Интуитивная догадка, которая вот-вот обретет конкретную форму. И я вдруг понял, что, если бы находился в более подходящем месте, различил бы краешек, за который можно ухватить догадку и потянуть. В математике со мной происходило нечто подобное, и там я тоже никогда не знал, надо ли, проявив настойчивость, изо всех сил стараться, чтобы магическим образом вызвать решение, или, наоборот, забыть обо всем, повернуться спиной и подождать, пока оно явится к тебе само. Что-то в окружающей меня мирной картине, в спокойном плеске воды под веслами, в вежливых улыбках встречных студентов заставляло напрячься, сеяло тревогу. Нет, все-таки это не то место, понял я наконец, где я найду ключ к тайне, связанной с недавними убийствами.
По дорожке, петляющей меж деревьями, я вернулся в институт. Мой русский коллега отправился обедать, и я решил позвонить Лорне. Я услышал ее возбужденный и радостный голос. Да, у нее есть новости, но сначала она хотела бы узнать, что слышно у меня. Нет, Селдом ничего ей не рассказал, только упомянул про записку, прикрепленную к стеклянной двери. Мне пришлось подробно описать, как я обнаружил листок, что на нем было, а потом по возможности точно воссоздать разговор с Питерсеном. Лорна задала мне несколько вопросов и только после этого решила поделиться собственной информацией. Тело не было отправлено в полицейский морг, вскрытие решили проводить прямо в больнице при участии здешних специалистов. И во время обеда она кое-что выведала у знакомого врача.
— Разумеется, тебе это стоило большого труда? — ревнивым тоном спросил я.
Лорна засмеялась.
— Ну, он и раньше нередко приглашал меня сесть за его столик, и вот сегодня я наконец-то согласилась. Оба врача пребывали в растерянности, — продолжила она. — Впрыснутое больному лекарство не оставило абсолютно никаких следов. Они не нашли ничего, совсем ничего, и мой знакомый сказал, что и сам бы, не задумываясь, подписал бумагу о том, что это естественная смерть. Так вот, существует только одно приемлемое объяснение. Совсем недавно получено некое вещество — из какого-то мексиканского гриба под названием Amanita muscaria , и пока еще нет реактивов, которые помогали бы его выявить. Доклад об этой субстанции был сделан в прошлом году на закрытом конгрессе в Бостоне. Самое любопытное, что это вещество до сих пор представляет собой тайну, патологоанатомы словно дали клятву не упоминать даже его название. А вдруг это след — и убийцу надо искать среди судебных врачей?
— Или среди медсестер, которые с ними обедают, — сказал я, — и кроме того, среди стенографисток, работавших на конгрессе, среди химиков и биологов, которые исследовали вещество, и, пожалуй, среди полицейских… Ведь им-то врачи что-нибудь наверняка рассказали?
— Все равно, — возразила Лорна слегка рассерженно, — круг подозреваемых сильно сужается — такое вещество не продается в любой аптеке.
— Да, тут ты права, — согласился я примирительным тоном. — Хочешь, поужинаем сегодня вместе?
— Сегодня я закончу работать очень поздно, давай перенесем встречу на завтра. В половине седьмого в заведении под названием «Орел и дитя», идет?
И тут я вспомнил, что договорился с Селдомом вместе отправиться к Питерсену.
— Лучше было бы в восемь… Я еще не привык ужинать так рано.
Лорна засмеялась.
—Okey-dokey, на сей раз сойдемся на распорядке дня, принятом у гаучо.
Глава 13
Женщина-полицейский, очень худенькая и маленькая, почти что потерявшаяся под формой, повела нас по лестнице в кабинет Питерсена. Мы вошли в просторную комнату с довольно яркими — цвета лосось — стенами, где сохранялись приметы надменной строгости, отличавшей послевоенную Англию. Там стояло несколько высоких металлических шкафов и письменный стол — на удивление простой и скромный. Через полукруглое окно виднелся изгиб Темзы. Особая летняя прозрачность воздуха позволяла разглядеть студентов, лежащих на берегу и старающихся поймать последнее солнце, а также недвижную, отливающую золотом водную гладь — все это напоминало картины Родрика О'Коннора, которые я видел в Лондоне, в галерее Барбикан. В этом своем кабинете Питерсен казался куда более спокойным, словно куда-то вдруг исчезла его вечная настороженность, а может, он просто вывел нас из разряда подозреваемых и хотел показать, что и он, когда надо, способен сменить маску полицейского на общую для всех британцев маску politeness. Он встал и пододвинул нам стулья с высокой спинкой и чуть потрепанной обивкой, залоснившейся от долгой службы. Пока он возвращался на свое место, я успел рассмотреть фотографию в серебряной рамке, стоящую на углу письменного стола. Она запечатлела совсем молодого инспектора: он помогал сесть на лошадь маленькой девочке. После рассказов Селдома я ожидал увидеть здесь кипы бумаг, вырезки из газет, возможно, даже фотографии на стенах и заметки о раскрытых Питерсеном преступлениях, но кабинет оказался совершенно безликим, и я не сумел понять причину; то ли инспектор был исключительно скромным человеком, то ли принадлежал к числу людей, которые предпочитают поменьше сообщать о себе, чтобы побольше узнать о других. Он выдвинул ящик, достал очки и медленно протер их куском фланели, просматривая тем временем разложенные на столе бумаги.
— Давайте договоримся так, — сказал он, — я прочитаю вам самое основное из документа, составленного нашим психологом. Она полагает, что речь идет о мужчине, возраст — лет тридцать — тридцать пять. В своем описании она называет его «мистер М.», думаю, имея в виду слово «murderer». М., пишет она, скорее всего родился в семье, принадлежащей к низшему слою среднего класса, в деревне или на окраине большого города. Возможно, он был единственным ребенком у родителей, во всяком случае ребенком, который рано отличился в некоей сфере интеллектуальной деятельности: в шахматах, математике или чтении, что считалось необычным для той среды. Родители приняли его раннее развитие за признак гениальности, и это отдалило его в детские годы от игр и забав, свойственных сверстникам. Возможно, он даже стал мишенью для их шуток, возможно, здесь сыграли свою роль, вызвав дополнительные насмешки, физическая слабость или внешние недостатки: тонкий голос, очки, тучность… Издевательства довели до крайности его замкнутость, и он стал воображать способы мести. В первых подобных фантазиях ему, как правило, рисовалось, что талант его получит всеобщее признание и такая победа, такой успех будут означать триумф над теми, кто его унижал. И вот наступает час испытания, час, которого он дожидался много лет. Какой-нибудь особо важный экзамен, например, вступительный экзамен в университет по дисциплине, в которой он всегда блистал. Это его великий шанс, шанс покинуть деревню и рвануться в новую, вторую, жизнь, ведь именно для нее он себя подспудно готовил все последние годы — упорно, одержимо. Но тут что-то происходит, какой-то досадный сбой, экзаменаторы допускают какую-то несправедливость, и М. вынужден вернуться домой, потерпев поражение, проиграв. Неудача провоцирует появление первой трещины, того, что называется синдромом Амбера, названного по имени писателя, на котором впервые была изучена эта разновидность депрессии.
Питерсен открыл другой ящик и положил на стол толстый справочник по психиатрии, из которого выглядывала закладка, заложенная в самом начале тома.
— Мне показалось интересным свериться с указанным случаем. Вот что я узнал. Жюль Амбер был никому не известным французским писателем, очень бедным, и в 1927 году он послал рукопись своего первого романа в издательство Г. — в то время самое значительное издательство Франции. Амбер много лет писал свой роман, шлифуя каждое слово с фанатичной одержимостью. Проходит полгода, и он получает весьма обнадеживающее письмо за подписью одной из редакторш — он хранил его до самого конца. В письме высказывалось восхищение его романом, мало того, его приглашали в Париж для обсуждения условий издательского договора. Амберу пришлось заложить те немногие ценные вещи, которые у него имелись, чтобы купить билет, но во время встречи что-то не заладилось. Его пригласили на обед в роскошный ресторан, но костюм Амбера явно не соответствовал обстановке, да и манеры оставляли желать лучшего; в довершение всего он умудрился подавиться рыбной костью. Ничего особенно страшного, но договор с ним так и не подписали, и Амбер вернулся обратно с чувством унижения. Он посюду носил с собой полученное раньше письмо, снова и снова — на протяжении многих месяцев — рассказывал приятелям эту маленькую историю. Затем наступил инкубационный период, период фиксации, который может длиться годами. Некоторые специалисты называют его синдромом «утраченной возможности», чтобы подчеркнуть: акт несправедливости совершается в некий решающий момент, в обстоятельствах, которые могли бы резко переменить жизнь человека. И во время инкубационного периода человек упорно возвращается к этому по-своему уникальному моменту, ему не удается восстановить прежний образ жизни, или он реадаптируется лишь внешне, его начинают одолевать безумные, кошмарные фантазии. Инкубационный период завершается, когда появляется то, что в психиатрической литературе называют «второй возможностью», — стечение обстоятельств, которое отчасти воспроизводит первую ситуацию или же в достаточной мере напоминает ее. Многие ученые видят здесь аналогию со сказкой про джинна из бутылки, рассказанной в «Тысяче и одной ночи». В случае Амбера эта «вторая возможность» предстала почти что в чистом виде, хотя, как правило, модель бывает более размытой. Через тринадцать лет после той неудачи с публикацией в издательство Г. пришла новая сотрудница, во время переезда она случайно наткнулась на рукопись — и писателя снова вызвали в Париж. На сей раз Амбер озаботился, чтобы его костюм выглядел безупречно, за обедом он тщательно следил за своими манерами, беседу вел вполне светским тоном, а когда подали десерт, он кинулся на женщину и задушил ее — официанты не успели прийти ей на помощь.
Питерсен поднял одну бровь и, отложив в сторону первый лист заключения психолога, молча просмотрел второй, но, видимо, решив, что он не заслуживает внимания, быстро пробежал глазами первые абзацы третьего.
— Вот это может нас заинтересовать. Психолог считает, что речь идет не о психопате. Для поведения психопата характерно отсутствие угрызений совести и дальнейшее развитие агрессивности и жестокости, что связано с неким ностальгическим элементом; ему нужно событие, способное дать пищу эмоциям. А в данном случае, наоборот, явно имеет место — по крайней мере до сих пор имела место — своеобразная .деликатность, забота о том, чтобы причиненный вред был как можно меньше… Наш психолог, как и вы, — он бросил быстрый взгляд в сторону Селдома, — находит эту деталь особенно значимой. По ее мнению, именно глава из вашей книги о серийных преступлениях помогла М. создать «вторую возможность». Наш герой возвращается к жизни. М. нужны две вещи одновременно: отомстить и добиться восхищения со стороны той группы людей, к которой он всегда мечтал принадлежать и которая его несправедливо отвергла. И тут психолог рискнула изложить одну из возможных интерпретаций символов. М. во время приступов мании величия ощущает себя творцом, создателем и хочет заново наделить вещи именами. Его творение все больше совершенствуется: символы обозначают, как в Екклезиасте, этапы эволюции. Следующим символом, полагает она, может стать птица.
Питерсен сложил листы бумаги вместе и глянул на Селдома.
— Это совпадает с вашими предположениями?
— В том, что касается символа, нет. Я продолжаю считать, что если послания адресованы математикам, то и ключ должен быть в некотором смысле математическим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
По дорожке, петляющей меж деревьями, я вернулся в институт. Мой русский коллега отправился обедать, и я решил позвонить Лорне. Я услышал ее возбужденный и радостный голос. Да, у нее есть новости, но сначала она хотела бы узнать, что слышно у меня. Нет, Селдом ничего ей не рассказал, только упомянул про записку, прикрепленную к стеклянной двери. Мне пришлось подробно описать, как я обнаружил листок, что на нем было, а потом по возможности точно воссоздать разговор с Питерсеном. Лорна задала мне несколько вопросов и только после этого решила поделиться собственной информацией. Тело не было отправлено в полицейский морг, вскрытие решили проводить прямо в больнице при участии здешних специалистов. И во время обеда она кое-что выведала у знакомого врача.
— Разумеется, тебе это стоило большого труда? — ревнивым тоном спросил я.
Лорна засмеялась.
— Ну, он и раньше нередко приглашал меня сесть за его столик, и вот сегодня я наконец-то согласилась. Оба врача пребывали в растерянности, — продолжила она. — Впрыснутое больному лекарство не оставило абсолютно никаких следов. Они не нашли ничего, совсем ничего, и мой знакомый сказал, что и сам бы, не задумываясь, подписал бумагу о том, что это естественная смерть. Так вот, существует только одно приемлемое объяснение. Совсем недавно получено некое вещество — из какого-то мексиканского гриба под названием Amanita muscaria , и пока еще нет реактивов, которые помогали бы его выявить. Доклад об этой субстанции был сделан в прошлом году на закрытом конгрессе в Бостоне. Самое любопытное, что это вещество до сих пор представляет собой тайну, патологоанатомы словно дали клятву не упоминать даже его название. А вдруг это след — и убийцу надо искать среди судебных врачей?
— Или среди медсестер, которые с ними обедают, — сказал я, — и кроме того, среди стенографисток, работавших на конгрессе, среди химиков и биологов, которые исследовали вещество, и, пожалуй, среди полицейских… Ведь им-то врачи что-нибудь наверняка рассказали?
— Все равно, — возразила Лорна слегка рассерженно, — круг подозреваемых сильно сужается — такое вещество не продается в любой аптеке.
— Да, тут ты права, — согласился я примирительным тоном. — Хочешь, поужинаем сегодня вместе?
— Сегодня я закончу работать очень поздно, давай перенесем встречу на завтра. В половине седьмого в заведении под названием «Орел и дитя», идет?
И тут я вспомнил, что договорился с Селдомом вместе отправиться к Питерсену.
— Лучше было бы в восемь… Я еще не привык ужинать так рано.
Лорна засмеялась.
—Okey-dokey, на сей раз сойдемся на распорядке дня, принятом у гаучо.
Глава 13
Женщина-полицейский, очень худенькая и маленькая, почти что потерявшаяся под формой, повела нас по лестнице в кабинет Питерсена. Мы вошли в просторную комнату с довольно яркими — цвета лосось — стенами, где сохранялись приметы надменной строгости, отличавшей послевоенную Англию. Там стояло несколько высоких металлических шкафов и письменный стол — на удивление простой и скромный. Через полукруглое окно виднелся изгиб Темзы. Особая летняя прозрачность воздуха позволяла разглядеть студентов, лежащих на берегу и старающихся поймать последнее солнце, а также недвижную, отливающую золотом водную гладь — все это напоминало картины Родрика О'Коннора, которые я видел в Лондоне, в галерее Барбикан. В этом своем кабинете Питерсен казался куда более спокойным, словно куда-то вдруг исчезла его вечная настороженность, а может, он просто вывел нас из разряда подозреваемых и хотел показать, что и он, когда надо, способен сменить маску полицейского на общую для всех британцев маску politeness. Он встал и пододвинул нам стулья с высокой спинкой и чуть потрепанной обивкой, залоснившейся от долгой службы. Пока он возвращался на свое место, я успел рассмотреть фотографию в серебряной рамке, стоящую на углу письменного стола. Она запечатлела совсем молодого инспектора: он помогал сесть на лошадь маленькой девочке. После рассказов Селдома я ожидал увидеть здесь кипы бумаг, вырезки из газет, возможно, даже фотографии на стенах и заметки о раскрытых Питерсеном преступлениях, но кабинет оказался совершенно безликим, и я не сумел понять причину; то ли инспектор был исключительно скромным человеком, то ли принадлежал к числу людей, которые предпочитают поменьше сообщать о себе, чтобы побольше узнать о других. Он выдвинул ящик, достал очки и медленно протер их куском фланели, просматривая тем временем разложенные на столе бумаги.
— Давайте договоримся так, — сказал он, — я прочитаю вам самое основное из документа, составленного нашим психологом. Она полагает, что речь идет о мужчине, возраст — лет тридцать — тридцать пять. В своем описании она называет его «мистер М.», думаю, имея в виду слово «murderer». М., пишет она, скорее всего родился в семье, принадлежащей к низшему слою среднего класса, в деревне или на окраине большого города. Возможно, он был единственным ребенком у родителей, во всяком случае ребенком, который рано отличился в некоей сфере интеллектуальной деятельности: в шахматах, математике или чтении, что считалось необычным для той среды. Родители приняли его раннее развитие за признак гениальности, и это отдалило его в детские годы от игр и забав, свойственных сверстникам. Возможно, он даже стал мишенью для их шуток, возможно, здесь сыграли свою роль, вызвав дополнительные насмешки, физическая слабость или внешние недостатки: тонкий голос, очки, тучность… Издевательства довели до крайности его замкнутость, и он стал воображать способы мести. В первых подобных фантазиях ему, как правило, рисовалось, что талант его получит всеобщее признание и такая победа, такой успех будут означать триумф над теми, кто его унижал. И вот наступает час испытания, час, которого он дожидался много лет. Какой-нибудь особо важный экзамен, например, вступительный экзамен в университет по дисциплине, в которой он всегда блистал. Это его великий шанс, шанс покинуть деревню и рвануться в новую, вторую, жизнь, ведь именно для нее он себя подспудно готовил все последние годы — упорно, одержимо. Но тут что-то происходит, какой-то досадный сбой, экзаменаторы допускают какую-то несправедливость, и М. вынужден вернуться домой, потерпев поражение, проиграв. Неудача провоцирует появление первой трещины, того, что называется синдромом Амбера, названного по имени писателя, на котором впервые была изучена эта разновидность депрессии.
Питерсен открыл другой ящик и положил на стол толстый справочник по психиатрии, из которого выглядывала закладка, заложенная в самом начале тома.
— Мне показалось интересным свериться с указанным случаем. Вот что я узнал. Жюль Амбер был никому не известным французским писателем, очень бедным, и в 1927 году он послал рукопись своего первого романа в издательство Г. — в то время самое значительное издательство Франции. Амбер много лет писал свой роман, шлифуя каждое слово с фанатичной одержимостью. Проходит полгода, и он получает весьма обнадеживающее письмо за подписью одной из редакторш — он хранил его до самого конца. В письме высказывалось восхищение его романом, мало того, его приглашали в Париж для обсуждения условий издательского договора. Амберу пришлось заложить те немногие ценные вещи, которые у него имелись, чтобы купить билет, но во время встречи что-то не заладилось. Его пригласили на обед в роскошный ресторан, но костюм Амбера явно не соответствовал обстановке, да и манеры оставляли желать лучшего; в довершение всего он умудрился подавиться рыбной костью. Ничего особенно страшного, но договор с ним так и не подписали, и Амбер вернулся обратно с чувством унижения. Он посюду носил с собой полученное раньше письмо, снова и снова — на протяжении многих месяцев — рассказывал приятелям эту маленькую историю. Затем наступил инкубационный период, период фиксации, который может длиться годами. Некоторые специалисты называют его синдромом «утраченной возможности», чтобы подчеркнуть: акт несправедливости совершается в некий решающий момент, в обстоятельствах, которые могли бы резко переменить жизнь человека. И во время инкубационного периода человек упорно возвращается к этому по-своему уникальному моменту, ему не удается восстановить прежний образ жизни, или он реадаптируется лишь внешне, его начинают одолевать безумные, кошмарные фантазии. Инкубационный период завершается, когда появляется то, что в психиатрической литературе называют «второй возможностью», — стечение обстоятельств, которое отчасти воспроизводит первую ситуацию или же в достаточной мере напоминает ее. Многие ученые видят здесь аналогию со сказкой про джинна из бутылки, рассказанной в «Тысяче и одной ночи». В случае Амбера эта «вторая возможность» предстала почти что в чистом виде, хотя, как правило, модель бывает более размытой. Через тринадцать лет после той неудачи с публикацией в издательство Г. пришла новая сотрудница, во время переезда она случайно наткнулась на рукопись — и писателя снова вызвали в Париж. На сей раз Амбер озаботился, чтобы его костюм выглядел безупречно, за обедом он тщательно следил за своими манерами, беседу вел вполне светским тоном, а когда подали десерт, он кинулся на женщину и задушил ее — официанты не успели прийти ей на помощь.
Питерсен поднял одну бровь и, отложив в сторону первый лист заключения психолога, молча просмотрел второй, но, видимо, решив, что он не заслуживает внимания, быстро пробежал глазами первые абзацы третьего.
— Вот это может нас заинтересовать. Психолог считает, что речь идет не о психопате. Для поведения психопата характерно отсутствие угрызений совести и дальнейшее развитие агрессивности и жестокости, что связано с неким ностальгическим элементом; ему нужно событие, способное дать пищу эмоциям. А в данном случае, наоборот, явно имеет место — по крайней мере до сих пор имела место — своеобразная .деликатность, забота о том, чтобы причиненный вред был как можно меньше… Наш психолог, как и вы, — он бросил быстрый взгляд в сторону Селдома, — находит эту деталь особенно значимой. По ее мнению, именно глава из вашей книги о серийных преступлениях помогла М. создать «вторую возможность». Наш герой возвращается к жизни. М. нужны две вещи одновременно: отомстить и добиться восхищения со стороны той группы людей, к которой он всегда мечтал принадлежать и которая его несправедливо отвергла. И тут психолог рискнула изложить одну из возможных интерпретаций символов. М. во время приступов мании величия ощущает себя творцом, создателем и хочет заново наделить вещи именами. Его творение все больше совершенствуется: символы обозначают, как в Екклезиасте, этапы эволюции. Следующим символом, полагает она, может стать птица.
Питерсен сложил листы бумаги вместе и глянул на Селдома.
— Это совпадает с вашими предположениями?
— В том, что касается символа, нет. Я продолжаю считать, что если послания адресованы математикам, то и ключ должен быть в некотором смысле математическим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28