И писателя отправили на шестой этаж. Представители университета тем временем остались на седьмом и ждали, пока пациента отпустят. Буццати посадили в кресло-каталку, что показалось ему явной перестраховкой, но он отнес эту меру на счет британской основательности и добросовестности. На шестом этаже он увидал такую картину: в коридорах перед дверями кабинетов на скамейках сидели люди в бинтах, некоторые с обожженными лицами; там же стояли каталки, на которых лежали несчастные — слепые, калеки без рук и без ног. И его самого тоже положили на каталку и повезли делать рентген. Когда он захотел встать, врач-рентгенолог объявил, что обнаружилась небольшая аномалия, скорее всего ничего серьезного, но лучше, конечно, пока соблюдать постельный режим — до получения результатов всех остальных обследований. Иначе говоря, вставать ему ну просто категорически не рекомендуется — только горизонтальное положение. А еще писателю сказали, что должны понаблюдать за ним в течение нескольких часов и для этого придется спуститься на пятый этаж — там он полежит в отдельной палате. На пятом этаже в коридорах уже никого не было, но некоторые двери остались приоткрытыми. И Буццати успел заглянуть в одну из них. И увидел банки с раствором, недвижные тела, руки, к которым тянутся какие-то трубки. Его на пару часов поместили одного в небольшой бокс, прямо на каталке. Естественно, он не на шутку встревожился. Наконец явилась медсестра, она несла на подносике ножницы. Ее прислал врач с четвертого этажа, доктор X, который должен был поставить окончательный диагноз. Врач велел выстричь пациенту волосы на макушке — маленькую тонзуру — для очередного обследования. Наблюдая, как падают на подносик пряди волос, Буццати спросил, поднимется ли доктор сюда, на пятый этаж. Медсестра улыбнулась, словно услышала такое, что может прийти в голову только иностранцу, и объяснила: каждый врач предпочитает работать на своем этаже. Поэтому она сейчас же спустит каталку с пациентом по пандусу и на какое-то время оставит у окошка. Здание больницы имеет форму буквы П, поэтому Буццати, глянув в окно четвертого этажа, увидел, что на первом все занавески наглухо задернуты. Он описывает это в рассказе. Да, только на нескольких окнах занавески оказались раздвинуты, все остальные наглухо задернуты. И он спросил у медсестры, кто же находится там, на первом этаже. Она ответила: там, внизу, работа есть только для священника. По словам Буццати, в те ужасные часы, пока он ждал врача, его преследовала мысль, похожая скорее на математическую задачу. Он понимал, что четвертый этаж расположен ровно посредине — считай хоть сверху, хоть снизу. И суеверный ужас нашептывал ему: если он спустится хотя бы еще на один этаж — все пропало. Он то и дело слышал какие-то звуки, с перерывами доносившиеся с третьего этажа, словно они карабкались по шахте лифта. Ему чудилось, что это отчаянные крики человека, который обезумел от боли, которого душат рыдания. И Буццати решил ни за что на свете не соглашаться, если ему — под тем или иным предлогом — предложат спуститься на третий этаж. Но тут появился врач. И не доктор X, а докторУ, тот, кто руководил всеми процедурами. Он немного говорил по-итальянски и, как выяснилось, читал книги Буццати. Он бросил взгляд на результаты анализов, рентгеновские снимки и выказал удивление: зачем это его молодой коллега потребовал выстричь пациенту тонзуру; наверное, сказал он, собирался на всякий случай сделать пункцию, хотя абсолютно никакой нужды в том нет. У вас все отлично. Все в полном порядке. Потом врач извинился и спросил, не слишком ли ему мешали крики, доносившиеся с третьего этажа. Там лежит мужчина, попавший в страшную автомобильную катастрофу. Из всех, кто находился в машине, выжил он один. Вообще, третий этаж иногда бывает довольно шумным, и многие медсестры затыкают уши ватой. Но можно надеяться, что скоро несчастного переправят на второй этаж и здесь снова воцарятся тишина и покой.
Тут Селдом кивнул в сторону громады из темного кирпича, всплывшей перед нами. И добавил, стараясь завершить свой рассказ в том же небрежно-спокойном тоне, в каком он его и начал:
— Запись в дневнике Буццати сделана 27 июня 1967 года, через два дня после аварии, в которой погибла моя жена, погибли Джон и Сара. А человеком, который умирал на третьем этаже, был я.
Глава 9
Не обменявшись больше ни словом, мы поднялись по каменным ступеням к больничным дверям. Потом вошли и пересекли большой вестибюль. Селдом, шагая по коридорам, здоровался почти со всеми врачами и сестрами, которые встречались нам на пути.
— Я провел здесь почти два года, целых два года, — проговорил он. — А потом еще год ходил сюда раз в неделю. До сих пор иногда просыпаюсь среди ночи, и мне кажется, что я лежу в одной из этих палат. — Затем он показал мне закуток, где начинались стертые ступени винтовой лестницы, и пояснил: — Нам надо подняться на второй этаж, так мы попадем туда быстрее.
На втором этаже я увидел длинный и ярко освещенный коридор, где царила глубокая тишина, как в опустевшем храме. Наши шаги будили недоброе эхо. Создавалось впечатление, что полы только что натерли, и они сверкали так, будто по ним очень редко кто ходит.
— Медсестры называют это место «аквариумом» или «вегетарианским» отделением, — сказал Селдом, открывая дверь в одну из палат.
Там было два ряда кроватей, стоявших очень близко одна к другой, как в полевом госпитале. На каждой кровати лежал человек, но видны были только головы, и к ним тянулись трубки аппаратов искусственного дыхания, которые, работая, производили ровный гул — вернее, оттуда доносилось какое-то утробное бульканье, и оно на самом деле наводило на мысль о подводном мире. Пока мы шли по проходу между рядами кроватей, я заметил, что сбоку у каждого тела свисает мешочек, куда собираются экскременты. Существование этих тел, подумалось мне, сведено до самых элементарных выходных отверстий. Селдом перехватил мой взгляд.
— Однажды ночью я проснулся, — сказал он совсем тихо, — и услышал разговор двух медсестер, которые дежурили в нашей палате и болтали про «грязных». Это те, кто наполняет мешочек дважды в сутки, то есть задает персоналу дополнительную работу — ведь у таких пациентов мешочки приходится менять еще и после обеда. Так вот, «грязные», независимо от истинного их состояния, не задерживаются в этой палате. Короче, тем или иным способом, но дело решается… Надеюсь, вы меня понимаете: больному вдруг становится хуже, его переводят в другое место… Добро пожаловать в страну Флоренс Найтингейл! Медсестрам нечего бояться, они могут действовать совершенно безнаказанно, ведь родственники таких пациентов редко сюда заглядывают, вернее, сперва они пару раз наведываются, а потом исчезают навсегда. Эта палата — своего рода склад, многие лежат здесь уже по многу лет — вот так, подключенные к аппаратам. Поэтому я и стараюсь захаживать к Фрэнку каждый день, ведь он, к несчастью, какое-то время назад перешел в разряд «грязных», и мне не хотелось бы, чтобы с ним случилось что-нибудь неожиданное.
Мы остановились у одной из кроватей. Там лежал человек — или то, что осталось от человека. Прежде всего я увидел череп с жидкими седыми волосами, падающими на уши. Меня поразила жутко надутая вена над бровью. Тело было скрыто простыней, но кровать казалась слишком большой для него; я даже подумал, что, наверное, у этого больного нет обеих ног. Тонкая белая ткань еле заметно поднималась и опускалась у Фрэнка на груди, ноздри чуть подрагивали, и стеклянная маска слегка затуманилась. Одна рука высовывалась наружу, и к ней тянулась какая-то медная цепочка, которую я сперва принял за прибор для измерения пульса. На самом деле это хитрое приспособление помогало руке твердо лежать на стопке бумаги. Кто-то весьма изобретательный сумел привязать короткий карандашик так, что он держался между большим и указательным пальцами. При этом рука выглядела совершенно безжизненной, неподвижной, а из-за длинных ногтей пальцы казались длиннее обычных.
— Возможно, вы слышали об этом человеке, — произнес Селдом. — Это Фрэнк Калмэн, последователь Витгенштейна в том, что касается исследования всякого рода правил и языковых игр.
Я вежливо ответил, что, само собой разумеется, где-то это имя слышал, но в какой связи — помню очень смутно.
— Фрэнк не был профессиональным логиком, — сказал Селдом, — на самом деле он никогда не принадлежал к числу математиков, которые печатают свои работы или участвуют в конференциях… Сразу после защиты диссертации он согласился на место в большой фирме, занимавшейся подбором персонала. Его работа заключалась в подготовке и проверке тестов для тех, кто претендовал на должности в самых разных сферах. Если говорить точнее, он занимался тестами, призванными определить интеллектуальный уровень кандидатов. Еще через несколько лет Фрэнку поручили оценивать еще и уровни выпускников колледжей средней ступени. Иными словами, всю свою жизнь он посвятил составлению логических серий элементарного типа, наподобие той, что я вам недавно показывал: имеется цепочка из трех символов, и надо добавить четвертый. Возможен и вариант с цифрами: даны, допустим, 2, 4, 8 — и надо решить, какой будет следующая цифра. Фрэнк был человеком методичным и одновременно одержимым. Ему нравилось проверять горы экзаменационных тестов — скрупулезно, один за другим. И он начал замечать кое-что очень и очень любопытное. Например, некто отлично сдает экзамены, и это дает основание написать в заключении — Фрэнк именно так и поступал, — что интеллектуальный уровень кандидата вполне отвечает самым высоким требованиям. Другие работы — их было подавляющее большинство, и Фрэнк называл их «обычным потоком» — содержали минимальное количество ошибок, но вполне ожидаемых и предсказуемых. Существовала еще и третья группа, неизменно самая малочисленная, и она-то больше всего интересовала Фрэнка. Результаты — почти блестящие, все ответы — верные, за исключением одного-единственного; и вот в чем фокус: в отличие от обычных ответов, в этом единственном случае ошибка на первый взгляд казалась абсолютно нелепой, иначе говоря, продолжение серии выбиралось вроде бы совершенно вслепую, случайно и не соответствовало никаким прогнозам. Фрэнку из чистого любопытства пришла в голову мысль попросить кандидатов из этой малочисленной прослойки объяснить свой выбор. Тут-то его и поджидал первый сюрприз. Ответы, которые он считал неправильными, на самом деле оказались вполне приемлемым и очень даже обоснованным продолжением серии, вот только объяснение получалось гораздо более сложным. Самое же поразительное заключалось в следующем: интеллект этой группы испытуемых отвергал элементарное решение, которое подразумевал Фрэнк, и если сравнить это с прыжками, то эта группа прыгала с трамплина, устремляясь гораздо дальше других. Образ трамплина тоже принадлежит Фрэнку; три символа или три цифры, изображенные на листе бумаги, для него соответствовали трем вбитым в доску гвоздям; такая аналогия подсказывала и первое объяснение: для интеллекта, мощно рвущегося вперед, естественнее найти далекое решение, а не то, что лежит рядом, прямо под ногами. Но, разумеется, это ставило под сомнение сами принципы разработок, которым он посвятил почти всю свою жизнь. Фрэнк почувствовал жуткую растерянность. Решение его «серийных» задач имело разные варианты, а никак не единственный; ответы, которые он до сих пор считал ошибочными, могли рассматриваться не только как альтернативные, но в некотором смысле даже как «естественные», и он не имел понятия, каким образом выявить, когда подобный ответ является результатом чистой случайности, а когда продолжение серии — плод работы исключительно развитого интеллекта, исключительного и мощного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Тут Селдом кивнул в сторону громады из темного кирпича, всплывшей перед нами. И добавил, стараясь завершить свой рассказ в том же небрежно-спокойном тоне, в каком он его и начал:
— Запись в дневнике Буццати сделана 27 июня 1967 года, через два дня после аварии, в которой погибла моя жена, погибли Джон и Сара. А человеком, который умирал на третьем этаже, был я.
Глава 9
Не обменявшись больше ни словом, мы поднялись по каменным ступеням к больничным дверям. Потом вошли и пересекли большой вестибюль. Селдом, шагая по коридорам, здоровался почти со всеми врачами и сестрами, которые встречались нам на пути.
— Я провел здесь почти два года, целых два года, — проговорил он. — А потом еще год ходил сюда раз в неделю. До сих пор иногда просыпаюсь среди ночи, и мне кажется, что я лежу в одной из этих палат. — Затем он показал мне закуток, где начинались стертые ступени винтовой лестницы, и пояснил: — Нам надо подняться на второй этаж, так мы попадем туда быстрее.
На втором этаже я увидел длинный и ярко освещенный коридор, где царила глубокая тишина, как в опустевшем храме. Наши шаги будили недоброе эхо. Создавалось впечатление, что полы только что натерли, и они сверкали так, будто по ним очень редко кто ходит.
— Медсестры называют это место «аквариумом» или «вегетарианским» отделением, — сказал Селдом, открывая дверь в одну из палат.
Там было два ряда кроватей, стоявших очень близко одна к другой, как в полевом госпитале. На каждой кровати лежал человек, но видны были только головы, и к ним тянулись трубки аппаратов искусственного дыхания, которые, работая, производили ровный гул — вернее, оттуда доносилось какое-то утробное бульканье, и оно на самом деле наводило на мысль о подводном мире. Пока мы шли по проходу между рядами кроватей, я заметил, что сбоку у каждого тела свисает мешочек, куда собираются экскременты. Существование этих тел, подумалось мне, сведено до самых элементарных выходных отверстий. Селдом перехватил мой взгляд.
— Однажды ночью я проснулся, — сказал он совсем тихо, — и услышал разговор двух медсестер, которые дежурили в нашей палате и болтали про «грязных». Это те, кто наполняет мешочек дважды в сутки, то есть задает персоналу дополнительную работу — ведь у таких пациентов мешочки приходится менять еще и после обеда. Так вот, «грязные», независимо от истинного их состояния, не задерживаются в этой палате. Короче, тем или иным способом, но дело решается… Надеюсь, вы меня понимаете: больному вдруг становится хуже, его переводят в другое место… Добро пожаловать в страну Флоренс Найтингейл! Медсестрам нечего бояться, они могут действовать совершенно безнаказанно, ведь родственники таких пациентов редко сюда заглядывают, вернее, сперва они пару раз наведываются, а потом исчезают навсегда. Эта палата — своего рода склад, многие лежат здесь уже по многу лет — вот так, подключенные к аппаратам. Поэтому я и стараюсь захаживать к Фрэнку каждый день, ведь он, к несчастью, какое-то время назад перешел в разряд «грязных», и мне не хотелось бы, чтобы с ним случилось что-нибудь неожиданное.
Мы остановились у одной из кроватей. Там лежал человек — или то, что осталось от человека. Прежде всего я увидел череп с жидкими седыми волосами, падающими на уши. Меня поразила жутко надутая вена над бровью. Тело было скрыто простыней, но кровать казалась слишком большой для него; я даже подумал, что, наверное, у этого больного нет обеих ног. Тонкая белая ткань еле заметно поднималась и опускалась у Фрэнка на груди, ноздри чуть подрагивали, и стеклянная маска слегка затуманилась. Одна рука высовывалась наружу, и к ней тянулась какая-то медная цепочка, которую я сперва принял за прибор для измерения пульса. На самом деле это хитрое приспособление помогало руке твердо лежать на стопке бумаги. Кто-то весьма изобретательный сумел привязать короткий карандашик так, что он держался между большим и указательным пальцами. При этом рука выглядела совершенно безжизненной, неподвижной, а из-за длинных ногтей пальцы казались длиннее обычных.
— Возможно, вы слышали об этом человеке, — произнес Селдом. — Это Фрэнк Калмэн, последователь Витгенштейна в том, что касается исследования всякого рода правил и языковых игр.
Я вежливо ответил, что, само собой разумеется, где-то это имя слышал, но в какой связи — помню очень смутно.
— Фрэнк не был профессиональным логиком, — сказал Селдом, — на самом деле он никогда не принадлежал к числу математиков, которые печатают свои работы или участвуют в конференциях… Сразу после защиты диссертации он согласился на место в большой фирме, занимавшейся подбором персонала. Его работа заключалась в подготовке и проверке тестов для тех, кто претендовал на должности в самых разных сферах. Если говорить точнее, он занимался тестами, призванными определить интеллектуальный уровень кандидатов. Еще через несколько лет Фрэнку поручили оценивать еще и уровни выпускников колледжей средней ступени. Иными словами, всю свою жизнь он посвятил составлению логических серий элементарного типа, наподобие той, что я вам недавно показывал: имеется цепочка из трех символов, и надо добавить четвертый. Возможен и вариант с цифрами: даны, допустим, 2, 4, 8 — и надо решить, какой будет следующая цифра. Фрэнк был человеком методичным и одновременно одержимым. Ему нравилось проверять горы экзаменационных тестов — скрупулезно, один за другим. И он начал замечать кое-что очень и очень любопытное. Например, некто отлично сдает экзамены, и это дает основание написать в заключении — Фрэнк именно так и поступал, — что интеллектуальный уровень кандидата вполне отвечает самым высоким требованиям. Другие работы — их было подавляющее большинство, и Фрэнк называл их «обычным потоком» — содержали минимальное количество ошибок, но вполне ожидаемых и предсказуемых. Существовала еще и третья группа, неизменно самая малочисленная, и она-то больше всего интересовала Фрэнка. Результаты — почти блестящие, все ответы — верные, за исключением одного-единственного; и вот в чем фокус: в отличие от обычных ответов, в этом единственном случае ошибка на первый взгляд казалась абсолютно нелепой, иначе говоря, продолжение серии выбиралось вроде бы совершенно вслепую, случайно и не соответствовало никаким прогнозам. Фрэнку из чистого любопытства пришла в голову мысль попросить кандидатов из этой малочисленной прослойки объяснить свой выбор. Тут-то его и поджидал первый сюрприз. Ответы, которые он считал неправильными, на самом деле оказались вполне приемлемым и очень даже обоснованным продолжением серии, вот только объяснение получалось гораздо более сложным. Самое же поразительное заключалось в следующем: интеллект этой группы испытуемых отвергал элементарное решение, которое подразумевал Фрэнк, и если сравнить это с прыжками, то эта группа прыгала с трамплина, устремляясь гораздо дальше других. Образ трамплина тоже принадлежит Фрэнку; три символа или три цифры, изображенные на листе бумаги, для него соответствовали трем вбитым в доску гвоздям; такая аналогия подсказывала и первое объяснение: для интеллекта, мощно рвущегося вперед, естественнее найти далекое решение, а не то, что лежит рядом, прямо под ногами. Но, разумеется, это ставило под сомнение сами принципы разработок, которым он посвятил почти всю свою жизнь. Фрэнк почувствовал жуткую растерянность. Решение его «серийных» задач имело разные варианты, а никак не единственный; ответы, которые он до сих пор считал ошибочными, могли рассматриваться не только как альтернативные, но в некотором смысле даже как «естественные», и он не имел понятия, каким образом выявить, когда подобный ответ является результатом чистой случайности, а когда продолжение серии — плод работы исключительно развитого интеллекта, исключительного и мощного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28