— О сэр! — девушка широко раскрыла глаза, низко поклонилась бейлифу и слегка присела перед приором, подчеркнув тем самым разницу между своим и пришлым, — это верно, у нас и вправду сидел взаперти один монах…
— Сидел?! — воскликнул приор Роберт.
— Сидел? — задумчиво повторил бейлиф.
— Он удрал, достойные сэры! Видите, какой кругом переполох, — это все из-за него. Сегодня вечером сторож, принес ему ужин, а этот негодник выломал из кормушки доску, да и треснул ею сторожа по голове, а потом запер его в конюшне, а сам пустился наутек. Мы не сразу об этом узнали, а он, верно, перемахнул через забор — благо здесь он не слишком высокий — и припустил в лес. Мы послали людей на поиски и всю усадьбу обшарили — на случай, если он все-таки здесь прячется, да только ищи ветра в поле. Боюсь, что нам его не найти!
Тут, весьма удачно выбрав момент, из амбара нетвердой походкой вышел Кай. Голова его была обмотана белой тряпицей, на которой проступали красные пятна.
— Бедняга, этот лиходей ему голову проломил! Он не сразу пришел в себя и еле-еле смог доползти до двери. Тогда уж он принялся стучать и звать на помощь — но пока его услышали… Бог знает, как далеко успел унести ноги этот парень. Но все слуги отправлены в погоню.
Бейлиф, побуждаемый своим долгом, первым делом расспросил Кая, но очень кратко и мягко, а затем поговорил и с остальными слугами, которые наперебой старались все ему растолковать. И в результате и сами запутались, и вконец запутали всю историю. Приор, пылавший мстительным гневом, дай ему волю, устроил бы слугам разнос за нерадение, но ему мешало присутствие бейлифа, да и пора было торопиться к повечерию. Так или иначе, но было совершенно ясно, что брата Джона и след простыл. Охотно и услужливо им показали конюшню, где содержался узник, ясли, из которых он выломал доску, и саму доску, на одном конце которой красовались впечатляющие пятна крови. Подразумевалось, что это кровь Кая, хотя на деле небось пострадала какая-нибудь домашняя живность.
— По-видимому, ваш молодой брат всех нас провел, — заявил Гриффит, сын Риса, обращаясь к приору, с невозмутимостью, прямо-таки удивительной для слуги закона, из рук которого ускользнул преступник. — Больше нам здесь делать нечего. Слуг трудно винить за то, что случилось, — кто же мог ожидать такой выходки от бенедиктинского монаха!
Брат Кадфаэль не без удовольствия перевел эту меткую колкость. От Гриффита, сына Риса, не укрылось то, что в глазах молодой особы в зеленом платье вспыхнули лукавые искорки. Но стоило ли обращать на это внимание — ведь ее широко открытые, бездонные карие глаза были так чисты и невинны?
— Лучше нам оставить их в покое, — промолвил бейлиф, — пусть чинят свои разломанные ясли да залечивают проломленные головы, а мы займемся поимкой беглеца.
— Этот негодяй множит свои прегрешения, — заявил взбешенный Роберт. — Но я не могу допустить, чтобы его бесчинство расстроило мои планы. Завтра мы должны отправиться в путь, и ловить его придется тебе.
— И ты можешь на меня положиться, отец приор, — я разберусь с этим малым, когда его изловят.
Если Гриффит, сын Риса, и произнес с какой-то особой интонацией слово «когда», то, похоже, никто, кроме Кадфаэля и Аннест, этого не заметил. Девушке служитель закона определенно понравился — видно, что бейлиф — человек разумный, который и сам не ищет лишних хлопот, и не станет понапрасну причинять их другим людям, таким же добропорядочным, как и он.
— Но когда он ответит перед валлийским законом, ты вернешь его в монастырь?
— Когда ответит, — отозвался бейлиф, вновь, несомненно, нажимая на слово «когда», — ты непременно получишь его назад.
С этим приор Роберт вынужден был согласиться, хотя его нормандская кровь кипела оттого, что его лишили по праву принадлежавшей ему жертвы. А Гриффит, сын Риса, по дороге назад подливал масла в огонь, рассказывая о том, как многие беглые преступники годами скрывались в здешних лесах, заводили себе друзей на хуторах и фермах, роднились с местными жителями и под конец становились полноправными общинниками. Для приора, превыше всего ценившего порядок и дисциплину, сама мысль о том, что такой непростительный грех, как неповиновение, может остаться безнаказанным и быть со временем преданным забвению, представлялась непереносимой. Поэтому когда приор, едва поспев к повечерию, явился в церковь, он пребывал в расположении духа, едва ли подобающем христианину.
Церковь была набита битком — кроме шрусберийских монахов, которых теперь осталось пятеро, туда собралось немалое число гвитеринцев. Прихожанам не терпелось увидеть, как проявится напоследок благословенный дар брата Колумбануса, ныне всецело посвятившего себя служению святой Уинифред. Ведь она удостоила этого юношу особого покровительства, исцелила его от безумия, ниспослала ему благодатное видение и почтила, избрав своим глашатаем, — именно ему она сообщила, что желает видеть Ризиарта погребенным в своей могиле.
И гвитеринцы не обманулись в своих ожиданиях. По окончании службы, когда пришло время отправляться в часовню на бдение, Колумбанус вдруг обернулся к алтарю и, воздев руки, громко взмолился чистым, высоким голосом. Он призывал святую мученицу явиться ему в ночной тиши, дабы, пребывая в благоговейном одиночестве, он вновь сподобился испытать невыразимое блаженство, сделавшее для него тягостным лицезрение земной юдоли. И если на сей раз, — взывал монах, и пламенные мольбы его воспаряли к бревенчатой крыше церквушки, — Уинифред сочтет его достойным, пусть позволит навеки распроститься с бренной плотью и живым вознестись в мир несказанного света, презрев удел, уготованный смертным.
Слышавшие это преисполнились трепета перед лицом столь возвышенной добродетели. Все, кроме брата Кадфаэля. Тот давно уж был не склонен приходить в восторг при виде непомерной людской гордыни, да и голова его была занята другим, хотя то, о чем он думал, и было связано с Колумбанусом.
Глава десятая
Брат Колумбанус вошел в темную часовенку, деревянные стены которой источали густой аромат столетий, и прикрыл за собой дверь, но запирать не стал. Свечи в тот вечер зажжены не были, и на алтаре горела лишь маленькая масляная лампадка с плавающим фитилем. Ровный неколеблющийся огонек слегка рассеивал мрак вблизи алтаря. Чуть поодаль царила непроглядная тьма. Рака с мощами святой Уинифред стояла на козлах перед алтарем, ее смутные очертания проступали из темноты. То и дело на инкрустированной серебром поверхности вспыхивали искорки отраженного света.
В часовне имелся и второй выход, дверь из крохотной ризницы выходила на маленькое крылечко, однако даже слабое дуновение ветерка не тревожило неподвижного язычка пламени. Никто и ничто — ни Божия тварь, ни бесплотный дух не нарушали тишины и покоя.
Брат Колумбанус быстро, как будто походя, склонился перед алтарем. Все равно видеть его здесь никто не мог — он пришел один, и ни в лесу, ни на кладбище не встретил ни души. Молодой монах отставил в сторону один из аналоев, а другой установил посередине часовни, напротив раки. Вдали от людских глаз Колумбанус действовал практичнее и сдержаннее, чем когда был на виду, однако он не собирался отступать от ритуала. Раз уж положено простоять всю ночь на коленях — так тому и быть, но не стоит при этом чрезмерно усердствовать. Благочестивый пыл будет куда уместнее утром, на церемонии вынесения мощей святой Уинифред, которым предстоял долгий путь в Шрусбери.
Молитвенная скамеечка показалась Колумбанусу жестковатой, и он подоткнул под колени складки подола рясы. Устроившись поудобнее, монах сложил на аналое руки в широких рукавах рясы и опустил на них голову. От утонувших во мраке бревенчатых стен тянуло теплом. Теперь, когда Колумбанус не видел ни слабого язычка пламени, ни отблесков света на поверхности раки, на него одна за другой стали накатываться убаюкивающие волны желанной дремоты, пока одна из них не захлестнула его с головой. Монах уснул.
Забывшись, он не ощущал течения времени, однако прошло уже более трех часов и близилась полночь, когда Колумбануса посетил странный сон, навязчивый и тревожный. Женский голос взывал к нему, негромко, но явственно: «Колумбанус… Колумбанус… Колумбанус»… — снова и снова, с безжалостным и неистощимым терпением. И даже во сне монах почувствовал, что этот голос готов призывать его вечно, ибо имеет в запасе вечность, тогда как в его распоряжении остался всего лишь миг, чтобы пробудиться и избавиться от этого гнетущего зова.
Он встрепенулся и напряженно замер, настороженно прислушиваясь и растерянно всматриваясь во тьму. На первый взгляд, все вокруг него было таким же, как и прежде, — конус света, обступивший его полумрак и темнеющая перед алтарем рака. Только вот темнота еще больше скрадывала ее очертания. Фитиль продолжал гореть ровно, но теперь рака заслоняла огонек больше чем наполовину.
Колумбанус подумал было, что забыл проверить масло в лампаде, но тут же вспомнил, что, когда уходил из часовни после похорон Ризиарта — всего несколько часов назад, — она была полна.
Казалось, что, пробудившись, он не сразу обрел способность слышать, ибо только сейчас до него дошло, что преследовавший его кошмар перешел из сна в явь. У Колумбануса мороз пробежал по коже. Нет, ему не померещилось. Тот же голос, очень спокойный, очень тихий, не громче шепота, но отчетливый, одновременно и близкий, и бесконечно далекий, настойчиво повторял: «Колумбанус… Колумбанус… Колумбанус, что ты наделал?»
Не веря своим ушам, монах в смятении воззрился на раку, окруженную ореолом призрачного света, — голос исходил оттуда.
— Колумбанус, Колумбанус, неверный слуга мой, преступающий мою волю и убивающий моих защитников, что скажешь ты в свое оправдание мне, Уинифред? Или ты думаешь, что сможешь и меня обмануть, как обманываешь своего приора и братьев?
Леденящие кровь слова доносились со стороны темнеющей апсиды алтаря, странным эхом отражаясь от утонувших во мраке стен часовни. Голос звучал размеренно и бесстрастно.
— Ты, возгласивший себя моим почитателем, вознамерился провести меня, подобно гнусному Крэдоку. И ты надеешься избегнуть его участи ? Никогда не желала я покидать место своего упокоения в Гвитерине! Кто мог сказать тебе иное, если не твое дьявольское тщеславие? Я возложила руку на доброго человека и повелела ему быть моим поборником, и вот сегодня он был погребен здесь, он, принявший мученическую смерть за меня. Но небеса видят все, и тебе не укрыть свой грех. Почему, — вопросил голос, исполненный холодного, грозного спокойствия, — ты убил слугу моего, Ризиарта?
Колумбанус попытался подняться с колен, но, казалось, они были прибиты гвоздями к молитвенной скамеечке. Он попытался что-то сказать, но язык не повиновался ему, и у него вырвался лишь невнятный хрип. Страх лишил его дара речи. Ее не могло быть здесь, здесь никого не было! Но святые являются, где пожелают и кому пожелают, и гнев их ужасен. Колумбанус вцепился в аналой, но онемевшие холодные пальцы ничего не чувствовали. В горле пересохло, и он не мог выдавить ни слова.
— У тебя осталась только одна надежда — покаяние. Колумбанус, убийца, говори! Сознавайся!
— Нет! — торопливо вскричал потрясенный Колумбанус. — Нет, я его и пальцем не тронул! Святая дева, весь тот день я провел в твоей часовне, как же я мог причинить ему зло? Воистину, я грешен перед тобой, я нарушил свой долг, я уснул… Я признаю это! Но только это — в гибели Ризиарта я не повинен…
— Низкий лжец, — выдохнул голос, в котором послышались нотки гнева, — спал не ты. Кто принес вино? Кто подмешал в это вино зелье и вынудил тем согрешить невиновного? Спал не ты, а Жером. Ты же прокрался в лес, подстерег там Ризиарта и сразил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35