранить до весны. Овец почти не закалывали на мясо, ведь молоко, и особенно шерсть, имели большую ценность, а коли снимешь шкуру, то больше уж овцу не стричь. Только в суровую зиму приходилось резать ослабших, чтобы сберечь остальных. Большей же частью овцы проживали весь отпущенный им Богом срок. Пастухи и овцы всю жизнь проводили рядом, люди привыкали к животным, даже давали им человеческие имена, а те отвечали хозяевам привязанностью и доверием. Пастухи составляли особое братство: трудолюбивые и упорные, добрые товарищи, они не склонны были бунтовать или сетовать на судьбу, а уж убийц, воров и грабителей среди них и подавно не бывало.
«И все же, — размышлял Кадфаэль, легко шагая по склону, — я бы долго в пастухах не выдержал, затосковал бы, может быть, даже по тем вещам, которые нынче порицаю». Он подумал о сложности человеческой натуры, о способности творить и добро, и зло, и мысли его вернулись к событиям сегодняшнего утра, отмеченного борьбой, победами и жертвами.
Погруженный в раздумье монах неподвижно стоял на вершине холма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Кадфаэль опустил руку в суму и вытащил оттуда маленький сверток. Аккуратно развернув салфетку, он достал склянку из зеленоватого стекла, покрытую подтеками.
— Склянка нашлась. Вот она! — воскликнул монах и поднес улику к исказившемуся от ужаса лицу Меурига.
Молодому валлийцу потребовалось всего мгновение, чтобы собрать все свое мужество и овладеть собой. Но Кадфаэль видел его испуг, и теперь у монаха не осталось и тени сомнения, только горечь, ибо этот человек ему нравился.
— Эта улика, — продолжал Кадфаэль, обернувшись к судьям, — была найдена не мною, а одним юношей, который мало что знает об этом деле и никак не заинтересован в его исходе, а потому лгать не станет. Место находки помечено. Склянка вмерзла в лея мельничного пруда, как раз под окном одной из комнат того дома, где произошло убийство. А Эдвин Гурней ни на минуту не оставался в этой комнате один, и, стало быть, выбросить из окна ничего не мог. Взгляните на нее, если хотите, но будьте осторожны — склянка и снаружи запачкана, и внутри еще осадок остался.
Меуриг посмотрел на судей, передававших друг другу завернутую в салфетку улику, и сказал решительно и нарочито спокойно:
— Допустим, что это правда, хотя здесь и нет того, кто разыскал эту штуковину, а нехудо было бы его самого послушать. Но я-то здесь причем? В доме находилось еще четыре человека, и все они целый день могли входить и выходить из той комнаты, сколько душе угодно. Я-то как раз недолго там оставался, решил вернуться в город, к своему хозяину, а они в этом доме живут.
Выдержка и отвага Меурига не могли не вызвать восхищения, однако испытание оказалось для него нелегким. Он невольно начал оправдываться, а когда понял это, испугался — не за себя, а за предмет своей всепоглощающей любви — за землю, на которой родился и которую считал своей. Кадфаэль и сам не ожидал, что будет так сочувствовать терзаниям Меурига. Но он должен был довести это дело до конца: слишком многое было поставлено на карту, и монах не мог позволить себе и дальше разрываться между состраданием и необходимостью доказать истину. Эдвин в темнице. Меуриг пока не знал об этом, и Бог весть, что бы он испытал, узнав, — жалость или облегчение. Но нет, он ни разу не пытался бросить тень подозрения на Эдвина, хотя сержант и подсказывал такую возможность.
— Вытащите затычку, — обратился монах к судьям. Просьба его прозвучала несколько резковато, но он торопился покончить с этим делом.
— Чувствуете, какой запах? Его ни с чем не перепутаешь. Поверьте мне, это и есть та самая отрава. А видите, как склянка перепачкана мазью? Заткнули ее неплотно, потому что тот, кто спрятал ее, очень спешил. Но все же ему пришлось некоторое время держать ее при себе, дожидаясь, пока уйдет сержант со стражниками. А она была вся измазана. Это снадобье оставляет маслянистые пятна, которые нелегко удалить, и запах у него очень стойкий — вы, я вижу, это уже почувствовали.
Кадфаэль обернулся к Меуригу и указал на грубую холщовую суму, свисавшую у того с пояса.
— Помнится, она была с тобой и в тот день. Пусть судьи сами осмотрят ее, и если там остались пахучие пятна, сравнят их запах с запахом из склянки. Ну-ка, Меуриг, отстегни суму и дай ее нам.
Меуриг был настолько ошеломлен, что едва не послушался монаха. Рука его уже потянулась к ремню.
«А что, если там ничего не обнаружится?» — подумал Кадфаэль. Он нимало не сомневался в том, что склянка проболталась в суме весь тот долгий и страшный день, но кто знает... Сейчас Меуриг наберется смелости, с небрежным видом протянет судьям суму, и если она окажется чистой, все обвинение растает, словно снег на ладони. Но сам Меуриг не мог быть уверен в том, что в суме не осталось пятен. Даже если осмотр ее ничего не даст, он все равно не будет окончательно и бесповоротно избавлен от подозрения, а найдись пахучее пятнышко, и он будет осужден бесповоротно.
— Нет! — хрипло выговорил молодой человек, судорожно прижимая к себе суму. — С чего это я стану подчиняться такому наглому требованию? Ясно же, что его подослало аббатство, чтобы очернить меня и поставить под сомнение мое право.
— Его требование разумно, — строго возразил главный судья. — Безусловно, ты не должен давать суму для осмотра никому, кроме членов суда. Надеюсь, ты не думаешь, что суд может что-то выиграть от признания тебя виновным. Итак, я требую, чтобы ты вручил суму писцу.
Писец, у которого и в мыслях не было, что кто-то может ослушаться веления судьи, встал и протянул руку. И тут выдержка изменила Меуригу. Он резко развернулся и устремился к открытой двери, оттолкнув в сторону одного из стариков, пришедших подтвердить его права на землю. Всего миг, — и он выбежал из церкви и помчался с быстротой оленя. Поднялся шум и гам, добрая половина собравшихся в церкви высыпала следом за беглецом, правда, после первого порыва пыл преследователей значительно поостыл. Меуриг перемахнул через каменную ограду церковного двора и метнулся к опушке леса, покрывавшего склон холма. Еще секунда — и он затерялся среди деревьев. В наполовину опустевшей церкви воцарилась гнетущая тишина. Старики беспомощно переглядывались, даже не пытаясь присоединиться к погоне. Тихо и озабоченно переговаривались трое судей. Кадфаэль стоял, понурив голову, ощущая усталость и опустошенность. Наконец он пересилил себя, выпрямился и глубоко вздохнул.
— Его бегство еще не является признанием вины, — промолвил монах, — к тому же против него не было выдвинуто официального обвинения. Однако то, что здесь произошло, может помочь парнишке, которого держат в темнице в Шрусбери по подозрению в совершении этого преступления. Я должен кое-что сказать и в защиту Меурига: уверен, он не знал, что Эдвин Гурней схвачен.
— Теперь нам придется разыскивать Меурига, — сказал главный судья, — другого выхода у нас нет, и мы займемся этим. И, разумеется, нам следует отослать шерифу в Шрусбери отчет о сегодняшнем заседании. Ты ведь этого хочешь, верно?
— Это единственное, о чем я прошу. Если не возражаете, отошлите туда и эту склянку. Молодой брат Марк подтвердит все, о чем я говорил, — это ведь он нашел улику. Сейчас обязанности шерифа исполняет его помощник, Хью Берингар, будьте добры, распорядитесь, чтобы отчет доставили ему, и никому другому. Я и сам бы хотел поехать, но у меня остались еще дела в Ридикросо.
— Нашим писцам потребуется несколько часов, чтобы составить грамоту по всей форме, а потом еще ее надо будет заверить. Но самое позднее к завтрашнему вечеру отчет будет доставлен в замок. Я думаю, твоему узнику будет больше нечего бояться.
Поблагодарив судей, брат Кадфаэль вышел на деревенскую улицу, заполненную возбужденным людом, на все лады толкующем о сегодняшнем событии. Рассказ о случившемся был у всех на устах, и наверняка эта невероятная новость очень скоро облетит весь округ Кинллайт. Впрочем, даже слухам было не угнаться за Меуригом — в этот день его больше никто так и не видел.
Кадфаэль вывел из загона свою лошадку, взобрался на нее и тронулся в путь. Сейчас, когда напряжение спало, на него свалилась смертельная усталость, сменившаяся отчаянной тоской, которая затем превратилась в тихую грусть. Монах намеренно ехал очень медленно: ему нужно было время, чтобы поразмыслить, но главное, он хотел дать время подумать кое-кому еще. Проезжая Малийли, Кадфаэль бросил на усадьбу всего лишь один горестный взгляд. Этой истории суждено завершиться не здесь. Монах прекрасно понимал, что дело пока еще не закончено.
— Ты как раз вовремя вернулся, брат, — заметил Симон, подкладывая дровишки в очаг, — не знаю уж, какие у тебя там были заботы, но надеюсь, что Господь тебя не оставил.
— Истинно так, — отозвался Кадфаэль, — а теперь настала твоя очередь отдохнуть: если осталась на сегодня какая работа, я сам с ней управлюсь. Лошадку я уже накормил, почистил и поставил в стойло. Я ее не больно гонял, так что старушка не перетрудилась. После ужина я успею закрыть курятник да засыпать сенца корове. Надо будет и овечек отогнать с пастбища вниз в овчарню, сдается мне, ночью может ударить мороз. Но до темноты на все времени хватит — в здешних местах смеркается на добрых полчаса позже, чем в городе.
— Это ты точно подметил, брат, — глаз у тебя наметанный, валлийский. Здесь редко выпадает такая ночь, чтобы путник не мог безопасно бродить по холмам, если, конечно, знает окрестности. Настоящая темень только в лесу и стоит. Случилось мне как-то говорить с одним паломником с севера, вроде бы шотландцем. Здоровенный такой рыжий детина, и говор у него был чудной, я еле понимал, что он лопочет. Так вот, он рассказывал, что в дальних краях, откуда он родом, бывают такие ночи, что солнышко только сядет, а глянь, уже снова встает, а темнеть и вовсе не темнеет. Только не знаю, — мечтательно протянул Симон, — может, это все выдумки. Сам-то я дальше Честера отродясь не бывал.
Кадфаэль не стал рассказывать ему о том, что доводилось видеть ему в своих странствиях. Вспоминая о них, он удивлялся себе: надо же, как человек меняется. Некогда его манили приключения, теперь же ему была мила спокойная жизнь в обители, если, конечно, такую жизнь можно назвать спокойной. Впрочем, всему свой черед.
— Я рад, что погостил у вас, — промолвил Кадфаэль, и не слукавил. — Дух здесь такой, как в Гуинедде. Да и по-валлийски я тут от души наговорился, а то в Шрусбери нечасто выпадает такой случай.
Брат Барнабас принес ужин: ячменные лепешки собственной выпечки, овечий сыр и сушеные яблоки. Хрипота его совсем прошла, и он не мог усидеть на месте, ища, куда бы приложить руки.
— Видишь, брат, твоими стараниями я уже поправился и могу работать. Пожалуй, сегодня вечером сам загоню овец.
— Ну уж нет, — решительно возразил Кадфаэль, — это я возьму на себя — я и так целый день проболтался без работы. Ты уже сделал доброе дело — вон каких лепешек напек, мне бы никогда так не суметь. Каждому свое, дружище.
Близились сумерки, когда Кадфаэль поднялся на гребень холма, чтобы согнать вниз отару. Над горной грядой повисло безмолвие, на востоке синело ясное, бездонное небо, а на западе, над горизонтом, занималась бледная заря. Иные овечки были уже на сносях. Таких было немного, но они требовали неустанного попечения. Случалось, что овца приносила сразу пару ягнят, и лишь при неусыпной заботе удавалось выходить обоих. Кадфаэлю подумалось, что размеренный уклад пастушеской жизни может дарить человеку особое, глубокое удовлетворение. Овцы здесь редко становились добычей хищников, хотя бывало, конечно, что они болели, калечились и в бескормицу стадо не удавалось сохранить до весны. Овец почти не закалывали на мясо, ведь молоко, и особенно шерсть, имели большую ценность, а коли снимешь шкуру, то больше уж овцу не стричь. Только в суровую зиму приходилось резать ослабших, чтобы сберечь остальных. Большей же частью овцы проживали весь отпущенный им Богом срок. Пастухи и овцы всю жизнь проводили рядом, люди привыкали к животным, даже давали им человеческие имена, а те отвечали хозяевам привязанностью и доверием. Пастухи составляли особое братство: трудолюбивые и упорные, добрые товарищи, они не склонны были бунтовать или сетовать на судьбу, а уж убийц, воров и грабителей среди них и подавно не бывало.
«И все же, — размышлял Кадфаэль, легко шагая по склону, — я бы долго в пастухах не выдержал, затосковал бы, может быть, даже по тем вещам, которые нынче порицаю». Он подумал о сложности человеческой натуры, о способности творить и добро, и зло, и мысли его вернулись к событиям сегодняшнего утра, отмеченного борьбой, победами и жертвами.
Погруженный в раздумье монах неподвижно стоял на вершине холма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37