Пустая надежда — Роберт был настолько зачарован чудесным запахом, что едва было не отказался от своего великодушного намерения, однако все же решил, что манор Малийли стоил такой жертвы.
— До меня дошел слух, — произнес приор, — что наш гость, поселившийся в доме у мельничного ручья, захворал и лишился аппетита. Отрежь кусочек от этой птицы, брат Петр, и пошли его больному вместе с моими наилучшими пожеланиями, в дополнение к обычному обеду. Очисти блюдо от костей и отправь ему в одном из моих судков. Может быть, это его соблазнит, раз беднягу не тянет к повседневной пище, к тому же знак внимания будет ему приятен. — Роберт даже снизошел до того, что заметил, и вполне искренне: — Пахнет превосходно.
— Стараюсь, — выдавил из себя брат Петр, уже жалея о том, что приложил столько усердия.
— Как все мы, — строго заявил приор Роберт, — ибо таков наш долг. — И с этими словами он вышел — так же, как и вошел, в прекрасном настроении, довольный и собой, и тем, как складываются дела.
Брат Петр проводил его сердитым взглядом из-под насупленных бровей и сорвал свое раздражение на двух поварятах, выбранив их за то, что они вечно суют нос куда не следует, вместо того чтобы живо выполнять то, что им велено. Однако брат Петр не мог ослушаться приора — он поступил так, как ему было сказано, но при этом проследил за тем, чтобы Бонелу достался самый лучший кусок, обильно сдобренный соусом.
— Аппетит потерял, надо же, — пробурчал повар, сняв последнюю пробу, вполне удовлетворенный собственным искусством. — Да такое блюдо хоть кого со смертного одра поднимет, он все уплетет, до последнего кусочка!
По дороге в трапезную брат Кадфаэль приметил Эльфрика, который, выйдя из аббатской кухни, быстрым шагом направлялся к воротам. Он нес деревянный поднос с высоким ободом, уставленный закрытыми судками. Гостей обители обычно кормили посытнее, чем братьев, но мяса и им перепадало немного, причем в это время года, в основном, в виде солонины.
Судя по запаху, исходившему от подноса, это и была солонина, отваренная с бобами и луком. Но в центре подноса находился маленький судок, источавший куда более аппетитный аромат. Очевидно, новому гостю послали лакомство, не дожидаясь праздника. Эльфрик сосредоточенно тащил довольно тяжелый поднос, стараясь поскорее поспеть к дому у мельничного пруда. Идти ему было не так уж далеко: сразу за воротами свернуть налево, пройти немного вдоль монастырской стены, потом мимо пруда — а там и дом, куда он спешил. Дальше, за мостом через Северн, высились стены и городские ворота Шрусбери. Недалеко-то недалеко, но в декабре и этого времени может оказаться достаточным, чтобы еда остыла. Впрочем, хотя домочадцам Бонела и не приходится теперь много готовить, очаг у них, понятное дело, есть, и горшков да сковород в хозяйстве хватает, ну а дровами их снабжает обитель.
Кадфаэль вошел в трапезную и получил на обед, как и ожидал, вареную солонину с бобами. Здесь никаким лакомством и не пахло. Благословлял трапезу брат Ричард, субприор. Приор обедал в одиночестве, в аббатских покоях, которые уже считал своими. Куропатка оказалась выше всяких похвал.
Отобедав, братья прочли благодарственную молитву и уже поднимались из-за столов, когда дверь распахнулась прямо перед носом у собравшегося выходить брата Ричарда, и в трапезную ввалился служка из сторожки привратника, выкликая имя брата Эдмунда. Он запыхался и не мог вразумительно объяснить, в чем дело.
— Мастер Бонел... его служанка прибежала за помощью... — Служка перевел дыхание и продолжал уже более связно: — Мастеру Бонелу плохо, он при смерти. Его жена просит поскорее прислать кого-нибудь на помощь.
Брат Эдмунд схватил служку за руку и спросил:
— Что с ним стряслось? У него припадок? Бьется в конвульсиях?
— Нет, судя по тому, что сказала служанка, тут другое. Он пообедал и чувствовал себя нормально, но примерно через четверть часа у него закололо в горле и потянуло на рвоту, но так и не вырвало, а потом губы и шея словно окостенели... Она так говорила!
«Толковая девушка, ничего не упустила», — успел подумать Кадфаэль, торопливо направляясь к двери и бросив на ходу Эдмунду:
— Иди вперед, а я забегу к себе в сарай и прихвачу кое-какие снадобья. Они могут нам пригодиться.
Кадфаэль поспешил к сараю, а Эдмунд со служкой бегом устремились к сторожке, где дожидалась их перепуганная девушка.
Колотье и жжение в горле и во рту, прикидывал по пути Кадфаэль, а потом тошнота, но очистить желудок он так и не смог: горло онемело. А с тех пор как он ел, прошло четверть часа, теперь уже больше. Может быть, уже поздно давать ему горчицу, но попробовать все же стоит. Конечно, мало ли от чего человека тошнота одолеет, но вот жжение в горле, а потом и окостенение... Кадфаэлю уже пришлось видеть такое, и тогда это едва не закончилось смертью. И он хорошо знал, что могло послужить этому причиной. Монах торопливо нашарил на полке нужные склянки и побежал к сторожке.
Несмотря на то что стоял холодный декабрьский день, дверь дома у мельничного пруда была открыта, и, хотя изнутри доносились лишь приглушенные голоса, в воздухе, казалось, повисли смятение и тревога. Кадфаэлю был знаком этот дом, с тремя комнатами, кухней и маленьким садиком, спускавшимся к пруду. Монах побывал здесь, когда в доме жили другие люди, но к ним он приходил не по такому спешному делу. Дверь кухни выходила на север, в сторону реки, где открывался вид на Шрусбери, и в пасмурный зимний денек света в помещении было немного, хотя было открыто кухонное окошко, выходившее на юг. Окно на кухне всегда открывают — и для того, чтобы было побольше света, и для того, чтобы выпускать чад от жаровни. Рябь от налетевшего ветерка пробежала по воде: дом стоял гораздо выше пруда, а по склону тянулась узкая полоска сада.
На пороге стояла женщина, которая с нетерпением его поджидала, сцепленные на груди руки дрожали, из-за спины ее доносился гул растерянных голосов. При виде монаха женщина устремилась ему навстречу, и он смог разглядеть ее получше. Она была примерно тех же лет, что и он, и такого же роста, в скромном и опрятном платье, с высоко уложенными темными косами, в которых проблескивали серебристые нити. На овальном лице почти не было морщин, если не считать милых морщинок в уголках карих глаз, которые свидетельствовали о веселом и добродушном нраве, так же как и полные, красивые губы. Увы, сейчас ей было не до веселья. Она была очень хороша, она была прекрасна и не утратила своей привлекательности за долгие сорок два года. Он узнал ее сразу.
Да, Кадфаэль знавал ее прежде. Правда, тогда им было по семнадцать, и они считали себя обрученными, хотя и держали это в тайне. Возможно, если бы ее семья прослышала об этом, им бы досталось на орехи. Но он стал крестоносцем, уплыл в Святую Землю и больше ее не видел, хотя клялся девушке вернуться и назвать ее своей женой; он забыл о своих обещаниях, захваченный полной риска и приключений жизнью моряка и солдата. Слишком долго откладывал он свое возвращение, и она, тоже клявшаяся ему в любви и верности, в конце концов устала ждать и, поддавшись увещеваниям родителей, вышла замуж за более надежного человека, в чем трудно было ее упрекнуть. Кадфаэль надеялся, что она была счастлива. Но он никак не ожидал увидеть ее здесь. Он знал, что она вышла замуж, но не за Бонела, владельца манора, а за честного ремесленника из Шрусбери. Объяснить себе этого Кадфаэль не мог, но времени размышлять по этому поводу у него не было.
И все же он узнал ее сразу. Надо же, сорок два года прошло, а он узнал ее! Оказывается, он многое помнил. Ее легкий, нетерпеливый поклон, поворот головы, манеру укладывать волосы и, прежде всего, ее глаза — большие, темные как ночь, лучащиеся ясным светом.
А вот она, благодарение Богу — в этот момент его не узнала. Да, надо полагать, он изменился гораздо больше, ведь он повидал половину мира, оставшуюся для нее неведомой, и годы странствий наложили на него свой отпечаток. Женщина увидела перед собой просто монаха, который, как говорили, разбирается в травах и снадобьях и пришел помочь сраженному недугом человеку.
— Сюда, сюда, брат! Он здесь. Брат Эдмунд уложил его в постель. Прошу тебя, помоги ему!
— Если сумею, и если будет на то Господня воля, — отозвался Кадфаэль и прошел мимо нее в следующую комнату. Женщина поспешила следом за ним. Посреди большой комнаты стоял стол, по которому в беспорядке были разбросаны остатки трапезы. Непохоже, что ее прервал приступ болезни. Говорили же, что, съев свой обед, Бонел сначала чувствовал себя хорошо, а здесь повсюду, и на столе, и на полу валялись черепки и осколки битой посуды. Однако хозяйка настойчиво подтолкнула монаха к спальне.
Брат Эдмунд поднялся со скамьи, стоявшей рядом с кроватью. Он сделал для больного, что мог: уложил в постель и укрыл потеплее — это все, что было в его силах. Кадфаэль подошел поближе и присмотрелся к Гервасу Бонелу. Это был крупный, плотный мужчина с густой шапкой седеющих каштановых волос и короткой бородкой, которая сейчас была покрыта капельками слюны, стекавшей из уголков оцепеневшего, полуоткрытого рта. Лицо посинело, глаза были выпучены и зрачки расширены. Правильные черты его лица исказились, напоминая мертвенную маску. Дышал Бонел прерывисто и с трудом. Кадфаэль нащупал пульс: он был медленным и неровным. Горло отвердело.
— Принесите миску, — скомандовал Кадфаэль, опускаясь на колени, — да вбейте в нее пару яичных белков и взболтайте с молоком. Попробую дать ему рвотное, только боюсь, не поздно ли, как бы не пошло ему во вред.
Он не поднял головы, чтобы посмотреть, кто бросился выполнять его указание, но кто-то, конечно, это сделал. Только сейчас Кадфаэль заметил, что, помимо брата Эдмунда, госпожи Бонел и самого больного, в комнате было еще трое. Эльфрик и служанка — само собой, а вот третьего он узнал, лишь когда тот нагнулся, чтобы поднести деревянную миску поближе к лицу недужного. Кадфаэль на миг поднял глаза — и увидел испуганное и сосредоточенное лицо молодого валлийца Меурига, внучатого племянника брата Риса.
— Хорошо, — кивнул монах, — а ты, Эдмунд, подложи ему ладонь под затылок, чтобы голова не дергалась.
Кадфаэль стал тонкой струйкой вливать в рот больного горчичную рвотную микстуру, но горло онемело и глотать несчастный не мог — большая часть жидкости выливалась обратно на бороду и в миску. От волнения дрожали и руки брата Эдмунда, поддерживавшие голову Бонела, и руки Меурига, державшего миску. Неожиданно по телу больного пробежала судорога, и пульс, и без того слабый, стал едва уловимым. Действительно, давать Гервасу Бонелу рвотное было слишком поздно. Кадфаэль поднялся и подождал, пока стихнет конвульсия. Он опасался, что своими действиями ускорит его кончину.
— Дайте мне молока с яйцами. — Теперь он начал вливать в открытый рот больного новое снадобье — очень медленно и маленькими порциями, чтобы не вызвать новой конвульсии. Он надеялся, что яичная пленка, покрыв поверхность онемевшего пищевода, смягчит ее, и несчастному станет легче. С ложечки вливал он каплю за каплей, а все вокруг затаили дыхание в тревожном ожидании.
Полное тело Бонела вдруг как будто съежилось и опало, пульс прервался и глаза затянулись пленкой. Он больше не дышал.
Брат Кадфаэль положил ложечку в миску с молоком и отступил назад. Он окинул взглядом потрясенные, растерянные лица и впервые ясно разглядел всех собравшихся в комнате: Меуриг, руки которого по-прежнему тряслись, сжимая миску, побледневший Эльфрик, мрачно смотревший на постель через плечо брата Эдмунда, девушка, и вправду очень хорошенькая, — тут брат Марк оказался прав, — с золотистыми волосами и черными глазами (от ужаса она не могла даже плакать и прижимала к губам маленькие кулачки), и госпожа Бонел — та, что некогда была Ричильдис Воган, — лицо ее было белым как мрамор, она неотрывно глядела на тело своего мужа и слезы подступали к ее глазам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— До меня дошел слух, — произнес приор, — что наш гость, поселившийся в доме у мельничного ручья, захворал и лишился аппетита. Отрежь кусочек от этой птицы, брат Петр, и пошли его больному вместе с моими наилучшими пожеланиями, в дополнение к обычному обеду. Очисти блюдо от костей и отправь ему в одном из моих судков. Может быть, это его соблазнит, раз беднягу не тянет к повседневной пище, к тому же знак внимания будет ему приятен. — Роберт даже снизошел до того, что заметил, и вполне искренне: — Пахнет превосходно.
— Стараюсь, — выдавил из себя брат Петр, уже жалея о том, что приложил столько усердия.
— Как все мы, — строго заявил приор Роберт, — ибо таков наш долг. — И с этими словами он вышел — так же, как и вошел, в прекрасном настроении, довольный и собой, и тем, как складываются дела.
Брат Петр проводил его сердитым взглядом из-под насупленных бровей и сорвал свое раздражение на двух поварятах, выбранив их за то, что они вечно суют нос куда не следует, вместо того чтобы живо выполнять то, что им велено. Однако брат Петр не мог ослушаться приора — он поступил так, как ему было сказано, но при этом проследил за тем, чтобы Бонелу достался самый лучший кусок, обильно сдобренный соусом.
— Аппетит потерял, надо же, — пробурчал повар, сняв последнюю пробу, вполне удовлетворенный собственным искусством. — Да такое блюдо хоть кого со смертного одра поднимет, он все уплетет, до последнего кусочка!
По дороге в трапезную брат Кадфаэль приметил Эльфрика, который, выйдя из аббатской кухни, быстрым шагом направлялся к воротам. Он нес деревянный поднос с высоким ободом, уставленный закрытыми судками. Гостей обители обычно кормили посытнее, чем братьев, но мяса и им перепадало немного, причем в это время года, в основном, в виде солонины.
Судя по запаху, исходившему от подноса, это и была солонина, отваренная с бобами и луком. Но в центре подноса находился маленький судок, источавший куда более аппетитный аромат. Очевидно, новому гостю послали лакомство, не дожидаясь праздника. Эльфрик сосредоточенно тащил довольно тяжелый поднос, стараясь поскорее поспеть к дому у мельничного пруда. Идти ему было не так уж далеко: сразу за воротами свернуть налево, пройти немного вдоль монастырской стены, потом мимо пруда — а там и дом, куда он спешил. Дальше, за мостом через Северн, высились стены и городские ворота Шрусбери. Недалеко-то недалеко, но в декабре и этого времени может оказаться достаточным, чтобы еда остыла. Впрочем, хотя домочадцам Бонела и не приходится теперь много готовить, очаг у них, понятное дело, есть, и горшков да сковород в хозяйстве хватает, ну а дровами их снабжает обитель.
Кадфаэль вошел в трапезную и получил на обед, как и ожидал, вареную солонину с бобами. Здесь никаким лакомством и не пахло. Благословлял трапезу брат Ричард, субприор. Приор обедал в одиночестве, в аббатских покоях, которые уже считал своими. Куропатка оказалась выше всяких похвал.
Отобедав, братья прочли благодарственную молитву и уже поднимались из-за столов, когда дверь распахнулась прямо перед носом у собравшегося выходить брата Ричарда, и в трапезную ввалился служка из сторожки привратника, выкликая имя брата Эдмунда. Он запыхался и не мог вразумительно объяснить, в чем дело.
— Мастер Бонел... его служанка прибежала за помощью... — Служка перевел дыхание и продолжал уже более связно: — Мастеру Бонелу плохо, он при смерти. Его жена просит поскорее прислать кого-нибудь на помощь.
Брат Эдмунд схватил служку за руку и спросил:
— Что с ним стряслось? У него припадок? Бьется в конвульсиях?
— Нет, судя по тому, что сказала служанка, тут другое. Он пообедал и чувствовал себя нормально, но примерно через четверть часа у него закололо в горле и потянуло на рвоту, но так и не вырвало, а потом губы и шея словно окостенели... Она так говорила!
«Толковая девушка, ничего не упустила», — успел подумать Кадфаэль, торопливо направляясь к двери и бросив на ходу Эдмунду:
— Иди вперед, а я забегу к себе в сарай и прихвачу кое-какие снадобья. Они могут нам пригодиться.
Кадфаэль поспешил к сараю, а Эдмунд со служкой бегом устремились к сторожке, где дожидалась их перепуганная девушка.
Колотье и жжение в горле и во рту, прикидывал по пути Кадфаэль, а потом тошнота, но очистить желудок он так и не смог: горло онемело. А с тех пор как он ел, прошло четверть часа, теперь уже больше. Может быть, уже поздно давать ему горчицу, но попробовать все же стоит. Конечно, мало ли от чего человека тошнота одолеет, но вот жжение в горле, а потом и окостенение... Кадфаэлю уже пришлось видеть такое, и тогда это едва не закончилось смертью. И он хорошо знал, что могло послужить этому причиной. Монах торопливо нашарил на полке нужные склянки и побежал к сторожке.
Несмотря на то что стоял холодный декабрьский день, дверь дома у мельничного пруда была открыта, и, хотя изнутри доносились лишь приглушенные голоса, в воздухе, казалось, повисли смятение и тревога. Кадфаэлю был знаком этот дом, с тремя комнатами, кухней и маленьким садиком, спускавшимся к пруду. Монах побывал здесь, когда в доме жили другие люди, но к ним он приходил не по такому спешному делу. Дверь кухни выходила на север, в сторону реки, где открывался вид на Шрусбери, и в пасмурный зимний денек света в помещении было немного, хотя было открыто кухонное окошко, выходившее на юг. Окно на кухне всегда открывают — и для того, чтобы было побольше света, и для того, чтобы выпускать чад от жаровни. Рябь от налетевшего ветерка пробежала по воде: дом стоял гораздо выше пруда, а по склону тянулась узкая полоска сада.
На пороге стояла женщина, которая с нетерпением его поджидала, сцепленные на груди руки дрожали, из-за спины ее доносился гул растерянных голосов. При виде монаха женщина устремилась ему навстречу, и он смог разглядеть ее получше. Она была примерно тех же лет, что и он, и такого же роста, в скромном и опрятном платье, с высоко уложенными темными косами, в которых проблескивали серебристые нити. На овальном лице почти не было морщин, если не считать милых морщинок в уголках карих глаз, которые свидетельствовали о веселом и добродушном нраве, так же как и полные, красивые губы. Увы, сейчас ей было не до веселья. Она была очень хороша, она была прекрасна и не утратила своей привлекательности за долгие сорок два года. Он узнал ее сразу.
Да, Кадфаэль знавал ее прежде. Правда, тогда им было по семнадцать, и они считали себя обрученными, хотя и держали это в тайне. Возможно, если бы ее семья прослышала об этом, им бы досталось на орехи. Но он стал крестоносцем, уплыл в Святую Землю и больше ее не видел, хотя клялся девушке вернуться и назвать ее своей женой; он забыл о своих обещаниях, захваченный полной риска и приключений жизнью моряка и солдата. Слишком долго откладывал он свое возвращение, и она, тоже клявшаяся ему в любви и верности, в конце концов устала ждать и, поддавшись увещеваниям родителей, вышла замуж за более надежного человека, в чем трудно было ее упрекнуть. Кадфаэль надеялся, что она была счастлива. Но он никак не ожидал увидеть ее здесь. Он знал, что она вышла замуж, но не за Бонела, владельца манора, а за честного ремесленника из Шрусбери. Объяснить себе этого Кадфаэль не мог, но времени размышлять по этому поводу у него не было.
И все же он узнал ее сразу. Надо же, сорок два года прошло, а он узнал ее! Оказывается, он многое помнил. Ее легкий, нетерпеливый поклон, поворот головы, манеру укладывать волосы и, прежде всего, ее глаза — большие, темные как ночь, лучащиеся ясным светом.
А вот она, благодарение Богу — в этот момент его не узнала. Да, надо полагать, он изменился гораздо больше, ведь он повидал половину мира, оставшуюся для нее неведомой, и годы странствий наложили на него свой отпечаток. Женщина увидела перед собой просто монаха, который, как говорили, разбирается в травах и снадобьях и пришел помочь сраженному недугом человеку.
— Сюда, сюда, брат! Он здесь. Брат Эдмунд уложил его в постель. Прошу тебя, помоги ему!
— Если сумею, и если будет на то Господня воля, — отозвался Кадфаэль и прошел мимо нее в следующую комнату. Женщина поспешила следом за ним. Посреди большой комнаты стоял стол, по которому в беспорядке были разбросаны остатки трапезы. Непохоже, что ее прервал приступ болезни. Говорили же, что, съев свой обед, Бонел сначала чувствовал себя хорошо, а здесь повсюду, и на столе, и на полу валялись черепки и осколки битой посуды. Однако хозяйка настойчиво подтолкнула монаха к спальне.
Брат Эдмунд поднялся со скамьи, стоявшей рядом с кроватью. Он сделал для больного, что мог: уложил в постель и укрыл потеплее — это все, что было в его силах. Кадфаэль подошел поближе и присмотрелся к Гервасу Бонелу. Это был крупный, плотный мужчина с густой шапкой седеющих каштановых волос и короткой бородкой, которая сейчас была покрыта капельками слюны, стекавшей из уголков оцепеневшего, полуоткрытого рта. Лицо посинело, глаза были выпучены и зрачки расширены. Правильные черты его лица исказились, напоминая мертвенную маску. Дышал Бонел прерывисто и с трудом. Кадфаэль нащупал пульс: он был медленным и неровным. Горло отвердело.
— Принесите миску, — скомандовал Кадфаэль, опускаясь на колени, — да вбейте в нее пару яичных белков и взболтайте с молоком. Попробую дать ему рвотное, только боюсь, не поздно ли, как бы не пошло ему во вред.
Он не поднял головы, чтобы посмотреть, кто бросился выполнять его указание, но кто-то, конечно, это сделал. Только сейчас Кадфаэль заметил, что, помимо брата Эдмунда, госпожи Бонел и самого больного, в комнате было еще трое. Эльфрик и служанка — само собой, а вот третьего он узнал, лишь когда тот нагнулся, чтобы поднести деревянную миску поближе к лицу недужного. Кадфаэль на миг поднял глаза — и увидел испуганное и сосредоточенное лицо молодого валлийца Меурига, внучатого племянника брата Риса.
— Хорошо, — кивнул монах, — а ты, Эдмунд, подложи ему ладонь под затылок, чтобы голова не дергалась.
Кадфаэль стал тонкой струйкой вливать в рот больного горчичную рвотную микстуру, но горло онемело и глотать несчастный не мог — большая часть жидкости выливалась обратно на бороду и в миску. От волнения дрожали и руки брата Эдмунда, поддерживавшие голову Бонела, и руки Меурига, державшего миску. Неожиданно по телу больного пробежала судорога, и пульс, и без того слабый, стал едва уловимым. Действительно, давать Гервасу Бонелу рвотное было слишком поздно. Кадфаэль поднялся и подождал, пока стихнет конвульсия. Он опасался, что своими действиями ускорит его кончину.
— Дайте мне молока с яйцами. — Теперь он начал вливать в открытый рот больного новое снадобье — очень медленно и маленькими порциями, чтобы не вызвать новой конвульсии. Он надеялся, что яичная пленка, покрыв поверхность онемевшего пищевода, смягчит ее, и несчастному станет легче. С ложечки вливал он каплю за каплей, а все вокруг затаили дыхание в тревожном ожидании.
Полное тело Бонела вдруг как будто съежилось и опало, пульс прервался и глаза затянулись пленкой. Он больше не дышал.
Брат Кадфаэль положил ложечку в миску с молоком и отступил назад. Он окинул взглядом потрясенные, растерянные лица и впервые ясно разглядел всех собравшихся в комнате: Меуриг, руки которого по-прежнему тряслись, сжимая миску, побледневший Эльфрик, мрачно смотревший на постель через плечо брата Эдмунда, девушка, и вправду очень хорошенькая, — тут брат Марк оказался прав, — с золотистыми волосами и черными глазами (от ужаса она не могла даже плакать и прижимала к губам маленькие кулачки), и госпожа Бонел — та, что некогда была Ричильдис Воган, — лицо ее было белым как мрамор, она неотрывно глядела на тело своего мужа и слезы подступали к ее глазам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37