Я твердо поклялась себе, что не буду говорить ничего кроме: «Да. Нет. Не знаю». Но нервы у меня были уже на пределе.
Потом бабушка Войцик, толстая восьмидесятидвухлетняя старуха в черном блестящем платье, ухватила меня за локоть полицейской хваткой и уставилась мне в лицо своими голубыми глазками в красных прожилках. Дыша на меня луком, бабушка заявила:
— Девочки рассказывают про Бернарда нехорошее.
«Девочки» — это тетушки.
— Они говорят, что у него на элеваторе были неприятности. Он бросился под корабль, чтобы избежать ареста, — вот что говорят.
— И кто это говорит? — поинтересовалась я.
— Элен. И еще Сара и Шерил. Пит рассказал им, что Бум-Бум специально бросился в воду, выбрав момент, когда никого не было рядом. Мы, Войцики, никогда не кончаем с собой. Но вы, Варшавски... Одним словом, евреи. Сколько раз говорила я Мэри — не выходи за него замуж!
Я высвободила локоть. От дыма, шума и запаха кислой капусты все плыло перед глазами. Я уже собралась сказать старухе что-нибудь грубое, но передумала. Переступая через младенцев и дыша табачным дымом, я направилась к столу, уставленному сардельками и квашеной капустой. Там кучковались мужчины. Ах, если бы у них были такие же плотно набитые головы, как их животы, Америка могла бы спать спокойно.
— Кто из вас треплется, что Бум-Бум сам спрыгнул с причала в воду? — набросилась на них я. — Откуда вы это знаете, черт вас подери?
Пит, муж Шерил, уставился на меня тупыми голубыми глазками.
— Вик, ты чего? Об этом говорят в порту, вот и все.
— Что за неприятности были у Бум-Бума на элеваторе? Бабушка Войцик говорит, что ты рассказываешь об этом всякому встречному-поперечному?
Пит взял кружку с пивом в другую руку.
— Это просто сплетни, Вик. У Бум-Бума были какие-то нелады с боссом. Я слышал, будто он украл какие-то бумаги. Но я в это не верю. Зачем Бум-Буму красть?
От гнева у меня зашумело в голове.
— Это все брехня! Бум-Бум в жизни не совершил ни одного подлого поступка, даже когда был нищим!
Мужчины смотрели на меня неодобрительно.
— Чего ты разоралась, Вик, — сказал один из них. — Мы все очень любили Бум-Бума. Пит же сказал, что не верит сплетням. И нечего разоряться.
Он был прав. Какой смысл устраивать сцену на поминках? Я встряхнулась, словно вылезшая из воды собака, и снова нырнула в толпу. На двери красовалась чудовищно выполненная икона «Кровоточащее сердце Девы Марии». Я шагнула за порог и вдохнула холодный весенний воздух.
Я расстегнула жакет, чтобы освежиться дуновением ветерка. Машину я оставила возле дома, в северном Чикаго, поэтому оказалась в некотором затруднении. Я осмотрелась вокруг и убедилась, что Катберт и Мэллори давно уехали. Я стояла, не зная, то ли отправляться на поиски такси, то ли ковылять до станции на высоких каблуках. В это время ко мне подошла молодая женщина. Маленькая, аккуратненькая, с темными волосами, закрывающими уши, и глазами медового цвета. На женщине был светло-серый шелковый костюм с длинной юбкой и курткой болеро, пуговицы — из перламутра. В общем, все очень красиво и элегантно. Лицо женщины показалось мне смутно знакомым.
— Где бы ни был теперь Бум-Бум, уверена, там ему больше нравится, чем понравилось бы здесь. — Женщина кивнула на дом и насмешливо улыбнулась.
— Мне здесь тоже не нравится.
— Вы его кузина, так ведь? А я Пейдж Каррингтон.
— То-то ваше лицо показалось мне знакомым. Я видела вас несколько раз на сцене.
Пейдж Каррингтон была балериной из Чикагского театра балета, где выступала с сольными комическими танцами.
Пейдж одарила меня ослепительной улыбкой, неизменно приводившей аудиторию в восторг.
— Мы очень дружили с вашим двоюродным братом в последние месяцы. Старались особенно об этом не распространяться, чтобы сплетники из отделов светской хроники не разнесли эту весть по всему городу. Хоть ваш кузен и ушел из спорта, он по-прежнему считался звездой.
Это верно. Мне то и дело попадалось в газетах имя Бум-Бума. Очень странное чувство — быть близкой родственницей знаменитости. Без конца читаешь про своего родственника в газетах, и все время такое ощущение, будто пишут о ком-то постороннем.
— Мне кажется, Бум-Бум больше всего любил вас, — нахмурившись, заявила Пейдж. Даже морщина на лбу у нее выглядела элегантно. Впрочем, задумчивое выражение тут же сменилось немного печальной улыбкой. — Возможно, мы любили друг друга, но я так и не успела разобраться. А теперь мне этого уже не узнать.
Я пробормотала нечто неопределенно-утешительное.
— Я хотела с вами поговорить, — продолжала Пейдж. — Бум-Бум все время рассказывал о вас. Он очень вас любил. Жаль, что он не успел нас познакомить.
— Да. Я не видела его уже несколько месяцев... Вы едете в центр? Можете меня подвезти? Я участвовала в похоронном шествии и поэтому машину оставила дома.
Пейдж отогнула шелковую оборку манжета и взглянула на часики.
— У меня через час репетиция. Ничего, если я высажу вас где-нибудь по дороге?
— Отлично. Здесь, в пригороде, я чувствую себя каким-то Братцем Кроликом. Хочу поскорее вернуться в свой терновый куст.
Пейдж рассмеялась:
— Отлично вас понимаю. Я и сама выросла в Лейк-Блаффе. Но с тех пор прошло много лет, и я с трудом выношу родные места — такое ощущение, что мне там не хватает кислорода.
Я оглянулась на дом, размышляя, следует ли попрощаться с родственничками. Хорошие манеры вроде бы этого требовали, но не хотелось выслушивать пятнадцатиминутную лекцию о том, что мне следует, во-первых, вымыть за всеми посуду, а во-вторых, привести в порядок свою жизнь. Пожав плечами, я направилась следом за Пейдж Каррингтон к воротам.
У балерины оказался новенький «Ауди-5000» серебристого цвета. То ли Чикагский театр балета платил своим танцовщицам сногсшибательную зарплату, то ли родственники из Лейк-Блаффа подбрасывали дочке достаточно денег, чтобы покупать шелковые костюмы и иностранные спортивные автомобили.
Пейдж вела машину точно так же, как танцевала — элегантно и точно. Мы обе плохо знали район, поэтому несколько раз сворачивали не там, где нужно. В конце концов кое-как выбрались на автостраду Эйзенхауэра.
Пейдж почти все время помалкивала. Я тоже думала о своем. Вспоминала двоюродного брата, грустила, испытывала чувство вины. Именно из-за чувства вины я и устроила скандал своим тупым, толстопузым родственникам. Дело в том, что я совсем забросила Бум-Бума. Я знала, что ему приходится тяжко, но времени на общение не хватало. Почему я не оставила на автоответчике номер своего отеля в Пеории? Что, если Бум-Бум места себе не находил от тоски? Может быть, он пытался найти спасение в любви и не сумел. Или во всем виноваты сплетни — что он будто бы украл в порту какие-то бумаги? Наверное, Бум-Бум надеялся, что я смогу ему помочь — ведь нам приходилось и раньше сражаться бок о бок. Но меня рядом не оказалось.
Со смертью Бум-Бума я, по сути дела, лишилась семьи. Правда, у моей покойной матери была тетя, которая и сейчас живет за городом, в Мелроуз-парке. Я видела ее всего несколько раз в жизни. Ни она сама, ни ее пузатый самоуверенный сын родственных чувств у меня не вызывают. А с Бум-Бумом я провела все детство. Мы вместе играли, дрались, защищали друг друга. В последние десять лет мы виделись мало, но все время помнили — если возникнет необходимость, есть на кого опереться. И вот в нужный момент я не смогла прийти ему на помощь.
Когда мы оказались на пересечении шоссе 90 и 94, по ветровому стеклу застучал дождь. Это вернуло меня к реальности. Я заметила, что Пейдж время от времени бросает на меня косые взгляды. Я обернулась к ней и вопросительно подняла брови.
— Ведь вы душеприказчица Бум-Бума? — спросила она.
Я не стала это отрицать. Пейдж забарабанила пальцами по рулю.
— Мы с Бум-Бумом так и не обменялись ключами от квартир. — Она смущенно улыбнулась. — А мне хотелось бы забрать кое-какие свои вещи.
— Конечно. Я собираюсь отправиться туда завтра после обеда. Нужно просмотреть бумаги. Давайте встретимся в два часа.
— Спасибо. Это очень мило с вашей стороны... Можно, я буду называть вас Вик? Бум-Бум так много рассказывал мне о вас, что у меня такое ощущение, будто мы давно знакомы.
Шоссе нырнуло в тоннель под зданием почты, от которого начиналось шестирядное шоссе. Пейдж удовлетворенно кивнула.
— А вы можете называть меня Пейдж.
Она перебралась в другой ряд, «ауди» пристроился за мусоровозом и повернул налево, к Уобош.
Я вылезла неподалеку от своего офиса в Палтиней-Билдинг находившегося на углу улиц Уобош и Монро.
По путепроводу пронесся поезд надземки.
— До свидания! — заорала я, пытаясь заглушить грохот. — Значит, завтра в два.
Глава 2
Пустые хлопоты любви
«Черные ястребы» платили Бум-Буму целую кучу денег. Немалую их часть он потратил на шикарную квартиру в стеклянном здании на Лейк-Шор-Драйв к северу от Честнат-стрит. Этой квартирой Бум-Бум обзавелся лет пять назад. Я несколько раз бывала у него в гостях, среди гурьбы веселых и нетрезвых хоккеистов.
Адвокат Бум-Бума, Джеральд Симондс, выдал мне ключи от квартиры, а также от «ягуара», принадлежавшего покойному. Все утро мы просидели над завещанием. Этот документ наверняка должен был привести многочисленных тетушек в неистовство: мой двоюродный брат почти все свое состояние завещал различным благотворительным фондам, в первую очередь Фонду вдов хоккеистов. О тетушках в завещании и вовсе не упоминалось. Мне Бум-Бум оставил кое-какие деньги, сопроводив этот пункт завещания пожеланием, чтобы я не тратила указанную сумму на «Блэк лейбл». Я засмеялась, а Симондс неодобрительно нахмурился. Он сказал, что всячески пытался убедить своего клиента изменить этот пункт, но мистер Варшавски настоял на своем.
Мы закончили около полудня. Раз уж я оказалась в финансовой части Чикаго, можно было бы заняться делами одного моего клиента, но работать не хотелось. Ничего интересного я в данный момент не расследовала — лишь пару обычных рутинных дел. Кроме того, мне нужно было разыскать одного типа, который смылся, прихватив с собой половину средств компании, а в придачу еще и сорокафутовую яхту. Но это могло подождать. Я отправилась на стоянку возле «Форт-Диаборн-Траст», села в свой зеленый «меркури-линкс» и поехала в сторону Золотого Берега.
Как и положено в шикарном доме, у подъезда небоскреба, где жил Бум-Бум, дежурил швейцар, пухлый седоволосый мужчина средних лет. Он помогал выбраться из лимузина какой-то пожилой даме и не обратил на меня никакого внимания. Я долго трясла ключами, пока не нашла тот, который подходил к двери подъезда.
Когда я вошла в вестибюль, открылись двери лифта, и оттуда вышла женщина с крошечным пуделем. Я взглянула на бедного пса с сочувствием — он был весь украшен голубыми ленточками. Собака натянула поводок и попыталась обнюхать мою ногу.
— Ну-ну, Фифи, — прикрикнула на него женщина и дернула поводок.
Аристократическим псам не пристало вести себя по-собачьи.
Вестибюль был не так уж велик. Я успела заметить деревья в кадках, две белоснежные кушетки, на которых могли бы поболтать жильцы, и большой гобелен на стене. В таких зданиях на стенах всегда висит нечто подобное: здоровенные клоки шерсти, свисающие с куска тряпки в виде некоего подобия водопада. Дожидаясь лифта, я разглядывала это произведение искусства безо всякого удовольствия. Оно покрывало целую стену, этакое сочетание пятен зеленого и горчичного цвета. Слава Богу, сама я живу в простецком домике на три квартиры, где нет соседей вроде хозяйки Фифи. И в вестибюле у меня никакой дряни не висит.
Лифт бесшумно распахнул свои двери, и из кабины вышли трое: женщина моего возраста в спортивном костюме и две дамы постарше. Они, судя по разговору, собирались заглянуть в универмаг, а потом вместе пообедать на Уотер-Тауэр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45