Длинные гудки неприятно чиркали душу. Телефон на Металлистов молчал. Он набрал телефон вахты факультета.
– Анны Сергеевны сегодня не было. У нее нет занятий.
Шлицын твердой рукой разливал водку в стаканы. Другая его рука утвердилась на бедре Татьяны. Маша плыла в объятиях чернявого. Вадик в боевой готовности держал нанизанный на вилку кусок колбасы.
– Цыбин, – позвал он, – бери стакан, скажи тост.
– Тост, – сказал Цыбин. Все рассмеялись.
– А серьезно!
Он пожал плечами:
– Ну тогда… За мечты. Пусть они иногда сбываются.
– Классно!
– Ох, если мои сбудутся…
– Какая у тебя мечта? – Вадик осушил стакан и взял предложенную сигарету.
– Наверное, быть свободным.
– От чего?
– От всего.
Вадик усмехнулся.
– Это утопия.
Глаза у него были пьяными, но речь звучала ровно.
– Почему?
– Потому что это – смерть. Полная свобода. Полный покой. При жизни ты всегда будешь от чего-нибудь зависеть. Или от кого-нибудь.
Цыбин усмехнулся.
– Ты хочешь сказать, что только смерть абсолютно свободна? Недурная мысль! Ты философ!
Вадик опустился на стул и наполнил стаканы по новой:
– Только после пол-литра.
Он в одиночку залпом выпил:
– Но ты не понял. Свободна не смерть, а человек в смерти. Смерть лишь мальчик на посылках. У времени. У болезни. У врага.
Цыбин щелкнул зажигалкой. Лицо его застыло.
– Не надо! Хватит!
Маша, рассерженно цокая каблуками, шла к двери, поправляя свитер. Он успел заметить размазанную помаду у нее на лице. «Чернявый» круто развернулся на каблуках и порывисто выскочил за ней. Верхняя губа хищно вздернута. Лицо перекошено.
– Извини, я на минуту…
В коридоре было сыро и гулко. «Чернявый» держал Машу за рукав. Свитер сполз, обнажая смуглое плечо.
– Юноша! – Цыбин сунул горящую сигарету в рот и демонстративно убрал руки в карманы брюк. – Вы несколько перебрали, а даме это не нравится…
– Что? – Парень вскинул льдистые, нехорошие глаза. – Кто юноша? Я? Ты, сука, пока здесь книжечки читал, я в Грозном… Я этих «чехов»… Я убивал каждый день. Ты столько книжек не прочитал, сколько я убил…
Цыбин подходил ближе. «Многовато для одного дня». Парень заводил сам себя. Лицо его дергалось как в лихорадке.
– Все вы пи… А эта целка, б… ломается как…
Оставалось всего несколько шагов.
Парень опустился на пол и заплакал. Тоненько, по-детски, навзрыд, как обиженный ребенок.
– Не хочу-у-у-у…
– Леня! Ленечка! – Шлицын пробежал мимо Цыбина и склонился над ним. – Пойдем! Все нормально! Я же говорил, что тебе лучше не пить.
Он поднял голову:
– Извините, ребята! У него после Чечни с нервами не в порядке. Я думал его в компанию, к людям… Нет, спасибо, не надо мне помогать. Я сам.
– Ничего страшного. – Цыбин участливо покачал головой, глядя на удаляющегося в сторону лестницы Шлицына. Парня тот обнимал за плечи, по-отцовски вытирая платком ему слезы.
– Его младший брат. – Маша неслышно подошла сзади. – Он предупреждал, а я тоже дура… Устроила истерику, как первоклассница. Всего-то просил – поцеловать разочек. Не убыло бы.
– Не переживай. – Цыбин взял ее за локоть. – Может, потанцуем?
Она кивнула.
Музыка по-прежнему была протяжной и медленной. Таня, потеряв кавалера, уныло сидела на подоконнике. Вадик что-то горячо доказывал Елене Сергеевне и бухгалтерше.
– Интеллигенция – это…
От Маши пахло ландышем. Руки у нее были гибкие и длинные. Она легко обвила его шею.
– А ты готов был из-за меня подраться? – широко распахнутые глаза изображали детскую непосредственность.
– Я всегда готов защитить честь женщины, – улыбнулся он.
– Только кулаками?
– Любыми средствами.
Она откинулась, держа его за шею.
– Моя честь может оказаться в твоих руках.
Он вдруг понял, что она пьянее, чем кажется.
– У меня крепкие руки.
– Надеюсь. – Она снова прильнула к нему. Ее волосы были мягкими и волнующими.
– Берегись! – Вадик уже вращал в танце заметно повеселевшую Таню.
– А ты бы его не испугался?! – полувопросительно-полуутвердительно произнесла Маша. – Он ведь убивал людей.
– Он просто несчастный, изломанный мальчик.
– Ну все-таки… – Она сдвинула брови и вдруг лукаво заглянула ему в глаза. – А ты мог бы за меня убить?
Он снова улыбнулся:
– Только на дуэли. Извини, я на секунду.
В кабинете Елены Сергеевны было совсем сумрачно.
Телефон Анны тоскливо плевался длинными гудками.
– Домой звонишь? – Маша неслышно прикрыла за собой дверь.
Он положил трубку и помолчал.
– Нет, любовнице.
Она подошла вплотную и слегка пошатнулась.
– Много их у тебя? – Опьянение придавало ей смелости.
– Достаточно.
Неожиданно для него самого его ладонь легла на ее теплое, обтянутое лайкрой бедро.
– Может, и для меня найдется местечко? – Она мягко поцеловала его в губы.
– Посмотрим по поведению. – Он дернул вверх «молнию» на юбке, одновременно разворачивая ее спиной.
– Нежнее, Цыбин, – попросила она. – Я буду послушной.
Он вздрогнул, услышав, что она назвала его по фамилии, и положил ее грудью на стол…
Во дворе, на крепчающем ветру, испуганно скрипели деревья. На экране будильника застыли четыре нуля, разделенные пульсирующей точкой. Скинув промокшие туфли, он, не включая света, прошел в комнату и взял телефон. Набрав пять первых цифр остановился и, секунду помедлив, положил трубку. Раздевшись, прошел в ванную и, встав под обжигающий душ, старательно намылился шампунем. Жесткая мочалка царапала кожу. Запах ландыша не исчезал.
* * *
Холодный, пронзительный ветер гнал по Неве низкую, серую волну. Графитовые штрихи дождя придавали пейзажу вид карандашной гравюры. Антон вдруг подумал, что осень слишком затянулась в этом году. Ноябрь всегда был в Питере началом заморозков, а сегодня даже наводнение никого не удивит.
Адрес значился по Миллионной улице, но искомая парадная располагалась со стороны набережной. Дверь высокая, двустворчатая выглядела прилично. Звонок был один.
– Кто?
– Уголовный розыск.
Антон вооружился удостоверением и приготовился к словесной дуэли через дверь. Замок щелкнул. Пахнуло ледяным ароматом строгих духов.
На вид женщине можно было дать около сорока пяти. Волосы аккуратно уложены. Косметика. Элегантное старомодное платье из черной шерсти с кружевным воротником.
– Что-нибудь забыли? – Голос у нее был властный, но тихий.
– Извините?
– Если вы по поводу Иннокентия, то ваши сотрудники были вчера. – Она смотрела словно в пустоту. – Я рассказала все, что знала. Комнату его обыскали.
Антон виновато улыбнулся:
– Простите, я понимаю ваше состояние, но нам придется еще не однажды беспокоить вас, причем задавая, возможно, одни и те же вопросы. – Он снова улыбнулся. – Специфика работы.
– Толку-то от вашей работы. – Ее лицо оставалось неподвижным, как гранит. – Проходите. Только обувь снимите.
Прихожая была просторная и квадратная. Стены сплошь закрыты стеллажами, полными книг. Рассмотреть их получше Антон не успел.
– Направо проходите. – Она распахнула дверь. – Кофе не держу. Могу предложить чай.
Нутро требовало чего-нибудь горячего, но Антон покачал головой:
– Спасибо, давайте к делу. У меня еще много работы.
В ее глазах мелькнуло что-то похожее на интерес.
Диван был кожаным и потертым, словно сошедшим с экрана фильма о тридцатых годах. Остальная мебель ему под стать: солидная, дубовая, не новодел. Много книг. На стенах фотографии в рамках, несколько картин, шашка в ножнах. На столике перед диваном – массивная пепельница из снарядной гильзы.
– Можете курить. – Она села напротив, накинув на плечи пуховый платок. За окном было слышно, как бьется в каменных кандалах разбушевавшаяся Нева. Глаза у нее были жесткие, но блеклые, как погасшие жерла пушек.
Антон достал папиросы.
– Еще раз простите, что я, возможно, буду повторяться. Как ваше имя-отчество?
– Екатерина Васильевна.
– Вы Иннокентию кем…
– Мать.
У него даже рука с зажигалкой опустилась. Она улыбнулась. Еле-еле. На долю секунды.
– Принести документы?
– Не нужно.
Он уже вспомнил: Екатерина Васильевна Солитянская, 1940 года рождения, уроженка Ленинграда, пенсионерка.
«Дай Бог мне так выглядеть в пятьдесят восемь».
– Екатерина Васильевна, вам известны обстоятельства смерти Иннокентия?
– Большей частью из прессы. – Уголки рта слегка опустились.
– Вы знали кого-нибудь из погибших вместе с ним?
– Я вообще старалась знать поменьше о нем и его друзьях.
Антон хмыкнул и выпустил струю дыма. Ее лицо заострялось на глазах.
– Почему?
– Мне это было неинтересно. – Она пожала плечами.
– Он же был вашим сыном.
– Он очень давно перестал им быть. – Она подчеркнула слово «перестал». Произнесла его по слогам. С удовольствием.
Антон вздохнул. Меньше всего хотелось тревожить чужие скелеты.
– Вы знаете, что вместе с ним был крупный латвийский чиновник?
– Это характеризует его не с лучшей стороны. – Она снова вытянула губы в прямую линию. – Я имею в виду чиновника.
Папироса была сырая и тянулась с трудом. Скелеты подступали ближе.
– Теплыми ваши с сыном отношения не назовешь.
Екатерина Васильевна пристально посмотрела на него. Без интереса. Без раздражения. Тускло.
– Простите, как вас зовут?
– Антон Владимирович.
– Антон Владимирович, я еще раз объясняю, что Иннокентий перестал быть моим сыном, когда я поняла, что в моем доме растет человек без внутреннего стержня. Торгаш, слизняк и неудачник.
Антон поежился, словно от женщины исходил холод могильного камня. Ее слова втыкались в пространство, как лопата в чернозем. Его вдруг дернула злость:
– Вы поняли это, купив сына в магазине, или за воспитание отвечал кто-то другой?
Ожидаемого взрыва не последовало. Даже намека на него.
Она встала, поправила прическу и, подойдя к маленькому ореховому шкафчику, достала пачку папирос «Три богатыря» и зажигалку.
– Не вам, Антон Владимирович, упрекать меня в недостатках воспитания.
Курила она, видимо, давно и с удовольствием, выпуская дым через нос, что рождало ассоциации с драконом.
– У вас, судя по возрасту, еще нет взрослых детей.
Это было скорее утверждение, нежели вопрос. Антон не счел необходимым на него отвечать. Едкие сизые клубы папиросного дыма кольцами плыли к потолку.
– Вся моя жизнь и моего покойного мужа была лучшим примером для Иннокентия. Мы никогда не упускали случая рассказать ему о том, какие трудности пришлось преодолеть, прежде чем появилось все это. – Она обвела рукой комнату и подошла к одной из фотографий на стене. – Мой муж был военным инженером. Мы объездили всю страну и часть Европы. Бурятия, Туркмения, Кольский полуостров. Я работала врачом. Всегда была рядом с ним. Иннокентий родился, когда мне было тридцать, а мужу – сорок один.
Что-то сверкнуло в глазах. Она снова села напротив с видом пловца, вдыхающего перед прыжком в воду. Ее голос вдруг зазвучал как на митинге или судебном процессе: раскручиваясь по спирали вверх.
– Мы воспитывали его как гражданина и борца. Пытались сделать из него настоящего мужчину. К сожалению, у него были гены кого-то из очень далеких предков. Представляете: когда отец записал его в секцию бокса, он месяц врал, что ходит туда, а на самом деле торчал в зоопарке. Каково? Конечно, он с самого начала говорил, что не хочет, но ему же желали добра. Более того: когда я выбросила каких-то кошек, которых он принес сушиться, то он бился в дверь и размазывал слезы по щекам. Как вам это нравится?
Антон не ответил. Впрочем, Екатерина Васильевна не нуждалась в ответах. Ей хватало просто присутствия аудитории. Серая тень спала с лица. Глаза казались подсвеченными изнутри. Тонкие губы словно жили отдельно, жестко выплевывая фразу за фразой.
– Ему достаточно было просто смотреть на нас с отцом, чтобы стать человеком, но он был настоящей тряпкой. Безнадежной тряпкой. Когда его избили сверстники в соседнем дворе и я заставляла его идти туда гулять, чтобы выработать характер, он вцепился в дверь и ревел как белуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38