И молодой царь крутился в этом водовороте страстей.., где каждый был занят только собою.
Оттого и не находил князь Федор себе места, что," едва ступил он на промерзшие, болотистые улицы ненавистного, сумрачного города, как надежды его испросить снисхождение Меншикову, что означало — его дочери, развеялись, словно ветер с Финского залива выдул их, как выдувал он из Петербурга тепло и солнечный свет, оставляя только промозглый, смертоносный холод.
Князю Федору чудилось, будто он, едва явившись в столицу, оказался заключен в некий прозрачный, но непроницаемый кокон, столь тесный, что ни рукой, ни ногой шевельнуть. И голосу его не вырваться наружу… остается, безмолвно страдая, бессильно наблюдать, как все вокруг вершат свои дела, начисто забыв о том, что глыба, которую они своротили с пути, колосс, коего они одолели, был всего только слабым человеком, божьей тварью, заслужившей хоть каплю милосердия.
Ништо! Его судьба никого не волновала, тем паче — судьба его семьи. Оказалось, далеко не все соки были еще вытянуты из светлейшего — и новые власти предержащие, захлебываясь, заглатывали остатки прежнего могущества.
Теперь это были последние богатства: деньги, украшения дочерей, чужестранные ордена, подарки не только иноземных королей, но даже самого Петра Великого, даже одежды, сшитые из драгоценных материй и дорогих мехов, — все, что еще таилось в многочисленных сундуках, доставленных в Раненбург, и для изъятия чего, собственно, и отправился в крепость президент Полномочной канцелярии, действительный статский советник, следователь Плещеев. И списки того, что удалось извлечь ушлому Плещееву из сих баснословных сундуков (пятнадцать булавок, на каждой по одному бриллианту, две коробки золота литого, два больших алмаза в серебре, девяносто пять камней лаловых, больших, и средних, и самых малых, — и прочая, и прочая, и прочая), было единственным, что отвлекало семейство Долгоруковых от жесточайшей борьбы за душу царя, ибо обладание этой неустойчивой, шалой душою означало обладание Россией.
Для князя Федора это означало одно: власть над судьбой Марии. Над жизнью и смертью ее.., и его тоже.
Глава 17
Забулдыги
Еще с октября в письмах Василия Лукича в Ракитное встречались намеки, мол, после Нового года царь желает ехать короноваться в Москву. Вернувшись в столицу, князь Федор мог убедиться в верности этих слухов: Петр намеревался отправиться 9 января, чтобы не позднее 24 февраля венчаться на царство. Ходили упорные слухи, что к сему случаю готовится манифест, дарующий подданным многие милости. Придворные алкали новых чинов и наград, но не это волновало князя Федора: поговаривали, будто смягчено будет наказание для осужденных преступников, и, узнав об этом, князь Федор впервые ощутил проблеск надежды в окружившей его тьме уныния. Теперь он решил непременно ехать на коронацию, хотя прежде не чаял, как отвязаться от всемилостивейшего приглашения.
В этом решении он раскаялся уже через день, ибо путешествие в компании с Василием Лукичом и Алексеем Григорьичем превратилось в сущую пытку. Дядюшки как-то подозрительно не сводили с него глаз.
Доходило до смешного: стоило князю Федору выйти из кареты хоть чуть-чуть поразмять ноги (ехать следовало чинно, обозом, ни боже сохрани не обгоняя царского возка, а тем паче — верхом, и даже беспокойной Елизавете Петровне пришлось унять свою прыть и сиднем высидеть почти три недели утомительного пути), как дядюшки, кряхтя, вываливались следом и становились один справа, другой — слева племянника, словно бы опасались, что он воспользуется недосмотром и задаст стрекача. Право слово, даже нужду справляя, князь Федор чувствовал на себе их неусыпное око! Он никак не мог понять, что происходит, хотя сломал голову.
Даже закрадывалась беспокойная мысль, а не опознали ли дядья о его приключениях в Раненбурге? Не усмотрели ли какой такой связи между его задержкой в Ракитном и прибытием в крепость вельможного ссыльного? Но это уж, конечно, был полный бред: ведь тайна надежно похоронена, а за обоих соучастников своих князь Федор готов ручаться как за себя самого. Савка был ему предан самозабвенно, на дыбе промолчал бы;
Вавиле тоже не с руки было языком молоть — можно и самому головы лишиться! К тому же Вавила, сиречь Владимир, незамедлительно отбыл в родимое Луцкое, и ни слуху ни духу от него пока не было. Князь Федор от души пожелал ему удачи — да и забыл о нем, ибо рыжий поп-граф был на его пути лишь одним из многих, с чьей помощью князь Федор торил свою тропу к счастью.
В чем же дело? Как объяснить столь суровый дядюшкин надзор?
Объяснение явилось неожиданно и оказалось совершенно нелепейшим. Однако после всего свершившегося князь Федор десятижды пожалел, что Василий Лукич и Алексей Григорьич не приковали его к себе цепями еще и на ту треклятущую ночь…
Поразив великолепием царского поезда Новгород, наконец-то добрались до Москвы. Первопрестольная была такая же, как всегда: ленивая, привольная, с ее золотыми маковками церквей, и белыми кремлевскими стенами, и розовым морозным туманом над крышами боярских теремов.
Князь Федор с изумлением наблюдал, как оживились лица его спутников. Все эти люди были по убеждениям своим старолюбцами: они ненавидели построенный в чухонских болотах Петербург с его новозаведенными порядками, чуждыми прежней русской жизни; их души навеки были пленены старой Московской Русью, с ее колоколами, ее обрядностью, церковной, придворной и домашней, и даже с ее обжорством и ленью. Чем дальше, тем настойчивее ходили слухи, что двор после коронации переедет в Москву, и она опять станет средоточием русской жизни, как была встарь, с незапамятных времен. Князь Федор и сам не терпел Северной Пальмиры, потому вполне разделял общее умиление. Однако были в обозе и те, у кого один вид присадистой, беспорядочной, «кое-какошной» Москвы вызывал явную оскомину. Первыми среди этих скрытно перекосившихся, хотя и молчаливо сдерживающих свои чувства были великая княжна Наталья Алексеевна и Елисавет, любившие все иноземное. Пристрастия и намерения царя были пока неясны. Во всяком случае, он с видимым удовольствием играл роль законного государя, возвратившегося в свою столицу, униженную его лихим дедом, и цвел будто маков цвет, слушая, как старые и малые, мужчины и женщины, твердят в один голос: «Ах, какой он молодец! Вот царь, так царь! Это будет настоящий русский царь!»
Все общество разместилось по своей московской родне или собственным домам (в обычае русского дворянства той поры было иметь дом для жилья в Москве — и для несносного, временного существования в Петербурге), а самые важные персоны обосновались в Кремле. Триумвират лиц, овладевших особою государя — Иван, Алексей и Василий Долгоруковы, — поселился там же и приволок с собой Федора, будто упрямую пристяжную.
Царь вел себя вполне прилично: исполняя обычай предков, съездил в Троицкую лавру и там провел несколько дней в говений, как следовало пред совершением важного священного дела. Затем во дворец к внукам приехала царица-бабка, Евдокия Федоровна, урожденная Лопухина, ныне — инокиня Елена, извлеченная из своего сурового заточения в Шлиссельбурге, куда она была переведена из Ладожского монастыря.
Теперь эта несчастная страдалица, внук которой достиг престола, жила в почете и холе, сохраняя, впрочем, все монастырские привычки. Предметы беседы бабушки с внуками остались никому не ведомы.., впрочем, князь Федор узнал о них довольно скоро.
* * *
Московская лень начинала сказываться и на нем: во дворце все укладывались спать чуть ли не с заходом солнца. Князь Федор не больно-то возражал: ведь сны его с похвальным постоянством посещала юная супруга. Однако нынче князь Федор засиделся допоздна: он с секретной дипломатической оказией получил письмо из Франции. Писал его друг, покровитель и наставник на дипломатическом поприще, Иван Татищев, от которого князь Федор с тех пор, как приехал в Россию, не получил ни одной весточки да и, сказать по правде, начисто забыл и о его существовании, и о своих парижских тайных занятиях, всецело поглощенный любовью.
Однако письмо Татищева он читал с интересом, особенно те строки, где приятель живописал свои задумки «направлять на житье в Англию, Германию, Францию людей русских и России преданных, однако принявших на себя личину иноземную, пользуясь которой секретно собирались бы ими сведения, благу Отечества нашего потребные, секрет оного государства составляющие».
«Вот это дело, — с удовольствием подумал князь Федор, — вот бы мне такое!» Что-то вспыхнуло в его душе, да и погасло, потому что любовь истинно заперла его сердце для всех иных забот.
Сжег письмо Татищева, чтоб не попалось чужому глазу, уже хотел кликнуть Савку помочь раздеться, как вдруг в дверь поскреблись — и на пороге появился брат Иван, с одного взгляда на которого князь Федор понял: молодой Долгоруков уже изрядно пьян. Впрочем, связности речей и твердости походки Иван не терял ни при каких обстоятельствах, а потому, деревянно промаршировав к брату, он изрек воодушевленно:
— Собирайся немедля, Федька! Царь кличет!
— А дядюшки? — спросил Федор с некоторой долей нерешительности, уже и не мысля себя без их неусыпного пригляду.
— Спят твои мамки-няньки! — отмахнулся Иван. — Ты волен как ветер! А что? Неужто соскучился?
— Соскучишься тут! — буркнул князь Федор, поправляя перед зеркалом новый шейный платок. — Они же мне шагу ступить не давали!
Иван так и закатился смехом.
— Ты их прости! — наконец выговорил он. — И цени! Это значит, что очень высоко они тебя ставят, ну очень! Ведь они в тебя вцепились, чтоб от царя отгородить. Чтоб не дать тебе — ни-ни! — он пьяно покачал пальцем, — с ним свидеться. Ревнуют! — шепнул Иван заговорщически.
— Кого? — не понял князь Федор.
— Тебя. То есть меня. Нет, его! — запутался было Иван и сердито плюнул:
— Все равно кого. Никого они к царю, кроме меня, подпускать не желают!
Федор все еще глядел недоумевающе.
— Вот те крест! Знаешь молодого Бутурлина? Ну видный такой, чернявый? Так вот: ты его в путешествии встречал?
Князь Федор покачал головою.
— Нет, разумеется. А почему? — хитро спросил Иван и тут же ответил:
— Да потому, брат ты мой, что накануне отъезда, когда молодой Бутурлин вышел прогуляться, на него напал какой-то тать и почем зря накостылял по шее, а вдобавок нос сломал! Ну куды ему со сломанным носом на коронацию? Никак нельзя, верно?
Князь Федор кивнул, что вызвало у Ваньки приступ пьяного восторга.
— Понимаешь! Все ты понимаешь! Но никто, кроме меня, да отца, да дядьки Василия, не знает, за что Бутурлину досталось… — Он примолк, но долго играть свою таинственную роль оказался не в силах:
— Да за то, что слух прошел по двору — заметь, только слух! — вот молодой Бутурлин оттеснит молодого Долгорукова, станет на его месте фаворитом государя. Ну, правда, при посредстве этого старого дурака, фельдмаршала Голицына, государь несколько сошелся с его зятем, однако же чтоб меня заменить.., ну уж нет! — Ванька самодовольно расхохотался.
— Ты хочешь сказать, что дядюшки видят во мне твоего соперника? — спросил князь Федор с искренним изумлением.
— У, ты какой догадливый! — насупился Иван. — Да, представь себе! Они ж на воду дуют, а царь к тебе благосклонен.
— Ну очень благосклонен! — от души развеселился Федор. — Загнал, куда Макар телят не гонял!
— Ну, загнал, — согласился Иван. — Так ведь и вернул! Вернул же! Подумаешь — месяц, два. Сам виноват, что сидел там до декабря. А он с тех пор все время талдычит про ту корриду, и, ей-богу, такое впечатление, будто в его жизни отродясь ничего интереснее не было.
Нотки ревности отчетливо прозвучали в Ванькином голосе, и князь Федор уставился на него во все глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56