Тут дела творятся прелюбопытнейшие!
Всеобщее мнение давно уже утвердилось, что Меншиков нажил состояние взяточничеством и казнокрадством. Теперь, после его падения, всплывает наверх многое, что прежде не смело показаться на свет.
В тайном совете еще 23 сентября было читано принца Морица Саксонского (претендента на Курляндское герцогство) письмо, отданное Меншикову в день его ареста и оставленное им без внимания. Из этого письма открылось, что упомянутый Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и, кроме того, ежедневный взнос на всю жизнь по сорока тысяч ефимков , если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство. Поднялись еще кое-какие письма, и 9 ноября состоялся указ описать все движимое имущество Меншикова, находившееся в покинутых московских и петербургских домах, дачах и имениях. У него описали на двести пятьдесят тысяч одного столового серебра, восемь миллионов червонцев, на тридцать миллионов серебряной монеты и на три миллиона драгоценных камней и всякого узорочья …"
Князь Федор опустил письмо; ехал повесив голову, и тяжелые мысли клонили ее ниже и ниже.
Ежели б не шел он мимо ограды, за которой Бахтияр пытался ссильничать княжну Марию, если б не увидел ее восхитительных ног, не заглянул в пленительные глаза — настигла бы Александра Данилыча кара, при которой все его нажитое стало объектом злобного любопытства и жадности чужой? Уже по одной заботливости, с которой Василий Лукич исчисляет описанные богатства, видимо, что не все, ох, не все они, будучи конфискованы, отойдут казне: немалое количество осядет в карманах и сундуках Долгоруковых, которые никогда не опровергали переносного значения своей фамилии, ведь «долгорукий» по-русски — вор!
«17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графа Головкина о том, что Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру…» — начал было снова читать князь Федор, да сунул письмо за пазуху: въехали в деревню, и пришлось следить, чтобы под копыта не угодила какая-нибудь собака или дитя, которые наперегонки с мужиками и бабами мчались по улице к избе старосты с такой стремительностью, словно их подгоняли черти.
* * *
— Пожар никак? — привстал на стременах Савка. — Да нет, ни дыму, ни огня — один крик.
Крику и впрямь учинилось много, но всеобщий людской гомон перекрывался зычными воплями старосты Кузьмы, который мутузил и валял какого-то чернорясника с такой яростью, что снег летел во все стороны и твердая, каменистая земля рвала и без того ветхую монашескую одежку в клочья.
— Обезумел, ирод! — изумленно воскликнул Савка. — На божьего слугу руку!..
Он порывался ринуться монаху на помощь, но князь не трогался с места, и Савка придержал коня.
На крыльцо Кузьмовой избы между тем вывалилась толстомясая старостиха, далеко за пределами деревни известная своей лютостью и глупостью, волоча за собою простоволосую рыжую девку в одной посконной рубахе, босую. Зареванная девица норовила прикрыться, однако ж озверевшая мамаша выламывала ей руки и пихала с высокого крыльца в ноги отцу, который не переставал охаживать чернорясника.
— Нюрка Кузьмина, — пояснил Савка, с видимым удовольствием разглядывая пышную грудь, так и вываливавшуюся из разорванной чуть ли не до пояса рубахи. — Ишь, как налилась, раздобрела! Не по-девичьи!
Как думаешь, правду говорят ай нет, будто она давно распечатана и погуливает с тем, кто щедро одарит? Неужто сей долгогривый с ней оскоромился? Никак это отец Вавила? Хорош кус отъел, губа не дура! — Он попытался по-свойски подпихнуть молчаливого собеседника в бок, но вспомнил, что рядом — князь, ужаснулся, стушевался и дико покраснел.
Тем временем старостиха добилась своего, и Нюрка, оскользнувшись на ступеньках, съехала-таки с крыльца прямо под валенки Кузьмы, да столь неловко, что завалилась на спину, и ее прельстительная грудь открылась всякому нескромному взору.
Увидав оголенную дочь, услужливо выставленную на позор, от коего он ее намеревался избавить, Кузьма напрочь озверел. Ведь дело-то было в том, что он твердо вознамерился положить конец злобным смотням , опозорив обидчика дочери, который воровски явился к ней, воспользовавшись отсутствием родителей, навещавших заболевшего брата Кузьмы. А дура-баба придала делу совсем иной оборот, открыв истину, о коей никому не следовало догадаться. Кузьме, конечно, было невдомек, что о прозрачных тайнах Нюркиного любвеобильного сердца осведомлен в деревне каждый-всякий, однако что в тайне таится, то людьми не судится: внешние приличия и в курных избах блюдутся, не только во дворцах!
Узрев растелешенную дочку, староста взвыл и, сунув руку под крыльцо, выволок оттуда немалую важину. Замахнулся ею — только ветер окрест пошел, Кузьму даже слегка занесло от размаха! Старостиха вмиг преисполнилась материнской любви и, решив, что Кузьма намерен убить дочь, навалилась на Нюрку, прикрывая ее своим телом. Поверженный блудодей, чуя неминучую погибель, вскочил на четвереньки, пытаясь бежать, но было уж поздно, и он только прикрыл без толку голову руками, ибо удар такой вагою, какую изготовил Кузьма, мог расколоть, как орех, и дубовую бочку, не то что человечью голову. Вага уже со свистом шла к своему обидчику, но вдруг как бы из дальнего далека долетел до сознания Кузьмы спокойный голос:
— А нельзя ли полегче, приятель?
Староста сосредоточил взор своих налитых кровью глаз и увидел чуть ли не перед собой всадника, спокойно и даже усмехаясь поглядывающего на него с высоты.
— Поди, вражья сила! — прохрипел Кузьма, но тут до него вдруг дошло, что всадник сей — не кто иной, как барин-князь Долгоруков, его господин, неведомо как очутившийся прямо на пути неудержимого размаха.
Еще миг — и он будет сшиблен с седла, переломан надвое В одно мгновение ока Кузьма увидел себя вздернутым на дыбу, повешенным, колесованным и четвертованным враз и, не в силах остановить движение ваги, просто-напросто разжал руки — и рухнул наземь. Вага пошла полукругом в сторону, упала, пролетела по земле с такой стремительностью, что любопытствующая толпа подалась назад, — и замерла, чуть подрагивая, словно ей передалась неутоленная ярость хозяина.
— Сдурел? — негромко спросил князь Федор, и Савка по его знаку соскочил с коня и помог Кузьме подняться. — Сам знаешь: дочь — чужое сокровище, глядит не в дом, а из дому, так стоит ли из-за нее смертоубийство совершать и самому на плаху идти?
Кровавая муть не ушла еще из глаз старосты, но первое человеческое чувство уже проглянуло в них, и это было изумление: в голосе ненавистного князя звучало искреннее участие!
— Правда ваша, — пробормотал он, кое-как утверждаясь на неверных ногах. — А все ж ноет ретивое.
И кто охальник?! Божий слуга! Мало ему, что свою попадью прошлый год схоронил, церковь при нем ветшает, приход забросил. Пьет да по гулящим бабам шастает, вон, присылали за ним о прошлую неделю из крепости Раненбургской службу справить в тамошней часовне — да где, валялся пьяный в дымину, лыка не вязал! Теперь вот к моей Нюрке повадился… Женись, гад, коли девку спортил!
Тихое, тщательно подавляемое, однако ж явственно слышимое фырканье пошло по толпе. Верно, многочисленные Нюркины ухажеры пытались припомнить, а была ли она отродясь невинною? Парни от души жалели бедолагу отца Вавилу, так нелепо влипшего и теперь вынужденного отдуваться за всех. Ишь, чего захотел староста: женись!
При этом жутком слове все еще стоявший раком любодей встрепенулся и, с некоторым усилием собирая расползающие конечности, принялся подниматься во весь рост. А когда он наконец встал, князь Федор какое-то время не мог вернуть на место отпавшую нижнюю челюсть, ибо перед ним оказался истинный великан!
— С таким ростом в гвардии бы служить! — пробормотал он, восхищенно меряя взором могучий, но стройный стан, косую сажень от плеча до плеча, мощную шею, пудовые кулачищи, однако при более пристальном взгляде на физиономию отца Вавилы князь Федор понял, что любой самый роскошный и сверкающий мундир гляделся бы при сем лице столь же чужеродно и неуместно, как и черная унылая ряса. Рыжий, огненный, усыпанный веснушками до того, что места на нем живого не было, провинившийся поп являл собою зрелище буйного и добродушного жизнелюбия, и даже сейчас, глядя на него избитого, невозможно было вообразить этот лик отягощенным печатью высокого размышления или же воинской свирепостью. Единственно в какой роли сего рыжего можно было вообразить, так это в образе привольно и весело живущего помещика, окруженного множеством детишек, пухленькой супругою, сворами охотничьих собак, счастливыми поселянками, щедро одариваемыми милостями барина, так что среди его собственных чад и домочадцев вполне по-свойски чувствуют себя многочисленные зазорные детки , там и сям прижитые барином.
Сия мгновенно промелькнувшая пред князем Федором картина была столь прелестной, одухотворенной и живой, что он почти не удивился, услышав забористый басок попа-гуляки:
— Черта с два женюсь! Я ее и пальцем не тронул… не успел. Да хоть бы и так, она мне неровня. Я дворянин, а она кто?
— Женилку чесать она тебе ровня была?! — взревела вдруг старостиха, и Кузьму вновь перекорежило от дурости законной супруги. Староста был приметлив, а потому уловил выражение неприкрытой симпатии на лице князя, ушлым умом смекнув, что пристроить Нюрку за попа, конечно, не удастся, однако от добросердечного барина (это свойство нового хозяина успели каким-то неведомым образом узнать уже все его крепостные), пожалуй, можно кое-что получить, а взамен — отступиться от рыжего стервеца.
Все-таки не зря Кузьма сделался старостой, ибо он отличался замечательным знанием природы человеческой! Сурово прикрикнув на праздную толпу и вынудив ее разойтись, князь Федор все с тем же участливым выражением склонился к опозоренному, раздавленному горем отцу, роль которого с успехом и старанием исполнял Кузьма, и негромко проговорил;
— Стоит ли так убиваться? У тебя что, она одна-разъединая?
— Да еще трое, из них две девки малые совсем! — подпустил слезу Кузьма, с надеждою задирая к князю пегую окладистую бороду.
— Ну и думай о них, а Нюрку выдай замуж в другую мою деревню, ну хоть в Ящерки, что ли, за вдовца или бобыля.
— Так ведь забьет ее мужик после свадьбы за позор, замучает! — резонно возразил староста.
— Да брось! — усмехнулся князь. — Я сам сватом буду — это одно. Другое — никто жениха в кандалах, силком к алтарю не потащит — все будет по доброй воле.
А приданое я дам за Анной Кузьмовной такое, что муж ее на руках всю жизнь носить будет.
При словах «Анна Кузьмовна» староста едва не зарыдал истинными, а не придуманными слезами. Не знай он доподлинно, что князя не было и быть не могло в числе Нюркиных кобелей, непременно подумал бы, что тот пытается прикрыть свой грех. Именно эта необъяснимая, внезапная сердечность и вышибала слезу из кремнистой Кузьминой-натуры. Повезло, ох повезло Нюрке, дуре… Надо же, как удачно все нынче сошлось! Уж лучше с богатым приданым за мужиком, чем в бедности за беспутным попом. Ну, ручки князюшке надобно целовать за милость!
Кузьма с охотою совершил задуманное, невзирая на сопротивление барина, и уже с легким сердцем исполнил его просьбу: дал на время тихоходную кобылицу из своей конюшни, чтобы провинившемуся попу было как убраться из деревни.
Однако Кузьме осталось неведомо, что едва отец Вавила отъехал на приличное расстояние, его догнали двое всадников на быстроногих жеребцах и, не слушая возражений, заставили свернуть с дороги, ведущей к неказистой церкви и полуразрушенному поповскому жилищу, на другую, которая шла к барской усадьбе.
* * *
— Ну и каков же вы есть дворянин? — полюбопытствовал князь Федор час-другой спустя, когда отмытый, переодетый в чистое, хоть и мирское платье (нелегко оказалось подобрать одежду для такого здоровяка) отец Вавила уселся за стол напротив хозяина, силясь направить взор на него, а не на блюдо с яичницей, и другое — с жареной зайчатиной, и третье, обливное, — с лапшой, и пятое, и десятое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Всеобщее мнение давно уже утвердилось, что Меншиков нажил состояние взяточничеством и казнокрадством. Теперь, после его падения, всплывает наверх многое, что прежде не смело показаться на свет.
В тайном совете еще 23 сентября было читано принца Морица Саксонского (претендента на Курляндское герцогство) письмо, отданное Меншикову в день его ареста и оставленное им без внимания. Из этого письма открылось, что упомянутый Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и, кроме того, ежедневный взнос на всю жизнь по сорока тысяч ефимков , если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство. Поднялись еще кое-какие письма, и 9 ноября состоялся указ описать все движимое имущество Меншикова, находившееся в покинутых московских и петербургских домах, дачах и имениях. У него описали на двести пятьдесят тысяч одного столового серебра, восемь миллионов червонцев, на тридцать миллионов серебряной монеты и на три миллиона драгоценных камней и всякого узорочья …"
Князь Федор опустил письмо; ехал повесив голову, и тяжелые мысли клонили ее ниже и ниже.
Ежели б не шел он мимо ограды, за которой Бахтияр пытался ссильничать княжну Марию, если б не увидел ее восхитительных ног, не заглянул в пленительные глаза — настигла бы Александра Данилыча кара, при которой все его нажитое стало объектом злобного любопытства и жадности чужой? Уже по одной заботливости, с которой Василий Лукич исчисляет описанные богатства, видимо, что не все, ох, не все они, будучи конфискованы, отойдут казне: немалое количество осядет в карманах и сундуках Долгоруковых, которые никогда не опровергали переносного значения своей фамилии, ведь «долгорукий» по-русски — вор!
«17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графа Головкина о том, что Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру…» — начал было снова читать князь Федор, да сунул письмо за пазуху: въехали в деревню, и пришлось следить, чтобы под копыта не угодила какая-нибудь собака или дитя, которые наперегонки с мужиками и бабами мчались по улице к избе старосты с такой стремительностью, словно их подгоняли черти.
* * *
— Пожар никак? — привстал на стременах Савка. — Да нет, ни дыму, ни огня — один крик.
Крику и впрямь учинилось много, но всеобщий людской гомон перекрывался зычными воплями старосты Кузьмы, который мутузил и валял какого-то чернорясника с такой яростью, что снег летел во все стороны и твердая, каменистая земля рвала и без того ветхую монашескую одежку в клочья.
— Обезумел, ирод! — изумленно воскликнул Савка. — На божьего слугу руку!..
Он порывался ринуться монаху на помощь, но князь не трогался с места, и Савка придержал коня.
На крыльцо Кузьмовой избы между тем вывалилась толстомясая старостиха, далеко за пределами деревни известная своей лютостью и глупостью, волоча за собою простоволосую рыжую девку в одной посконной рубахе, босую. Зареванная девица норовила прикрыться, однако ж озверевшая мамаша выламывала ей руки и пихала с высокого крыльца в ноги отцу, который не переставал охаживать чернорясника.
— Нюрка Кузьмина, — пояснил Савка, с видимым удовольствием разглядывая пышную грудь, так и вываливавшуюся из разорванной чуть ли не до пояса рубахи. — Ишь, как налилась, раздобрела! Не по-девичьи!
Как думаешь, правду говорят ай нет, будто она давно распечатана и погуливает с тем, кто щедро одарит? Неужто сей долгогривый с ней оскоромился? Никак это отец Вавила? Хорош кус отъел, губа не дура! — Он попытался по-свойски подпихнуть молчаливого собеседника в бок, но вспомнил, что рядом — князь, ужаснулся, стушевался и дико покраснел.
Тем временем старостиха добилась своего, и Нюрка, оскользнувшись на ступеньках, съехала-таки с крыльца прямо под валенки Кузьмы, да столь неловко, что завалилась на спину, и ее прельстительная грудь открылась всякому нескромному взору.
Увидав оголенную дочь, услужливо выставленную на позор, от коего он ее намеревался избавить, Кузьма напрочь озверел. Ведь дело-то было в том, что он твердо вознамерился положить конец злобным смотням , опозорив обидчика дочери, который воровски явился к ней, воспользовавшись отсутствием родителей, навещавших заболевшего брата Кузьмы. А дура-баба придала делу совсем иной оборот, открыв истину, о коей никому не следовало догадаться. Кузьме, конечно, было невдомек, что о прозрачных тайнах Нюркиного любвеобильного сердца осведомлен в деревне каждый-всякий, однако что в тайне таится, то людьми не судится: внешние приличия и в курных избах блюдутся, не только во дворцах!
Узрев растелешенную дочку, староста взвыл и, сунув руку под крыльцо, выволок оттуда немалую важину. Замахнулся ею — только ветер окрест пошел, Кузьму даже слегка занесло от размаха! Старостиха вмиг преисполнилась материнской любви и, решив, что Кузьма намерен убить дочь, навалилась на Нюрку, прикрывая ее своим телом. Поверженный блудодей, чуя неминучую погибель, вскочил на четвереньки, пытаясь бежать, но было уж поздно, и он только прикрыл без толку голову руками, ибо удар такой вагою, какую изготовил Кузьма, мог расколоть, как орех, и дубовую бочку, не то что человечью голову. Вага уже со свистом шла к своему обидчику, но вдруг как бы из дальнего далека долетел до сознания Кузьмы спокойный голос:
— А нельзя ли полегче, приятель?
Староста сосредоточил взор своих налитых кровью глаз и увидел чуть ли не перед собой всадника, спокойно и даже усмехаясь поглядывающего на него с высоты.
— Поди, вражья сила! — прохрипел Кузьма, но тут до него вдруг дошло, что всадник сей — не кто иной, как барин-князь Долгоруков, его господин, неведомо как очутившийся прямо на пути неудержимого размаха.
Еще миг — и он будет сшиблен с седла, переломан надвое В одно мгновение ока Кузьма увидел себя вздернутым на дыбу, повешенным, колесованным и четвертованным враз и, не в силах остановить движение ваги, просто-напросто разжал руки — и рухнул наземь. Вага пошла полукругом в сторону, упала, пролетела по земле с такой стремительностью, что любопытствующая толпа подалась назад, — и замерла, чуть подрагивая, словно ей передалась неутоленная ярость хозяина.
— Сдурел? — негромко спросил князь Федор, и Савка по его знаку соскочил с коня и помог Кузьме подняться. — Сам знаешь: дочь — чужое сокровище, глядит не в дом, а из дому, так стоит ли из-за нее смертоубийство совершать и самому на плаху идти?
Кровавая муть не ушла еще из глаз старосты, но первое человеческое чувство уже проглянуло в них, и это было изумление: в голосе ненавистного князя звучало искреннее участие!
— Правда ваша, — пробормотал он, кое-как утверждаясь на неверных ногах. — А все ж ноет ретивое.
И кто охальник?! Божий слуга! Мало ему, что свою попадью прошлый год схоронил, церковь при нем ветшает, приход забросил. Пьет да по гулящим бабам шастает, вон, присылали за ним о прошлую неделю из крепости Раненбургской службу справить в тамошней часовне — да где, валялся пьяный в дымину, лыка не вязал! Теперь вот к моей Нюрке повадился… Женись, гад, коли девку спортил!
Тихое, тщательно подавляемое, однако ж явственно слышимое фырканье пошло по толпе. Верно, многочисленные Нюркины ухажеры пытались припомнить, а была ли она отродясь невинною? Парни от души жалели бедолагу отца Вавилу, так нелепо влипшего и теперь вынужденного отдуваться за всех. Ишь, чего захотел староста: женись!
При этом жутком слове все еще стоявший раком любодей встрепенулся и, с некоторым усилием собирая расползающие конечности, принялся подниматься во весь рост. А когда он наконец встал, князь Федор какое-то время не мог вернуть на место отпавшую нижнюю челюсть, ибо перед ним оказался истинный великан!
— С таким ростом в гвардии бы служить! — пробормотал он, восхищенно меряя взором могучий, но стройный стан, косую сажень от плеча до плеча, мощную шею, пудовые кулачищи, однако при более пристальном взгляде на физиономию отца Вавилы князь Федор понял, что любой самый роскошный и сверкающий мундир гляделся бы при сем лице столь же чужеродно и неуместно, как и черная унылая ряса. Рыжий, огненный, усыпанный веснушками до того, что места на нем живого не было, провинившийся поп являл собою зрелище буйного и добродушного жизнелюбия, и даже сейчас, глядя на него избитого, невозможно было вообразить этот лик отягощенным печатью высокого размышления или же воинской свирепостью. Единственно в какой роли сего рыжего можно было вообразить, так это в образе привольно и весело живущего помещика, окруженного множеством детишек, пухленькой супругою, сворами охотничьих собак, счастливыми поселянками, щедро одариваемыми милостями барина, так что среди его собственных чад и домочадцев вполне по-свойски чувствуют себя многочисленные зазорные детки , там и сям прижитые барином.
Сия мгновенно промелькнувшая пред князем Федором картина была столь прелестной, одухотворенной и живой, что он почти не удивился, услышав забористый басок попа-гуляки:
— Черта с два женюсь! Я ее и пальцем не тронул… не успел. Да хоть бы и так, она мне неровня. Я дворянин, а она кто?
— Женилку чесать она тебе ровня была?! — взревела вдруг старостиха, и Кузьму вновь перекорежило от дурости законной супруги. Староста был приметлив, а потому уловил выражение неприкрытой симпатии на лице князя, ушлым умом смекнув, что пристроить Нюрку за попа, конечно, не удастся, однако от добросердечного барина (это свойство нового хозяина успели каким-то неведомым образом узнать уже все его крепостные), пожалуй, можно кое-что получить, а взамен — отступиться от рыжего стервеца.
Все-таки не зря Кузьма сделался старостой, ибо он отличался замечательным знанием природы человеческой! Сурово прикрикнув на праздную толпу и вынудив ее разойтись, князь Федор все с тем же участливым выражением склонился к опозоренному, раздавленному горем отцу, роль которого с успехом и старанием исполнял Кузьма, и негромко проговорил;
— Стоит ли так убиваться? У тебя что, она одна-разъединая?
— Да еще трое, из них две девки малые совсем! — подпустил слезу Кузьма, с надеждою задирая к князю пегую окладистую бороду.
— Ну и думай о них, а Нюрку выдай замуж в другую мою деревню, ну хоть в Ящерки, что ли, за вдовца или бобыля.
— Так ведь забьет ее мужик после свадьбы за позор, замучает! — резонно возразил староста.
— Да брось! — усмехнулся князь. — Я сам сватом буду — это одно. Другое — никто жениха в кандалах, силком к алтарю не потащит — все будет по доброй воле.
А приданое я дам за Анной Кузьмовной такое, что муж ее на руках всю жизнь носить будет.
При словах «Анна Кузьмовна» староста едва не зарыдал истинными, а не придуманными слезами. Не знай он доподлинно, что князя не было и быть не могло в числе Нюркиных кобелей, непременно подумал бы, что тот пытается прикрыть свой грех. Именно эта необъяснимая, внезапная сердечность и вышибала слезу из кремнистой Кузьминой-натуры. Повезло, ох повезло Нюрке, дуре… Надо же, как удачно все нынче сошлось! Уж лучше с богатым приданым за мужиком, чем в бедности за беспутным попом. Ну, ручки князюшке надобно целовать за милость!
Кузьма с охотою совершил задуманное, невзирая на сопротивление барина, и уже с легким сердцем исполнил его просьбу: дал на время тихоходную кобылицу из своей конюшни, чтобы провинившемуся попу было как убраться из деревни.
Однако Кузьме осталось неведомо, что едва отец Вавила отъехал на приличное расстояние, его догнали двое всадников на быстроногих жеребцах и, не слушая возражений, заставили свернуть с дороги, ведущей к неказистой церкви и полуразрушенному поповскому жилищу, на другую, которая шла к барской усадьбе.
* * *
— Ну и каков же вы есть дворянин? — полюбопытствовал князь Федор час-другой спустя, когда отмытый, переодетый в чистое, хоть и мирское платье (нелегко оказалось подобрать одежду для такого здоровяка) отец Вавила уселся за стол напротив хозяина, силясь направить взор на него, а не на блюдо с яичницей, и другое — с жареной зайчатиной, и третье, обливное, — с лапшой, и пятое, и десятое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56