У нас уж все привыкли к ней. Беда раньше была: со свечой ходила. Два раза чуть пожаров не наделала! А теперь нянька следит, лучинки, свечки все на ночь прячет.
— Где ж та нянька, которая за, ней следит? — сердито спросил уже застегнувшийся и даже пригладивший волосы Петр.
— Сейчас увидишь! — раздался мужской голос, и царь, Долгоруковы и Аниська, враз оборотясь, узрели в распахнутых дверях два направленных на них фузейных дула.
— Барин! — выдохнула Аниська чуть слышно и вдруг исчезла. Не сразу догадался ошеломленный Федор, что проворная бабенка стремительно рухнула вошедшему в ноги и теперь истово лобызала его валенки, воздев кверху сдобный зад, туго обтянутый рубахою. — Барин! Батюшка! Умилостивись! Я ни в чем не повинная! Высокие господа сами заявились, по огороду прокрались, дверку снесли.., я спала, безвинная, безумышленная…
— Полно врать! — рыкнул на Аниську незнакомец.
Видно его по-прежнему не было, однако, судя по голосу, был богатырь не маленький, да и чтобы враз обе фузеи удержать, силушка требовалась особенная.
— Безвинная, глядите! Цветик полевой, нетронутый! Что ж, я первый день тебя знаю? По очереди али все вместе они, — дула угрожающе описали круг, указывая на мужчин, — твою перинку взбивали? Делвь утлая, сосуд скудельный , гноище всеобщее! И что это вы замыслили, дерзобесные?! Дочку мою единственную во грех вовлечь? Насилкою взять, да на той же постели изгнусить, где непотребную Аниську валяли? Да, вовремя, знать, пробудился я нынче ночью! Вот, думаю, ноет ретивое — что да почему? Как там, думаю, Анна — спит ли, мирячит ли? Вдруг — чу! Голоса! И вот.., что вижу, что вижу я! Ну, господа хорошие, наступил ваш смертный час!
Голос угрожающе возвысился, и князь Федор понял, что надо немедля открыть их инкогнито, не то прямо вот сейчас будет содеяно непоправимое! Но Иван, верно, подумавший о том же, опередил его.
— Экой ты скорый, боярин Илья Алексеич! — проговорил он так спокойно-насмешливо, как будто бы не под прицелом стоял, а сам держал незнакомца на мушке. — Аль бельмы с вечера залил, что ничто не разбираешь? Не темно ли тут, впрочем? Аниська, засвети-ка еще свечей.
Аниська, сызнова чмокнув барскую обувку, на коленях поползла по затоптанному полу; кое-как, роняя свечки и причитывая, засветила дрожащие огоньки.
Сумрак в комнате несколько рассеялся, лица присутствующих сделались видны, и Федор отчетливо расслышал, как хозяин дома трижды громко, трудно сглотнул, словно подавившись: верно, узнал своих ночных гостей!
— Вот так-то, господин ласковый! — с укором промолвил Иван, уже вполне обретший душевное равновесие и перешедший к наилучшей оборонительной тактике: наступлению. — Тут не лаяться надобно, а в ножки падать и прощенья у государя просить за твои словеса дерзновенные!
Дула дрогнули.
— Да я бы.., да мы бы… — прорыдал перепуганный хозяин. — Мы бы в ножки — с нашим удовольствием, дак ведь ружьишки-то.., ружьишки-то куда?
— А ружьишки я подержу, так и быть, — утешил Иван, храбро вынимая из оцепеневших рук одну и другую фузейки и отступая в сторону, чтобы в комнатку мог ввалиться огромный детина (голос и впрямь был по стати!) и прямо с порога, по-старинному, кувыркнулся на колени пред Петром, который уже вполне оправился от страха и стоял, как петушок, — несколько поизмятый и потрепанный, однако по обычаю гоношась.
— Ваше царское величество.., батюшка… — бил лбом в пол, бормотал хозяин. — Не велите казнить, велите миловать! Не узнал, вот как бог свят, не узнал спервоначалу ни вас, ни князя Ивана Алексеича. А этот господин кто ж таков? — Он робко обратил взор к Федору, который так и стоял, прижимая к себе, будто нанятый, бесчувственную девицу, безотчетно кутая ее полой своего полушубка. — Как будто я его не знаю?
— Это брат мой троюродный, — отозвался Иван. — Тоже Долгоруков. Князь Федор Григорьевич. Так что прошу любить и жаловать… Фамилии он хорошей, богат, умен, о европейском обхождении наслышан — только что из-за границ. Ты уж не серчай на него, Илья Алексеич. Сам знаешь: дело молодое, кровь не водица!
Ну, приглянулась добру молодцу красна девица, ну, взыграла удаль молодецкая! Ты не подумай плохого: конечно, князь Федор поначалу намерен был Анну Ильиничну тайно похитить, а уж после объявиться и сватов заслать, но мы с государем ему решили помешать, не дать свершить бесчинья. — Он с силой хлопнул по литому плечу хозяина — аж гул пошел! — Гордись, Илья Алексеич! Сам царь у тебя дочку сватает за ближнего своего человека!
Илья Алексеич, ошалев от внезапного счастья, едва в щепу не расшиб лбом половицы, уверяя Петра в своей преданности и благодарности. Петр принял вид снисходительный, а Иван поверх головы хозяина послал Федору грозный, предупреждающий взгляд и приложил палец к губам: молчи!
А у него и без того язык прилип к гортани. Первой мыслью после предательских Ванькиных слов было некое подобие восхищения: ошибаются те, кто считает Ивана Долгорукова красиво слепленным комом мускулов, снабженным выдающихся размеров и неустанности мужским орудием. Он еще и востер, и умен, и хитер — достойный наследник отца своего и дядюшки, и все вместе они лихо перемудрили по-европейски изощренного, а по-русски простого, как пенек, своего родича, враз привязав его к себе общим смертельным делом и в то же время обезопасив принужденной женитьбою на дочери захудалого дворянина.
Князь Федор был так потрясен, что всерьез размышлял, а вправду ли таково сошлись против него несчастные случайности, или же сие приключение было придумано Василием Лукичом и обустроено Ванькою со всеми приемами классической трагедии (или комедии?). Ох, прозорлив был брат Иван! Знал, что даже с ножом, приставленным к горлу, даже с дулом у виска не отречется князь Федор от своего государя, как бы ни презирал, ни осуждал его. Играя словом «честь», его можно заставить плясать под какую угодно дудку.., и в самом деле, не прошло и часу, как князь Федор прилежно исполнил все коленца навязанной ему пляски и вышел из дома Ильи Алексеича не задами, а через парадное крыльцо, сопровождаемый поклонами и славословиями, как богоданный жених.
* * *
И взяло его горе пуще острого ножа, и громы звал он на головы обидчиков своих, не доверяя небесам.., а горше всего было ему сознавать, что свершившееся — всего лишь расплата за то, что содеял он над Меншиковым, любой ценой желая завладеть его дочерью. Теперь та, которой он поклялся в верности необоримой, предавшаяся ему с детской доверчивостью, была для него утрачена навсегда, и не мог он до нее дотянуться ничем, кроме тоски своей, а расстояние меж ними не только возросло, но и поросло неисчислимыми препятствиями.
Восемь дней после коронации в Москве шли празднества. Город с утра до вечера оглашался колокольным звоном, по вечерам горели потешные огни; в Кремле и в других разных местах Москвы устроены были фонтаны, из которых струились вино и водка.
Манифест по случаю коронации и впрямь прощал некоторые подушные и штрафные деньги; и впрямь смягчалось наказание, определенное для некоторых преступников: тех, которых по приговору суда ожидала смертная казнь или ссылка в каторжную работу, повелено было сослать в Сибирь без наказания плетьми…
Многие царедворцы произведены были в высшее достоинство или получили новые чины; в их числе Илья Алексеич Казаков получил графский титул, так что теперь князь Федор Долгоруков брал в жены молодую графиню Анну Казакову… Что и говорить, Петр отблагодарил его по-царски! Не коснулось милосердие только одного человека — Александра Данилыча Меншикова.
Впрочем, и он не был забыт.
* * *
Друзья Меншикова (а их таки оставалось немало, любивших в зарвавшемся временщике прежнего, щедрого, бесстрашного, удалого Алексашку!) хотели воспользоваться царским праздником и выпросить для удаленного князя милости, но взялись за это неловко и горько ошиблись. Ах, как сокрушался князь Федор, что не знал об сем умысле, не остановил услужливых дураков, которые, по пословице, и впрямь оказались опаснее врага! Но что сделано — то сделано. Через несколько дней после коронации у кремлевских Спасских ворот поднято было подметное письмо, в котором оправдывался Меншиков. Может быть, автор этого письма достиг бы своей цели, если бы просил только милосердия к Меншикову, однако в нем было написано больше обвинений против его врагов, находившихся в царской милости, чем доводов в защиту светлейшего князя. Подметное письмо задевало и Долгоруковых, и самого царя. В нем говорилось, что особы, заменившие Меншикова около молодого государя, ведут императора к образу жизни, недостойному царского сана.
Ничего нельзя было сказать хуже! Ничего нельзя было сделать хуже, чем представить Петра глупцом, которым легко помыкают другие, — именно потому, что это было правдой. А правда, увы, неугодна царям.., да и кому она вообще нужна?
Начались поиски авторов письма, которое вместо желаемой пользы принесло окончательное падение бедного временщика. И выяснилось, что написание сие не обошлось без косвенного участия Варвары Михайловны, без ее наущения. Старшие Долгоруковы с Остерманом в пляс пустились при сем известии! Сестра жены Меншикова для них была все равно что он сам!
Тотчас же Верховный тайный совет уличил светлейшего в участии и составлении подметного письма и приговорил к тяжелой каре: лишив всего имущества, сослать с семейством в Березов, что в Сибири, на реке Оби, а Варвару Арсеньеву заточить в Сорский женский монастырь в Белозерском уезде и там выдавать ей по полуполтине в день на содержание.
Во исполнение указа Верховного тайного совета Меншикова с семейством отправили в Сибирь с особенными приемами жестокости и дикого зверства.
Мало казалось того, что у него отняли все состояние, дома, земли, богатства! Когда 16 апреля вывезли ограбленного временщика из Раненбурга с семейством в рогожной кибитке, то приставы, Плещеев и Мельгунов, давши проехать восемь верст, догнали его с воинской командою и приказали выбрасывать из кибитки все пожитки под предлогом осмотреть: не увезли ли ссыльные с собою лишнего. Тогда их обобрали до того, что Александр Данилыч уехал только с тем, что на нем было надето, едва имея белья для перемены, а у его дочерей отняли все сундуки, кроме одного, в который уложили немного теплого платья и материалы для женских работ. Княгиня Дарья Михайловна, ослепшая от слез, отправилась в путь больная и по дороге умерла в Услони, близ Казани. Едва дозволивши мужу и детям похоронить ее, ссыльных и десять человек прислуги повезли далее по Каме — в Тобольск, а оттуда в Березов.
* * *
Такова была судьба жертвы. А в это время ее тайный палач узнал, что закон всемирного воздаяния порою свершается на редкость расторопно, ибо царской милости князь Федор нахлебался вволю. Свадьба была намечена на 30 апреля; в свой день она свершилась. Стоя под венцом и вторично давая роковые клятвы, он то улыбался, живо, явственно видя пред собою потемневшие от волнения глаза возлюбленной жены; то ощущал в своей руке трепет других, чужих пальцев — и тихо стонал от ненависти к судьбе, столь злобно, столь внезапно нанесшей удар., от ненависти к себе! Теперь он знал доподлинно: если человек мнит себя всемогущим и берется играть чужими судьбами ради удовлетворения своего безмерного тщеславия, обрекает их на страдания, значит, он и сам обречен.
Ведь, проклиная злой рок, жертвы невольно проклинают того, кто взял на себя роль Провидения. Проклятия слепой, неумолимой судьбе всегда самые страшные. Но она привыкла сносить их, а человек? Да разве вынесут его плечи тяжесть, пропитанную ядом и огнем?
Это было возмездие, возмездие.., князь Федор знал это — и шел путем страданий до конца.
Часть II
ИЗГНАННИЦА
Пролог
— Постой, старик! Постой!
Едва удерживаясь за скользкую траву, согнувшись, почти на четвереньках, по склону оврага бежало странное существо, и только по крику его можно было угадать, что это человек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Где ж та нянька, которая за, ней следит? — сердито спросил уже застегнувшийся и даже пригладивший волосы Петр.
— Сейчас увидишь! — раздался мужской голос, и царь, Долгоруковы и Аниська, враз оборотясь, узрели в распахнутых дверях два направленных на них фузейных дула.
— Барин! — выдохнула Аниська чуть слышно и вдруг исчезла. Не сразу догадался ошеломленный Федор, что проворная бабенка стремительно рухнула вошедшему в ноги и теперь истово лобызала его валенки, воздев кверху сдобный зад, туго обтянутый рубахою. — Барин! Батюшка! Умилостивись! Я ни в чем не повинная! Высокие господа сами заявились, по огороду прокрались, дверку снесли.., я спала, безвинная, безумышленная…
— Полно врать! — рыкнул на Аниську незнакомец.
Видно его по-прежнему не было, однако, судя по голосу, был богатырь не маленький, да и чтобы враз обе фузеи удержать, силушка требовалась особенная.
— Безвинная, глядите! Цветик полевой, нетронутый! Что ж, я первый день тебя знаю? По очереди али все вместе они, — дула угрожающе описали круг, указывая на мужчин, — твою перинку взбивали? Делвь утлая, сосуд скудельный , гноище всеобщее! И что это вы замыслили, дерзобесные?! Дочку мою единственную во грех вовлечь? Насилкою взять, да на той же постели изгнусить, где непотребную Аниську валяли? Да, вовремя, знать, пробудился я нынче ночью! Вот, думаю, ноет ретивое — что да почему? Как там, думаю, Анна — спит ли, мирячит ли? Вдруг — чу! Голоса! И вот.., что вижу, что вижу я! Ну, господа хорошие, наступил ваш смертный час!
Голос угрожающе возвысился, и князь Федор понял, что надо немедля открыть их инкогнито, не то прямо вот сейчас будет содеяно непоправимое! Но Иван, верно, подумавший о том же, опередил его.
— Экой ты скорый, боярин Илья Алексеич! — проговорил он так спокойно-насмешливо, как будто бы не под прицелом стоял, а сам держал незнакомца на мушке. — Аль бельмы с вечера залил, что ничто не разбираешь? Не темно ли тут, впрочем? Аниська, засвети-ка еще свечей.
Аниська, сызнова чмокнув барскую обувку, на коленях поползла по затоптанному полу; кое-как, роняя свечки и причитывая, засветила дрожащие огоньки.
Сумрак в комнате несколько рассеялся, лица присутствующих сделались видны, и Федор отчетливо расслышал, как хозяин дома трижды громко, трудно сглотнул, словно подавившись: верно, узнал своих ночных гостей!
— Вот так-то, господин ласковый! — с укором промолвил Иван, уже вполне обретший душевное равновесие и перешедший к наилучшей оборонительной тактике: наступлению. — Тут не лаяться надобно, а в ножки падать и прощенья у государя просить за твои словеса дерзновенные!
Дула дрогнули.
— Да я бы.., да мы бы… — прорыдал перепуганный хозяин. — Мы бы в ножки — с нашим удовольствием, дак ведь ружьишки-то.., ружьишки-то куда?
— А ружьишки я подержу, так и быть, — утешил Иван, храбро вынимая из оцепеневших рук одну и другую фузейки и отступая в сторону, чтобы в комнатку мог ввалиться огромный детина (голос и впрямь был по стати!) и прямо с порога, по-старинному, кувыркнулся на колени пред Петром, который уже вполне оправился от страха и стоял, как петушок, — несколько поизмятый и потрепанный, однако по обычаю гоношась.
— Ваше царское величество.., батюшка… — бил лбом в пол, бормотал хозяин. — Не велите казнить, велите миловать! Не узнал, вот как бог свят, не узнал спервоначалу ни вас, ни князя Ивана Алексеича. А этот господин кто ж таков? — Он робко обратил взор к Федору, который так и стоял, прижимая к себе, будто нанятый, бесчувственную девицу, безотчетно кутая ее полой своего полушубка. — Как будто я его не знаю?
— Это брат мой троюродный, — отозвался Иван. — Тоже Долгоруков. Князь Федор Григорьевич. Так что прошу любить и жаловать… Фамилии он хорошей, богат, умен, о европейском обхождении наслышан — только что из-за границ. Ты уж не серчай на него, Илья Алексеич. Сам знаешь: дело молодое, кровь не водица!
Ну, приглянулась добру молодцу красна девица, ну, взыграла удаль молодецкая! Ты не подумай плохого: конечно, князь Федор поначалу намерен был Анну Ильиничну тайно похитить, а уж после объявиться и сватов заслать, но мы с государем ему решили помешать, не дать свершить бесчинья. — Он с силой хлопнул по литому плечу хозяина — аж гул пошел! — Гордись, Илья Алексеич! Сам царь у тебя дочку сватает за ближнего своего человека!
Илья Алексеич, ошалев от внезапного счастья, едва в щепу не расшиб лбом половицы, уверяя Петра в своей преданности и благодарности. Петр принял вид снисходительный, а Иван поверх головы хозяина послал Федору грозный, предупреждающий взгляд и приложил палец к губам: молчи!
А у него и без того язык прилип к гортани. Первой мыслью после предательских Ванькиных слов было некое подобие восхищения: ошибаются те, кто считает Ивана Долгорукова красиво слепленным комом мускулов, снабженным выдающихся размеров и неустанности мужским орудием. Он еще и востер, и умен, и хитер — достойный наследник отца своего и дядюшки, и все вместе они лихо перемудрили по-европейски изощренного, а по-русски простого, как пенек, своего родича, враз привязав его к себе общим смертельным делом и в то же время обезопасив принужденной женитьбою на дочери захудалого дворянина.
Князь Федор был так потрясен, что всерьез размышлял, а вправду ли таково сошлись против него несчастные случайности, или же сие приключение было придумано Василием Лукичом и обустроено Ванькою со всеми приемами классической трагедии (или комедии?). Ох, прозорлив был брат Иван! Знал, что даже с ножом, приставленным к горлу, даже с дулом у виска не отречется князь Федор от своего государя, как бы ни презирал, ни осуждал его. Играя словом «честь», его можно заставить плясать под какую угодно дудку.., и в самом деле, не прошло и часу, как князь Федор прилежно исполнил все коленца навязанной ему пляски и вышел из дома Ильи Алексеича не задами, а через парадное крыльцо, сопровождаемый поклонами и славословиями, как богоданный жених.
* * *
И взяло его горе пуще острого ножа, и громы звал он на головы обидчиков своих, не доверяя небесам.., а горше всего было ему сознавать, что свершившееся — всего лишь расплата за то, что содеял он над Меншиковым, любой ценой желая завладеть его дочерью. Теперь та, которой он поклялся в верности необоримой, предавшаяся ему с детской доверчивостью, была для него утрачена навсегда, и не мог он до нее дотянуться ничем, кроме тоски своей, а расстояние меж ними не только возросло, но и поросло неисчислимыми препятствиями.
Восемь дней после коронации в Москве шли празднества. Город с утра до вечера оглашался колокольным звоном, по вечерам горели потешные огни; в Кремле и в других разных местах Москвы устроены были фонтаны, из которых струились вино и водка.
Манифест по случаю коронации и впрямь прощал некоторые подушные и штрафные деньги; и впрямь смягчалось наказание, определенное для некоторых преступников: тех, которых по приговору суда ожидала смертная казнь или ссылка в каторжную работу, повелено было сослать в Сибирь без наказания плетьми…
Многие царедворцы произведены были в высшее достоинство или получили новые чины; в их числе Илья Алексеич Казаков получил графский титул, так что теперь князь Федор Долгоруков брал в жены молодую графиню Анну Казакову… Что и говорить, Петр отблагодарил его по-царски! Не коснулось милосердие только одного человека — Александра Данилыча Меншикова.
Впрочем, и он не был забыт.
* * *
Друзья Меншикова (а их таки оставалось немало, любивших в зарвавшемся временщике прежнего, щедрого, бесстрашного, удалого Алексашку!) хотели воспользоваться царским праздником и выпросить для удаленного князя милости, но взялись за это неловко и горько ошиблись. Ах, как сокрушался князь Федор, что не знал об сем умысле, не остановил услужливых дураков, которые, по пословице, и впрямь оказались опаснее врага! Но что сделано — то сделано. Через несколько дней после коронации у кремлевских Спасских ворот поднято было подметное письмо, в котором оправдывался Меншиков. Может быть, автор этого письма достиг бы своей цели, если бы просил только милосердия к Меншикову, однако в нем было написано больше обвинений против его врагов, находившихся в царской милости, чем доводов в защиту светлейшего князя. Подметное письмо задевало и Долгоруковых, и самого царя. В нем говорилось, что особы, заменившие Меншикова около молодого государя, ведут императора к образу жизни, недостойному царского сана.
Ничего нельзя было сказать хуже! Ничего нельзя было сделать хуже, чем представить Петра глупцом, которым легко помыкают другие, — именно потому, что это было правдой. А правда, увы, неугодна царям.., да и кому она вообще нужна?
Начались поиски авторов письма, которое вместо желаемой пользы принесло окончательное падение бедного временщика. И выяснилось, что написание сие не обошлось без косвенного участия Варвары Михайловны, без ее наущения. Старшие Долгоруковы с Остерманом в пляс пустились при сем известии! Сестра жены Меншикова для них была все равно что он сам!
Тотчас же Верховный тайный совет уличил светлейшего в участии и составлении подметного письма и приговорил к тяжелой каре: лишив всего имущества, сослать с семейством в Березов, что в Сибири, на реке Оби, а Варвару Арсеньеву заточить в Сорский женский монастырь в Белозерском уезде и там выдавать ей по полуполтине в день на содержание.
Во исполнение указа Верховного тайного совета Меншикова с семейством отправили в Сибирь с особенными приемами жестокости и дикого зверства.
Мало казалось того, что у него отняли все состояние, дома, земли, богатства! Когда 16 апреля вывезли ограбленного временщика из Раненбурга с семейством в рогожной кибитке, то приставы, Плещеев и Мельгунов, давши проехать восемь верст, догнали его с воинской командою и приказали выбрасывать из кибитки все пожитки под предлогом осмотреть: не увезли ли ссыльные с собою лишнего. Тогда их обобрали до того, что Александр Данилыч уехал только с тем, что на нем было надето, едва имея белья для перемены, а у его дочерей отняли все сундуки, кроме одного, в который уложили немного теплого платья и материалы для женских работ. Княгиня Дарья Михайловна, ослепшая от слез, отправилась в путь больная и по дороге умерла в Услони, близ Казани. Едва дозволивши мужу и детям похоронить ее, ссыльных и десять человек прислуги повезли далее по Каме — в Тобольск, а оттуда в Березов.
* * *
Такова была судьба жертвы. А в это время ее тайный палач узнал, что закон всемирного воздаяния порою свершается на редкость расторопно, ибо царской милости князь Федор нахлебался вволю. Свадьба была намечена на 30 апреля; в свой день она свершилась. Стоя под венцом и вторично давая роковые клятвы, он то улыбался, живо, явственно видя пред собою потемневшие от волнения глаза возлюбленной жены; то ощущал в своей руке трепет других, чужих пальцев — и тихо стонал от ненависти к судьбе, столь злобно, столь внезапно нанесшей удар., от ненависти к себе! Теперь он знал доподлинно: если человек мнит себя всемогущим и берется играть чужими судьбами ради удовлетворения своего безмерного тщеславия, обрекает их на страдания, значит, он и сам обречен.
Ведь, проклиная злой рок, жертвы невольно проклинают того, кто взял на себя роль Провидения. Проклятия слепой, неумолимой судьбе всегда самые страшные. Но она привыкла сносить их, а человек? Да разве вынесут его плечи тяжесть, пропитанную ядом и огнем?
Это было возмездие, возмездие.., князь Федор знал это — и шел путем страданий до конца.
Часть II
ИЗГНАННИЦА
Пролог
— Постой, старик! Постой!
Едва удерживаясь за скользкую траву, согнувшись, почти на четвереньках, по склону оврага бежало странное существо, и только по крику его можно было угадать, что это человек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56