А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


Маша глядела на него, расширив глаза. Только взгляд еще повиновался ей, и то изумление, которое выразилось в этих чистых, прекрасных глазах, заставило Бахтияра хрипло закаркать, что означало смех. Но невесел был тот смех, нерадостен.
— Один шайтан знает, как эта ведьма Сиверга тебе смогла живого покойника показать, но я его тоже узнал! Ты к нему живому рвалась — теперь к мертвому.
Но не будет того! К мертвому уйдет — мертвое. Вот слушай: или слово дашь, что за меня замуж пойдешь нынче же, и тогда я тебя из воды вытащу, или.., или я буду стоять на берегу, смотреть буду, как тебя болото возьмет.
* * *
«Всякая страсть имеет своего беса, который через человека питает себя!» — нравоучительно сказал кто-то в Машиной голове тяжелым поповским гласом. Да, правильно! Она глядела на Бахтияра, а видела на его месте лишь бледное подобие прежнего упругого, звенящего, как лезвие сабли, черкеса: все вытянул, все высосал из него демон страсти. И она сама, Мария, в сем повинна, она и есть для Бахтияра тот самый злой демон! Так неужто она осудит его за то, что он спасения жаждет — пусть и такой ценой? И ей благо сделает: она уйдет из жизни, не содеяв греха, встретится с милым.
Ведь душа Федора мечется на том свете, неприкаянная, тоскует по Машиной душе: оттого и удалось Сиверге так легко вызвать призрака, что не ушел Федор в дальние дали и вышние выси небесные, мечется близко к земле, высматривая свою ненаглядную. И так легко, так прекрасно сделалось на душе! Он ждет ее, и они скоро будут вместе.
Она улыбнулась — и лицо Бахтияра почернело при виде этой улыбки.
— Не веришь? — зарычал он. — Думаешь, я не выдержу зрелища твоей смерти? О нет! Выдержу! Да сколько раз я и сам желал тебе по капле кровь выпустить, чтобы отмщение своим страданиям и облегчение обрести! Я теперь счастлив. Знай это — счастлив!
Маша его почти не слышала. Ей хотелось как можно скорее соступить с кочки, однако она удерживала себя изо всех сил: все должно свершиться само собой, без ее участия. Но неужто Бахтияр столь глуп и надеется остаться безнаказанным? Девочка, посланница Сиверги, здесь, она расскажет всем.., да что же она делает?
Клонит к воде тоненькую березку — пытается вызволить свою спасительницу? Напрасно! Зачем?!
Маша тотчас сообразила, что нельзя смотреть на девочку, но было поздно. Бахтияр повернулся в направлении ее взгляда — и жилы гнева вздулись на его лбу.
Прорычав что-то злобное, он в два прыжка достиг березки, оторвал от нее бьющуюся, визжащую девочку и, нагнувшись над предательской зеленью чарусы, окунул туда по пояс.
Девочка замерла — будто враз окаменела. Завела глаза, голова запрокинулась, как у неживой. Верно, второй раз испытать такой ужас было для нее нестерпимо. Нет, пока жива — дрожат короткие черные реснички, губы трепещут.
— Не надо! — хрипло, чуть слышно выдавила Маша, с болью глядя, как плоское забавное личико покрывается зловещей, впрозелень бледностью. — Смилуйся!
— Тварь! — Бахтияр опустил девочку еще глубже — из ее горлышка исторгся мучительный стон, — и вдруг замер, с выражением жестокой радости уставясь на Машу:
— А может быть, теперь сторгуемся?..
Сердце ее замерло. Ах, почему она медлила, почему не канула в болото раньше — ведь, сделай она это сейчас, Бахтияр утопит и девочку, чтоб не осталось свидетельницы его злодеяния. Теперь придется выслушать его. О господи, что же ты не придешь на помощь?!
— Нет, не бойся — в жены тебя не возьму, коли не хочешь, — вкрадчиво произнес Бахтияр и тотчас с наслаждением погасил искру надежды, вспыхнувшую во взгляде жертвы:
— Потешусь с тобой тут, на бережку.
Помнишь, как в саду ласкались, джаным? Коли не явился бы тот гяур, ты уже давно моя была бы! Ползала на коленях бы, о ласках молила! Чего же ты боишься? — деланно, с издевкой удивился он. — Только позабавишь меня — а потом, коли захочешь, я тебя опять в воду сброшу. — Он визгливо захохотал, но тут же оборвал смех:
— Хватит шутки шутить! Твое слово — или, аллахом клянусь, это исчадие сейчас ко дну пойдет.
— Я согласна! — выдохнула Маша помимо воли, еще надеясь, что Бахтияр отпустит девочку, она убежит — и тогда можно будет сразу сорваться с кочки в спасительный омут, однако хитрый черкес перехватил ребенка левой рукой, не вынимая из воды, а правой взялся за ствол ружья, протянул Маше — держись, мол. Да, Бахтияр оставил себе заложницу, и ничего не оставалось больше, как подчиниться. С неимоверным трудом Маша подняла над водой одну руку, потом другую, потянулась к прикладу, едва различая его сквозь горькие, ручьем хлынувшие слезы, но вдруг Бахтияр отдернул ружье.
Слезы на Машиных глазах мгновенно высохли от злости. Да он еще издевается?!
Нет.., что такое?
Бахтияр отбросил ружье, девочку тоже выпустил из рук; с неимоверным облегчением увидела Маша, что бедняжка упала у самого берега и, визжа, проворно выбралась на твердую землю. Она отряхнулась по-собачьи — брызги полетели во все стороны, — однако не бросилась бежать, а с любопытством уставилась на Бахтияра, который то размахивал руками, то пускался в пляс, то принимался рвать на голове волосы.
«С ума сошел?!» — недоверчиво подумала Маша, но тут же поняла, что не просто так безумные коленца выкидывает черкес — он отгоняет пчел!
Сперва не более десятка метались вокруг него, уворачиваясь от его неистовых движений и впиваясь в его тело — Бахтияр исторгал резкие, короткие крики при каждом укусе, — но вот воздух на поляне как бы сгустился и почернел, весь наполнившись грозным гулом.
Шевелящаяся завеса повисла над берегом — и из нее вдруг с воплем вырвался Бахтияр и плюхнулся всем телом в чарусу!
Он сразу скрылся с головой, потом вынырнул, со всхлипом втянул воздух, забился — но, верно, ухитрился взобраться на кочку, подобную той, где стояла Маша, и кое-как утвердился на ней, тяжело дыша и вылупленными, незрячими от ужаса глазами уставясь на берег, где жужжащая завеса медленно подобралась, и, свернувшись в черное, толстое, мохнатое кольцо, рой повис над берегом, видимо, потеряв свою жертву.
Маша с радостью обнаружила, что пчелы не тронули девочку: она как скорчилась под березкою, так и сидит. И вдруг ей послышалось, что в густое гуденье пчелиного роя вплелся другой звук. Маша прислушалась.., легкий перезвон! Знакомый, мелодичный звон, который она уже слышала вчера, когда впервые увидела Сивергу. А вот и она сама!
* * *
Высокая, статная фигура в мягком колыханье просторных красных одежд появилась из зарослей и стала на поляне.
Рой развернулся широкой лентой, обвился вокруг ее ног, а потом взмыл над головой Сиверги и так завис, подобно мрачному, черному нимбу.
— Кочки в Бездонном озере к дождю трогаются с места, а на небе солнце! — удивленно проронила Сиверга, приближаясь к чарусе. — Ах, вон это какие кочки! — Она усмехнулась, глядя на две неподвижные человеческие головы, торчащие над зеленой ряской, — и все ее подвески тихонько отозвались, словно тоже засмеялись.
Девочка, мокрой кучкой съежившаяся в траве, вскочила, опрометью кинулась к Сиверге, обхватила ее колени, зарылась лицом, укутавшись в просторные красные одежды. Рука Сиверги легла на ее мокрую черную головку, и Маша не сразу поняла, что обращается Сиверга вовсе не к девочке.
— Замерзла, бедная? — спросила она, участливо коснувшись взором широко раскрытых Машиных глаз, и той почудилось, будто животворное тепло прошло по ее телу, оживило, согрело затекшие руки. — Вот, держись!
Сиверга легко нажала на ствол молодой березки, и деревце склонилось к чарусе. Бахтияр прохрипел что-то, но Сиверга только зыркнула на него:
— Ты молчи, росомаха!
Пчелиный рой снова угрожающе потянулся к Бахтияровой голове, и черкес затопился вовсе по уши — только глаза сверкали над водой, будто черные уголья.
Маша взглянула вверх: зеленая крона березы склонилась над ее лицом. Здесь, в северных краях, березки были иные, чем в России: не плакучие, а кудрявые, с высоко воздетыми ветвями, и теперь эти белые ветви, будто крепкие руки, вцепились в окоченевшее, безвольное тело. Маше чудилось, ее и пальцы-то не слушаются, однако неведомым образом она была выдернута из чарусы, вознесена в пронизанную солнцем высоту и бережно опущена на полянку, где ее поддержала Сиверга и помогла устоять на ногах.
Голова Машина кружилась.., перед взором плыло, качалось зеленое полукружье земли, укрытой пышным мехом тайги, убогие очертания городка, шелковые извивы реки, бегущей далеко на север, — все это Маша вмиг увидела с высоты, и сердце зашлось от счастья вернувшейся жизни!
Береза, ласково шумя листвою, распрямилась.
Маша, еще не веря, что спасена, качалась, как былина; Сиверга не отводила своей руки, и от ее прикосновения заледеневшая кровь быстрее струилась в окоченелых жилах. Наконец Маша смогла повернуть голову и взглянуть на чарусу. Только нос Бахтияров торчал средь черной, почти затянутой ряской промоины, и рой, со вжиканьем проносясь над ним, заставлял черкеса все глубже, глубже опускаться в студеные бездны.
— Оставить его там, хочешь? — заговорщически спросила Сиверга, улыбаясь так широко, что ее длинные узкие глаза совсем прижмурились.
Маша растерянно заморгала, и Сиверга покачала головой:
— Нет. Ему еще не время умирать. Пусть пока поживет.., помучается!
Она махнула рукой — грозное черное облако вытянулось, подобно летучему черному змию, и со свистом убралось в заросли.
Нос Бахтияра на вершок высунулся из воды.
— Выберется! — отмахнулась Сиверга от невысказанного Машиного вопроса. — Не до него сейчас. Пошли. — Она потянула Машу за собой; та послушно повлеклась следом, как вдруг остановилась, оглянулась:
— Постой! А девочка-то где?
Сиверга опустила глаза. Маша последила за ее взглядом: от земли и до пояса платье Сиверги — сплошь темное мокрое пятно, в точности повторяющее очертания худенького детского тела. Здесь к ней прижалась девочка.., но куда же она делась потом?
«Верно, в тайгу ушла, — подумала Маша. — Куда бы ей еще деваться?»
— Куда-а.., в тайгу-у-у… — отозвалось дальнее эхо — мыслям ее отозвалось.
Глава 4
Молитва о любви
Не прошли и полусотни шагов, как у Маши кончились все силы. У нее зуб на зуб не попадал, ноги подгибались тащить на себе мокрое, тяжелое, насквозь оледенелое платье, и Сиверга, бормоча что-то под нос, не то утешая, не то бранясь, не то колдуя, уже почти волокла ее, когда наконец меж деревьев открылась малая проталина, залитая жарким солнцем, а на ней — чум из оленьих шкур, наброшенных на шесты. Еще два шеста стояли рядом с чумом. Сиверга торопливо коснулась каждого из них ладонью, а на немой вопрос Маши ответила:
— Видишь, какие высокие? До самого верхнего неба достанут, молитву твою Мир Сусне Хум — за миром смотрящему человеку, всаднику на белом коне, — донесут. Пришпорит он коня, помчится за тем, по кому умирает твое сердце, изловит одну из четырех душ его — сюда приведет.
Маша испуганно заморгала, силясь унять зубовную дрожь — как бы не перебить Сивергу, не рассердить ее!
Та ахнула:
— Что ж я? Скорей снимай сырое, а я тебя горячим отваром напою, лихорадку прогоню.
Маша начала неловко, путаясь пальцами, расстегивать да развязывать свое платье, пряча горящие щеки: смущал пристальный взор Сиверги, глядевшей с презрением на ее старания отвернуться, — стыдливость была неведома этой дочери тайги. Наконец ей надоело наблюдать Машины мучения, и Сиверга в два счета содрала с нее все одежки: будто шелуху с луковки облупила.
Маша скорчилась на траве, подняла колени к подбородку, распустила косу — якобы для того, чтобы волосы просохли поскорее, а на самом деле — чтобы хоть как-то укрыться от взгляда Сиверги, которая теперь смотрела на нее с явным неодобрением, поджав губы.
Маше почудилась ревнивая зависть в ее глазах, но этого, конечно, быть никак не могло, а потому она отогнала от себя беспокойные мысли и вся отдалась наслаждению греться, греться на солнышке, ощущать, как живой жар расправляет сведенное судорогой тело — до самой малой косточки, жилочки и поджилочки…
Сиверга вошла в чум и вынесла оттуда чашу, в которой дымилось какое-то варево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56