— Даже и не думаю, — откликнулся Кадфаэль, — а что, ключи от темницы, где он сидит, тоже у Кая?
— У него, можешь не сомневаться. Я слыхал, что принц Овейн нынче где-то на юге — так что, думаю, у шерифа с бейлифом своих дел невпроворот, и навряд ли они сломя голову помчатся в Гвитерин, разбираться с чепуховым делом о непослушании какого-то монаха.
Бенед тяжело вздохнул, держа в руке рог, который на сей раз был наполнен молодым красным вином, и признался:
— Знаешь, мне сейчас другое покоя не дает: как это меня угораздило указать на синюю метку, да еще у нее на глазах. Правда, не я, так кто-нибудь другой все равно указал бы. Конечно, теперь, когда у нее из родни остался один дядюшка Меурис, Сионед сама себе хозяйка и может делать что вздумает, — из старика-то она веревки вьет. А я вот засомневался — ну где сыщешь такого дурака, чтобы оставил в мертвом теле стрелу со своей меткой, дескать, глядите — вот он я. Разве только его спугнули и пришлось уносить ноги, но мне все же сдается, что ежели кто задумал такое грязнее дело, то куда как сподручнее было бы напасть исподтишка с ножом. А чтобы так, из лука — трудно в это поверить, хотя, конечно, всякое бывает.
По угрюмой физиономии Бенеда можно было догадаться, что его беспокоит не только это. Его мучила совесть — выходило, что, указав на Энгеларда, он как будто попытался отделаться от наиболее удачливого соперника.
Кузнец печально покачал головой:
— Честно говоря, я порадовался, когда он так лихо прорвался, но еще больше порадуюсь, если он, после всей этой заварухи, уберется к себе в Чешир. Но все-таки трудновато представить себе, что он убийца.
— Мы могли бы вместе пораскинуть мозгами, — предложил Кадфаэль, — ежели ты, конечно, не против. Ты ведь здешний народ знаешь лучше меня. Давай, исходить из того, что все, сказанное Сионед сгоряча нашему приору, не ей одной в голову приходило. И вправду — заявились мы сюда, и тут же начались раздоры. Не так уж важно, кто тут прав, кто виноват, — главное, что Ризиарт был для нас единственной помехой, — и его убили. Как тут не заподозрить незваных гостей, и не одного Роберта, а всех нас.
— Разве можно думать такое о преподобных братьях, — воскликнул пораженный Бенед, — ведь это святотатство!
— Э, приятель, все мы не без греха: бывает, что порой и короли, и аббаты поддаются искушению. Лучше посмотрим, кто в этот день где был и что делал. Мы, все шестеро, до окончания мессы находились вместе, на виду друг у друга. Потом приор, брат Ричард и я остались с отцом Хью. Поначалу сидели в саду, а примерно за час до полудня хлынул дождь, и мы перебрались под крышу. Из нас четверых в лес никто не мог уйти — это уж точно. Да и брат Джон все время был на глазах, возле дома вертелся — это и мы можем подтвердить, и Мараред. Единственный, кто отлучался до того, как мы собрались идти к вечерне, это брат Ричард. Он сам вызвался пойти поискать Ризиарта или узнать о нем что-нибудь. Ричарда не было часа полтора, и вернулся он с пустыми руками. Ушел он через час после полудня, причем, заметь, в лес, и говорит, что никого не встречал до того, как примерно в половине третьего заглянул на обратном пути в усадьбу Кэдваллона, порасспросить о Ризиарте сторожа. Ну, это проверить можно — надо будет со сторожем переговорить. Двоих наших братьев с нами не было, но где они находились, хорошо известно. Брату Жерому и брату Колумбанусу было велено отправиться в часовню святой Уинифред и молиться там о примирении. Там они и оставались, пока за ними не прибежал посланец от отца Хью. Каждый из них может поручиться за другого.
— Я тебе вот что скажу, — промолвил Бенед, — благочестивые братья убийцами не бывают.
— Послушай, — убежденно сказал Кадфаэль, — в миру благочестивые люди попадаются не реже, чем в монашеских орденах да святых обителях, а по правде сказать, и среди язычников знавал я людей, не менее достойных, чем среди христиан. В Святой Земле встречал я сарацин, которым доверял больше, чем иным из нашего Христова воинства. Почтенные люди, великодушные и учтивые — любой из них счел бы за бесчестье драть глотку, торгуясь на базаре, тогда как для некоторых христиан это было в обычае. Принимай человека таким, каков он есть, ибо все мы одинаковы — что под мантией, что под рубищем. Судьба людям выпадает разная — но скроены-то все по одной мерке. Ну да это так, к слову пришлось. Стало быть, выходит, что из нас только брат Ричард мог оказаться неподалеку от того места, где произошло убийство, да только он-то как раз меньше всех похож, на убийцу. Ну ладно, попробуем посмотреть пошире, может, Ризиарт погиб вовсе не из-за святой Уинифред. Были ли у него недруги в Гвитерине? Возможно, кто-то затаил злобу, не осмеливаясь поднять на него руку, а когда приехали мы и затеяли эту бучу, решил воспользоваться удобным случаем.
Бенед задумался, потягивая винишко.
— Сдается мне, не найдется на свете человека, которому никто ни разу не пожелал бы сквозь землю провалиться, но пойти на убийство — это совсем другое дело. Что далеко идти — в свое время и у отца Хью с Ризиартом была размолвка из-за земельного надела — уж такие страсти разгорелись, только держись. Но они разрешили спор, как велит обычай, по свидетельству соседей, и с тех пор друг на друга зла не держали. Случались и другие тяжбы, а ты слыхал когда-нибудь про валлийского землевладельца, у которого их не было ? Одна, помнится, была у Ризиарта с Рисом, сыном Кинана, из-за спорной межи, а другая из-за отбившейся от стада скотины. Но чтобы из-за этого пролилась кровь — такого не бывало. Мы здесь свои споры разрешаем по закону. Но одно бесспорно — весь Гвитерин знал о том, что в полдень Ризиарт направится к отцу Хью, а стало быть, под подозрение можно взять весь приход.
Дальше этого предположения они не двинулись. Круг подозреваемых оказался очень широк, и Энгелард попадал в их число, хотя, по убеждению Кадфаэля, и не был способен на такое подлое дело. Но нельзя было исключить никого — ни соседей, таких как, например, Кэдваллон, ни вилланов из поселка, ни собственных слуг Ризиарта.
Это мог быть кто угодно, размышлял Кадфаэль, возвращаясь по благоухающей лесными ароматами темной тропинке к дому отца Хью, — но, уж конечно, не этот парнишка, Передар. Он ведь был любимцем Ризиарта, рос у него на глазах и любил его как родного отца. Однако он сам сказал, что любовь может завести человека далеко, даже против его собственной природы, — сказал, имея в виду и Энгеларда, и самого себя. А потом — уж это-то Кадфаэль своими глазами видел — он помог Энгеларду бежать, и побудила его к тому, вероятно, тоже любовь. А теперь он не хочет принять благодарность Сионед и ее дружбу, потому что это не любовь, а ему от нее не нужно ничего, кроме любви. Впрочем, у него могли быть и другие, тайные причины. Эка он припустил в лес, точно за ним демон гнался!.. Демон-то демон, да вот тот ли? Ведь с кончиной Ризиарта паренек не только ничего не выиграл, но и лишился надежного союзника, который без устали уламывал дочку выйти за него замуж. Так или иначе, Передар оставался для Кадфаэля загадкой, и это его тревожило.
В эту ночь отец Хью так и не вернулся домой из усадьбы Ризиарта. Брат Кадфаэль улегся на сеновале один, а рано поутру, памятуя о том, что брат Джон сидит под замком и некому позаботиться о еде, поднялся и занялся этим сам, а потом направился в загон к Бенеду, присмотреть за лошадками, которые нынче остались без конюха.
Работать на свежем воздухе было куда приятнее, чем сидеть и слушать разглагольствования приора, жаль только, что нужно возвращаться в дом отца Хью, на предстоящее собрание капитула, и опаздывать нельзя. Приор Роберт и здесь требовал неукоснительного соблюдения тех же порядков, что и в обители, и, хотя в Гвитерин братья приехали ненадолго, проводил собрания капитула каждое утро.
Монахи собрались в саду — теперь их осталось пятеро. Возглавлявший их приор Роберт держался как всегда торжественно и чинно. Брат Ричард прочел выдержки из житий тех святых, день которых выпадал на сегодня и на завтра. Брат Жером восклицал и поддакивал с обычным для него льстивым подобострастием. Но вот с Колумбанусом, как показалось Кадфаэлю, творилось что-то неладное. Вид у него был отсутствующий, а ярко-голубые глаза затуманены. Всякого, кто видел Колумбануса, поражал контраст между его могучим телосложением, гордой посадкой белокурой аристократической головы и смиренной, угодливой манерой держаться. Но в это утро молодой монах, видимо, так терзался по поводу какого-то своего греха — Бог; весть, подлинного или мнимого, — что на него жалко было смотреть. Брат Кадфаэль вздохнул — того и гляди, с ним опять приключится припадок, вроде того, из-за которого они здесь очутились. Кто знает — чего ожидать от этого полоумного святоши.
— Итак, у нас осталось только одно дело, — твердо заявил приор Роберт, — и мы должны довести его до конца. Я намерен еще более решительно настаивать на том, что мы имеем несомненное право увезти мощи святой Уинифред в Шрусбери. Правда, должен признать, что пока нам не удалось склонить на свою сторону местных жителей. Вчера я возлагал большие надежды на то, что святая поможет нам в этом благодаря молитвам и бдению наших братьев…
В этот момент брат Колумбанус всхлипнул, и все взгляды обратились к нему. Молодой монах поднялся со своего места, опустил глаза и, смиренно сложив дрожащие руки, обратился к Роберту:
— Отец приор, увы, mea culpa! <Моя вина (лат.)> . Я виноват! Я согрешил и ныне желаю покаяться. Я пришел сюда в стремлении очистить свою душу и прошу наложить на меня епитимью, ибо причина продолжающихся неудач наших кроется в моем нерадении. Позволь мне сказать…
«Ну вот, — подумал брат Кадфаэль с досадой, — и началось. Чуял же я, что он непременно что-то выкинет. Впрочем, и то ладно, что не катается по траве и не бьется в истерике».
— Говори! — доброжелательно разрешил приор. — Мы знаем, что ты никогда не пытался оправдать свои провинности. Полагаю, тебе не стоит бояться, что мы будем к тебе чересчур строги. Обычно ты сам судишь себя без снисхождения.
Что правда, то правда, но верно и то, что, покаявшись вовремя да умеючи, можно рассчитывать избежать осуждения со стороны других.
Брат Колумбанус опустился на колени. Глядя на него, Кадфаэль не мог не восхититься гибкостью и грацией его движений, за которыми угадывалась скрытая сила.
— Отче, вчера ты повелел мне и брату Жерому отправиться в часовню и пребывать там во бдении, ревностно вознося молитвы за примирение, согласие и благополучный исход нашей миссии. Пришли мы вовремя, как я могу судить, около одиннадцати, и, вкусив пиши телесной, зашли в часовню и преклонили колени у аналоев, ибо там есть аналои, да и алтарь содержится в чистоте и благолепии. Но увы, отче, хоть и был я исполнен молитвенного рвения, бренная плоть оказалась слаба. Я и получаса не простоял на коленях, вознося молитвы, как, к величайшему стыду своему, позорно уснул, уронив голову прямо на аналой. И то, что с тех пор, как мы приехали в Гвитерин, я почти не спал, предаваясь размышлениям, никоим образом не может служить мне оправданием. Я должен был молиться, дабы окрепнуть духом и очиститься помыслами, — я же уснул, и тем самым нанес урон нашему святому делу. Должно быть, я проспал весь день, ибо пробудился, лишь когда брат Жером потряс меня за плечо и сказал, что явился посланец отца Хью и зовет нас идти с ним.
Колумбанус перевел дыхание и горячая слеза скатилась по его щеке.
— О нет, не взирайте вопрошающе на брата Жерома. Нет его вины в том, что он сокрыл мое прегрешение, ибо добрый брат не ведал о нем. Лишь только он коснулся меня, я тут же пробудился, встал и вышел вместе с ним. Он полагал, что я молился столь же неустанно, сколь и он, и не заподозрил ничего дурного.
Впрочем, до этого момента никому и в голову не приходило взирать вопрошающе на брата Жерома — Кадфаэль первым бросил на него быстрый взгляд, и был, пожалуй, единственным, кто успел уловить, как на лице умевшего хорошо владеть собой Жерома промелькнуло выражение опаски, тут же сменившееся удовлетворением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35