— А вы успели еще раз поговорить с инспектором? — спросил я.
— Только по телефону. Он обратился ко мне с просьбой как можно популярнее объяснить, почему я выбрал на роль третьего символа именно этот, а не иной, растолковать закон формирования серии, как я его себе представляю. Я послал ему из Кембриджа письмо с разъяснениями. Всего полстраницы… Если принять в расчет богатое воображение женщины-психолога, написавшей заключение, которое он нам зачитывал… Думаю, у инспектора появился план, но он наверняка еще колеблется. Интересно было бы проанализировать силу воздействия разного рода психологических портретов. Далее если они далеки от истины, даже если выглядят абсурдными, в них всегда есть что-то очень притягательное, они куда более убедительны, чем чисто логические рассуждения. Люди инстинктивно — в силу какого-то, видимо врожденного, предубеждения — не доверяют логическим схемам. Они, конечно, не правы, но, надо признать, в основе такого предубеждения лежат свои резоны. Достаточно исследовать исторический путь, пройденный логикой в голове человека…
Селдом неожиданно понизил голос. Шепот вокруг нас тоже как-то вдруг затих, и свет почти полностью погас. И тут мощный луч упал на музыкантов, занявших свои места на сцене, — получился сильный драматический эффект. Дирижер дважды сухо ударил по пюпитру, протянул руку в сторону скрипача — и зазвучала первая мелодия сонаты, открывающей программу, словно легкий дымок силился подняться вверх, неуверенно пробивал себе путь в тишине.
Очень мягко, будто ловя в воздухе тонкие нити, дирижер вводил Бет, Майкла, духовые и наконец ударника. Я смотрел главным образом на Бет, и, по правде сказать, даже беседуя с Селдомом, ни на миг не выпускал ее из поля зрения. Я спрашивал себя, не там ли, на сцене, возникают узы, по-настоящему связывающие ее с Майклом. Но теперь оба выглядели сосредоточенными, ушедшими в себя, каждый быстро переворачивал нотные страницы. Несколько раз резкий удар литавр заставлял меня взглянуть на ударника. Он был самым старым в оркестре. Очень высокий мужчина, сгорбленный годами, с седыми усами, уже слегка пожелтевшими на концах, но прежде усы скорее всего составляли предмет его гордости. Вид у него был слегка растерянный, и к тому же казалось, что он весь дрожит, и это создавало странный контраст с какими-то судорожно крепкими ударами литавр, словно он старался скрыть начинающуюся болезнь Паркинсона. И еще я заметил, что после каждого удара он прятал руки за спину, а дирижер с помощью весьма комических жестов пытался умерить излишнюю резкость его движений. Дирижер энергично завершил торжественное крещендо, затем повернулся к публике и, склонив голову, выслушал первые аплодисменты.
Я попросил у Селдома программку. Теперь оркестр должен был исполнить «Аппалачскую весну» Аарона Копленда, третье из времен года, для треугольника и оркестра. Я вернул программку Селдому, который тоже бросил туда быстрый взгляд.
— Вполне возможно, что именно сейчас мы увидим первый фейерверк, — прошептал он мне на ухо, — первые залпы…
Я тоже поднял глаза и взглянул на крышу дворца, где среди скульптур можно было различить подвижные тени людей, готовивших фейерверк. Повисла напряженная тишина, свет над музыкантами погас, и луч прожектора теперь высвечивал одного только старого ударника, который стоял, подняв вверх свой треугольник. Он был похож на призрак. Мы услышали священный перезвон — далекий, напоминавший звук капели на заледеневшей реке. Теперь оранжевый луч — видимо, он символизировал рассвет — снова осветил весь оркестр. Позвякивание треугольника стало стихать, пока совсем не исчезло из главной мелодии. Тут луч скользнул к роялю, словно возвещая вступление второй мелодии. Вскоре ее стали постепенно подхватывать остальные музыканты. Это напоминало медленное пробуждение цветов. Палочка дирижера вдруг нацелилась на тромбоны, задав им бешеный темп — дикие кони скачут по полям. Все инструменты слились в безумной гонке, пока палочка дирижера снова не метнулась в сторону ударника. Луч снова выхватил из мрака его фигуру, готовя публику к кульминации. Но в тот же миг — благодаря белому и чистому свету — мы поняли, что на сцене происходило нечто совершенно ужасное.
Старик, все еще держа треугольник в руках, начал судорожно открывать и закрывать рот. Потом он выронил треугольник, и тот упал на пол, издав последний, на сей раз фальшивый, звук. А музыкант как-то неуклюже попытался сойти со своего возвышения. Луч по-прежнему следовал за ним, будто осветитель не мог оторваться от завораживающего зрелища и жуткая картина загипнотизировала его. Мы увидели, что старик вытянул руку в сторону дирижера, безмолвно прося о помощи, затем поднес обе руки к горлу, словно стараясь оторвать невидимую руку врага, которая безжалостно его душила. Он рухнул на колени, и только тогда зал отозвался на происходящее нестройным хором испуганных криков, и часть зрителей — главным образом из первого ряда — повскакивали с мест. Я увидел, как музыканты окружили старика и стали в отчаянии звать врача. Какой-то человек, сидевший поблизости от нас, уже прокладывал себе дорогу к сцене. Я встал и не смог побороть невольное желание последовать за ним. Питерсен был уже на сцене, и я заметил, что Сакс тоже запрыгнул туда с пистолетом в руке. Музыкант лежал на спине в гротескной и трагической позе, все еще прижимая одну руку к горлу. Лицо его стало мертвенно-бледным, как кожа у выброшенного на берег морского животного. Врач перевернул тело, приложил два пальца к шее несчастного, чтобы проверить, есть ли пульс, потом закрыл ему глаза. Питерсен, который сидел рядом на корточках, незаметно показал врачу карточку и тихонько задал несколько вопросов. Затем инспектор, не обращая внимания на столпившихся вокруг музыкантов, направился к возвышенности, нагнулся, осмотрел пол и с помощью платка поднял треугольник, упавший рядом со ступенькой. Я обернулся и среди стоявших сзади людей увидел Селдома. От моих глаз не укрылось, что Питерсен сделал ему знак, предлагая встретиться у опустевших рядов. Я попятился назад и оказался рядом с Селдомом. Но он явно не видел, что я неотступно следую за ним сквозь толпу. Он хранил полное молчание, и выражение лица у него было непроницаемое. Селдом медленно возвращался к нашим местам. Питерсен, спустившись со сцены по боковой лесенке, приближался к нему с другого конца ряда. Но тут Селдом вдруг резко остановился, заметив нечто, лежащее на сиденье, и это нечто его буквально парализовало. Кто-то вырезал из программки две фразы — кусочки бумаги образовали на стуле короткое послание. Я поспешно наклонился, чтобы успеть прочесть его, прежде чем инспектор лишит меня этой возможности. Первая фраза гласила: «Третий в серии». Вторая состояла из одного только слова: «Треугольник».
Глава 16
Питерсен резко махнул Саксу, и лейтенант, который стоял, охраняя распростертое тело, поспешил к нам, раздвигая взбудораженную публику и показывая свою карточку.
— Пусть пока никто отсюда не уходит, — приказал Питерсен. — Мне нужен полный список всех присутствующих. — Он вынул из кармана мобильный телефон и протянул Саксу вместе с записной книжкой. — Соединитесь со служащими на стоянке, мы должны быть уверены, что ни одна машина ее не покинет. Вызовите дюжину полицейских для опроса свидетелей и патрульную машину для наблюдения за озером, еще две машины — чтобы перекрыть дороги из леса. Надо пересчитать всех зрителей и сравнить с количеством проданных билетов и занятых мест. Поговорите с капельдинерами и выясните, сколько стульев они поставили дополнительно. И добудьте еще один список — с фамилиями всей дворцовой обслуги. Добавьте туда музыкантов и тех, кто готовил фейерверк. Кстати, — спросил Питерсен, когда Сакс уже собирался идти выполнять данные ему приказы, — какое задание вы получили на сегодняшний вечер, лейтенант?
Я увидел, как побледнел Сакс под строгим взглядом Питерсена, — теперь он напоминал студента, которому достался очень трудный билет.
— Следить за всеми, кто приближается к профессору Селдому, — ответил Сакс.
— В таком случае будьте добры, разъясните нам, кто оставил вот это послание на его стуле.
Сакс опустил глаза и ошалело воззрился на два клочка бумаги. Лицо его окаменело. Он с самым несчастным видом качнул головой.
— Мне показалось, что кто-то на самом деле душит музыканта, с моего места именно так оно и выглядело — что кто-то схватил его за горло. Я заметил, как вы достали пистолет, и бросился вам на помощь.
— Но он умер не потому, что его удушили, правда? — спросил Селдом с мягкой вкрадчивостью.
Питерсен, чуть поколебавшись, ответил:
— По всем признакам речь идет о внезапной остановке дыхания. Доктор Сандерс — а это тот самый врач, который поднялся на сцену и пытался оказать несчастному помощь, — так вот, доктор Сандерс несколько лет назад делал ему операцию — по поводу эмфиземы легких — и не мог обещать больному больше пяти-шести месяцев жизни. Трудно объяснить, как тот вообще до сих пор держался на ногах, он ведь в буквальном смысле еле дышал. Во всяком случае, доктор полагает, что это естественная смерть.
— Да, да, — еле слышно пробормотал Селдом, — естественная смерть. Удивительно, какого совершенства он достиг, правда? Естественная смерть, разумеется, логический предел, идеальный образец незаметного преступления.
Питерсен вынул очки, нацепил их на нос и снова склонился над клочками бумаги.
— Вы оказались правы относительно следующего символа, — сказал он, а потом поднял глаза на Селдома, словно еще не до конца определил, союзник перед ним или своеобразный противник.
И я вроде бы понял настроение инспектора: в умозаключениях Селдома оставалось непостижимое для него звено, а Питерсен не привык, чтобы кто-то другой хоть в чем-то опережал его во время расследования преступления.
— Да, но вы же видите, знание символа никак нам не помогло.
— И тем не менее в послании есть любопытные новшества. Взгляните, на сей раз отсутствует указание на время преступления, к тому же края бумаги очень неровные — бумагу просто рвали, и довольно неаккуратно, явно в спешке, именно рвали — прямо пальцами…
~ А может быть, — перебил его Селдом, — дело в том, что именно такое впечатление он и хотел произвести. Разве сам эпизод — музыкальная кульминация, яркий луч света — не напоминает тщательно подготовленный номер иллюзиониста? Ведь по сути главное здесь не смерть ударника, главное — вот этот трюк: подсунуть нам, практически на наших глазах, клочки бумаги.
— Да, конечно, только тот человек на сцене все-таки мертв, по-настоящему мертв — хорошенький получился трюк, — холодно возразил Питерсен.
— Да, — сказал Селдом, — и это самое невероятное; словно все перевернулось с ног на голову; трагическое происшествие вроде бы поставлено на службу куда более ничтожной задаче. А ведь мы так и не поняли смысла всей фигуры. Можно пририсовать что-нибудь еще, можно попытаться продолжить серию… Но целого мы не видим, не видим так, как он.
— Хотя, если ваша гипотеза верна, вам, возможно, удастся каким-нибудь образом дать ему знать, что мы разгадали продолжение серии, — и тогда он остановится. В любом случае, как мне кажется, пора попытаться это сделать — отправить ему ответное послание.
— Пора-то оно пора, только ведь мы не знаем, кому его отправлять, — возразил Селдом. — Каким образом, по-вашему, попадет к нему послание?
— Именно над этим я и ломаю голову, с тех пор как получил ваш листочек с объяснением. И у меня появилась идея. Сегодня же вечером хочу обсудить ее с психологом, а потом приглашу для разговора и вас. Если мы хотим упредить его и не допустить очередного убийства, надо действовать как можно быстрее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28