Надев куртку, посмотрел на себя в зеркало, снял ее и, пройдя в ванную, тщательно побрился.
Ветер и дождь гнали людей бегом по тротуарам к автобусной остановке. Прямо за домом начинался пустырь. Это была граница города. Открытые пространства позволяли ветру делать, что он хочет. Несколько старушек, навьюченных пакетами и авоськами, отчаянно сопротивляясь ему, брели с осторожностью альпинистов по грязной тропинке, ведущей от универсама. Возле сваленных бетонных блоков копошились в луже мальчишки в школьной форме.
Антон ненавидел новостройки. Они всегда нагоняли на него тоску. Переехав сюда после свадьбы из своей комнаты, снимаемой им напротив Никольского собора, он долго не мог привыкнуть к тому, что до центра добираться больше часа, и путался в домах. Для него оставалось загадкой, как работают опера в новых районах, где по номеру дома трудно представить его внешне и все лестницы и квартиры типовые. Отказываться, конечно, от такого сказочного подарка (родители Оли забрали к себе бабушку, освободив жилплощадь) было глупо. Тем более, что сам предложить что-нибудь своей юной жене он не мог.
В метро народу было только чуть-чуть поменьше, чем в утренние и вечерние часы. Всем известно, что в питерском метро всегда час пик. Пахло сырой одеждой и железом, и резиной. Антон доехал до «Горьковской», поднялся наверх и попробовал закурить. Отравленный накануне табаком и алкоголем организм активно воспротивился такому издевательству. Горький дым тошнотворным спазмом встал в горле. С трудом прокашлявшись, Антон поспешно бросил папиросу.
В Александровском парке трещали деревья. Ветер ожесточенно атаковал закутанных в полиэтиленовую пленку книжников. Вымокшие насквозь цветочники уже прятались в трубе подземного перехода.
Он перепрыгнул ограждение у трамвайных путей, пересек мостовую, пригибаясь под тяжестью дождя и ветра, дошел до Кронверкской, после чего повернул направо. Серый, архитектурно-изысканный дом стоял почти напротив красно-кирпичного здания бани. В городе было еще несколько таких же домов. Их называли «домами Бенуа». Один из них, на Каменностровском проспекте, занимал одну из лидирующих в городе позиций по расселенным квартирам и проживающим в них особам VIP. На милицейском жаргоне такие дома называли «киллеросборниками». Войдя в охваченный искореженной чугунной оградой палисадник, Антон неожиданно увидел Маринку. Спрятавшись под аркой, она колдовала над мольбертом. Он перескочил через пузырящуюся лужу и ткнул ее пальцем в бок:
– Стоять! Милиция!
– Не щекочись! Я тебя давно заметила. – Маринка замотала кудрявой русой головой и засмеялась. На щеках у нее обозначились ямочки. – И вообще: не мешай.
– Брат дома? – Антон посмотрел на бумагу. Сплошное нагромождение серых и красно-розовых красок. – Твоя фамилия случайно не Пикассо?
– Отстань, невежа! – Она прижала к себе мольберт. – Иди, дома он.
Поднимаясь по некогда роскошной лестнице, Антон почему-то вспомнил картину, подаренную ему Кленовым на день рождения. Над уходящей за горизонт, бесконечной панорамой серых, старых крыш в темно-синем низком небе, висит оранжево-красное солнце, опоясанное тонкими железными цепями. Картина называлась «Потерявшие солнце».
– …А кто? Кто здесь «потерявшие солнце»? – пьяно допытывался Антон, когда они, оставшись вдвоем и сбегав за добавкой, пили на кухне, пока Оля с Ирой, Ромкиной женой, носили из комнаты грязную посуду. – Людей же нет!
– П-правильно! – Кленов неверным движением вставлял в рот сигарету. – Они там… Под крышами… В собственном затхлом мирке. Их все устраивает. Они не в состоянии заставить себя совершать поступки. Их удел – тоска и непр… непр… не-при-ка-ян-ность. Понял?
– По…ял! Ты… ты – гений!
– Угу, только малоизвестный. Давай еще по пятьдесят…
Дверь открыла крупная тумбообразная женщина в засаленном фартуке с полотенцем в руках.
– Я к Виктору.
– Ну так к нему и звоните.
– Извините.
За десять лет Антон так и не запомнил кнопку звонка. Проходя через огромную прихожую, он, как всегда, пытался представить эту гигантскую квартиру до революции. Без сваленного по углам хлама, без удушливого запаха плохой еды, без грязи и тараканов.
Китаец слушал музыку. Он сидел в своем любимом кресле возле стойки с аппаратурой, закинув ноги в полинялых джинсах на журнальный столик. Глаза его были закрыты. Голова в наушниках слегка покачивалась, видимо, в такт музыке. Фамилия Китайца была Иванов. Он родился и вырос в Ленинграде и был абсолютно русским, равно как и его родители. Ему было около сорока. Хиппуя в начале восьмидесятых, он уехал посмотреть Байкал, откуда каким-то контрабандным путем попал в Монголию, а оттуда в Северный Китай, где нелегально прожил шесть лет в какой-то деревушке, изучая философию буддизма, китайский язык и кун-фу. Вернувшись в разгар строительства новой жизни, он написал несколько книжек о восточной религии и открыл секцию для детей. Взрослых он категорически не тренировал, исключая нескольких близких друзей. Впрочем, все это Антон знал по слухам. Они никогда не говорили с Китайцем о его прошлом. Может быть, он никогда не был в Китае. Для Антона это не имело никакого значения.
Он подошел и коснулся его плеча. Китаец открыл глаза и улыбнулся своей неизменно ровной улыбкой.
– Извини, что помешал.
– Мне сложно помешать. Я чувствовал, что ты придешь сегодня.
Он снял наушники и выключил систему.
– «Дыхание локомотива». Эта песня разворачивает мне легкие и пробуждает мозг. Почему ты не любишь «Джетро Талл»?
– Мне он кажется скучным.
– Но тебе же нравится «Аквариум», а по музыке они похожи. Особенно в начале.
– У Гребенщикова мне нравятся слова.
– Слова лишь способ выражения сердца через мозг. Музыку воспринимают грудью, дыханием.
– Я предпочитаю осознавать ее головой.
– В этом твоя беда: ты пытаешься обдумать то, что сердце уже решило.
– Китаец, я встретил его вчера.
– И прошел мимо?
– Нет, пытался его взять, но опоздал.
Китаец встал и, подойдя к старому громадному буфету, достал банку «Нескафе»:
– Будешь?
Антон кивнул и улыбнулся:
– Я всегда думаю, что как истинный китаец, ты должен пить чай и есть рис.
– Внешние формы не меняют сути. Я люблю пиво, соленые огурцы и копченую колбасу. Китай – он здесь. – Китаец постучал чайной ложечкой себе по лбу и достал чашки.
Антон пододвинул табуретку к круглому столу в углу. Комната была большой, светлой и чистой, с высоченными потолками. Пользуясь этим, Китаец смастерил из обожженных досок антресоль, где устроил себе спальню. Внизу была гостиная со старой, но добротной мебелью пятидесятых-шестидесятых годов, новеньким японским телевизором и стереосистемой. В дальнем углу находилась дверь в девятиметровую комнатенку – Маринкин будуар. Главной достопримечательностью жилья являлось огромное арочное окно во всю стену, с дверью, ведущей на гигантский балкон, образованный крышей массивного эркера. Сейчас под проливным дождем на нем мокли три плетеных стула, под одним из которых спряталась откуда-то проникшая рыжая кошка.
Китаец отпил кофе:
– Как голова?
– Вспышками, но тяжело.
– Мучают сны и воспоминания?
Антон поднял глаза:
– Откуда ты всегда все знаешь?
Китаец смотрел в окно, поверх затянутых дождевой пеленой крыш:
– Все знает только ОН. Я просто делаю выводы из того, что знаю, и прогнозирую, точнее, пытаюсь прогнозировать. Когда мы забрали тебя из больницы, твой мозг был доверху заполнен смесью страха, стыда и опустошенности. Причем страх и стыд были особого рода – их породило бессилие. Ничто не разрушает человека внутри так, как бессилие. Страх от нападения дикого зверя скоро пройдет, и ты можешь не испугаться, если это повторится. Но если при тебе будут кого-нибудь мучить, лишив тебя возможности вмешаться, ты никогда этого не забудешь и будешь всегда испытывать ужас от одного осознания, что это может произойти снова. Так же и со стыдом. Тебе всегда будет стыдно, что ты жив и ничего не изменил. Пусть это даже было невозможно, но убедить себя – всегда труднее, чем других. На войне говорят, что умереть не страшно – страшно выжить.
Он помолчал секунду, не отрывая взгляда от окна, затем повернулся к Антону и вновь улыбнулся:
– А сны? Сны – это дыхание души, отражение того, что изжито из памяти, но никогда не умрет в сердце.
Антон усмехнулся и покачал головой:
– Ничего не изжито, Китаец, ничего… А снится мне психушка. Она пугает меня гораздо больше.
Китаец помрачнел и перестал улыбаться:
– Для нормального человека сам факт пребывания в психбольнице страшен для осознания. Эти идиоты пичкали тебя всякой дрянью. Пытались стимулировать тебя антидепрессантами. Они не поняли, что тебе нужен не психиатр, а психолог. Ты просто перешел из стресса в стресс, когда подлечив рану и стремясь к реваншу, понял, что его у тебя украли. Я имею в виду, что дело… Ну как там у вас правильно…
– Прекратили. Я понял. – Антон кивнул. Кофе у него остыл. Хотелось закурить, но он еще побаивался.
Некоторое время оба молчали, глядя на мечущиеся по балкону брызги.
– Я хочу найти его, Китаец. – Антон встал и, подойдя к окну, приложил ладони к холодному стеклу. – Реванш состоится, или я снова окажусь ТАМ.
– Я надеялся, что рано или поздно ты придешь к этой мысли. Послестрессовая апатия у тебя затянулась.
– Я просто пытался отрезать от своей жизни кусок. И, знаешь, иногда мне казалось, что это удается.
Антон отворил балконную дверь. Ветер и дождь ворвались в комнату. Жалобно зазвенел посудой буфет. Заметались по воздуху листы бумаги с письменного стола. Китаец улыбался:
– Он нужен тебе живым. Ты должен заглянуть ему в глаза. Услышать его голос.
Антон шагнул под водяные струи и повернулся к нему лицом.
– Во мне давно нет ненависти, только злость. Ледяная злость. – Он запрокинул лицо к небу, непрерывно сыпавшему дождем. – Я его возьму.
Китаец прислонился к косяку балконной двери. Он продолжал улыбаться:
– Главное, чтобы ОН не внес коррективы.
Антон непонимающе оторвался от небес:
– Кто?
Китаец кивнул вверх.
– Бог или будда?
– Бог, будда, аллах, судьба, космос, жизнь. Не имеет значения, как называть. ОН всегда способен изменить все по собственному разумению. И не всегда оно сходится с нашим…
Дверь в комнату распахнулась. Похожая на мокрую львицу Маринка удивленно тряхнула шевелюрой и сделала круглые глаза.
– Вы что, спятили? Немедленно закройте балкон. Здесь же сейчас потоп начнется!
* * *
Над мокрыми, залитыми дождем аллеями висела тишина. Казалось, даже шум водяных капель не слышен. Пасмурность дня усугубляла уже наступившие сумерки. Было пустынно и безлюдно.
Обходя лужи в поисках знакомой дорожки, Цыбин размышлял о том, применим ли к данной тишине эпитет «мертвая». Он любил кладбища и чувствовал определенное душевное равновесие. Считая смерть закономерным итогом любой человеческой жизни, он не видел в кладбищах ничего давящего и пугающего. Просто дом человека, к которому ты идешь. Просто дома его соседей. Город. Вечный город.
Палисадник представлял собой одну сплошную лужу. Вода размыла собранную и не вынесенную им в прошлый раз кучу гнилых листьев, размазав их по всему, чему можно. Три креста из черного гранита походили на верхушку затопленной наводнением церкви. Прыгая на носках насквозь промокших туфель, Цыбин добрался до фанерных столика и скамеечки, стоящих посередине. Сев на стол и поставив ноги на скамейку, он достал из-под плаща маленький букетик незабудок. Могила Ярослава была прямо перед ним. Портрет неудачный. Он давно хотел его заменить. Лицо неприятно-заносчивое, даже злое. Глаза сужены, губы презрительно изогнуты. Ему всегда становилось не по себе, когда он наталкивался на этот взгляд. Хотя это было самое большое, что мог сделать Ярослав после всего, что…
Цыбин достал портсигар и закурил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Ветер и дождь гнали людей бегом по тротуарам к автобусной остановке. Прямо за домом начинался пустырь. Это была граница города. Открытые пространства позволяли ветру делать, что он хочет. Несколько старушек, навьюченных пакетами и авоськами, отчаянно сопротивляясь ему, брели с осторожностью альпинистов по грязной тропинке, ведущей от универсама. Возле сваленных бетонных блоков копошились в луже мальчишки в школьной форме.
Антон ненавидел новостройки. Они всегда нагоняли на него тоску. Переехав сюда после свадьбы из своей комнаты, снимаемой им напротив Никольского собора, он долго не мог привыкнуть к тому, что до центра добираться больше часа, и путался в домах. Для него оставалось загадкой, как работают опера в новых районах, где по номеру дома трудно представить его внешне и все лестницы и квартиры типовые. Отказываться, конечно, от такого сказочного подарка (родители Оли забрали к себе бабушку, освободив жилплощадь) было глупо. Тем более, что сам предложить что-нибудь своей юной жене он не мог.
В метро народу было только чуть-чуть поменьше, чем в утренние и вечерние часы. Всем известно, что в питерском метро всегда час пик. Пахло сырой одеждой и железом, и резиной. Антон доехал до «Горьковской», поднялся наверх и попробовал закурить. Отравленный накануне табаком и алкоголем организм активно воспротивился такому издевательству. Горький дым тошнотворным спазмом встал в горле. С трудом прокашлявшись, Антон поспешно бросил папиросу.
В Александровском парке трещали деревья. Ветер ожесточенно атаковал закутанных в полиэтиленовую пленку книжников. Вымокшие насквозь цветочники уже прятались в трубе подземного перехода.
Он перепрыгнул ограждение у трамвайных путей, пересек мостовую, пригибаясь под тяжестью дождя и ветра, дошел до Кронверкской, после чего повернул направо. Серый, архитектурно-изысканный дом стоял почти напротив красно-кирпичного здания бани. В городе было еще несколько таких же домов. Их называли «домами Бенуа». Один из них, на Каменностровском проспекте, занимал одну из лидирующих в городе позиций по расселенным квартирам и проживающим в них особам VIP. На милицейском жаргоне такие дома называли «киллеросборниками». Войдя в охваченный искореженной чугунной оградой палисадник, Антон неожиданно увидел Маринку. Спрятавшись под аркой, она колдовала над мольбертом. Он перескочил через пузырящуюся лужу и ткнул ее пальцем в бок:
– Стоять! Милиция!
– Не щекочись! Я тебя давно заметила. – Маринка замотала кудрявой русой головой и засмеялась. На щеках у нее обозначились ямочки. – И вообще: не мешай.
– Брат дома? – Антон посмотрел на бумагу. Сплошное нагромождение серых и красно-розовых красок. – Твоя фамилия случайно не Пикассо?
– Отстань, невежа! – Она прижала к себе мольберт. – Иди, дома он.
Поднимаясь по некогда роскошной лестнице, Антон почему-то вспомнил картину, подаренную ему Кленовым на день рождения. Над уходящей за горизонт, бесконечной панорамой серых, старых крыш в темно-синем низком небе, висит оранжево-красное солнце, опоясанное тонкими железными цепями. Картина называлась «Потерявшие солнце».
– …А кто? Кто здесь «потерявшие солнце»? – пьяно допытывался Антон, когда они, оставшись вдвоем и сбегав за добавкой, пили на кухне, пока Оля с Ирой, Ромкиной женой, носили из комнаты грязную посуду. – Людей же нет!
– П-правильно! – Кленов неверным движением вставлял в рот сигарету. – Они там… Под крышами… В собственном затхлом мирке. Их все устраивает. Они не в состоянии заставить себя совершать поступки. Их удел – тоска и непр… непр… не-при-ка-ян-ность. Понял?
– По…ял! Ты… ты – гений!
– Угу, только малоизвестный. Давай еще по пятьдесят…
Дверь открыла крупная тумбообразная женщина в засаленном фартуке с полотенцем в руках.
– Я к Виктору.
– Ну так к нему и звоните.
– Извините.
За десять лет Антон так и не запомнил кнопку звонка. Проходя через огромную прихожую, он, как всегда, пытался представить эту гигантскую квартиру до революции. Без сваленного по углам хлама, без удушливого запаха плохой еды, без грязи и тараканов.
Китаец слушал музыку. Он сидел в своем любимом кресле возле стойки с аппаратурой, закинув ноги в полинялых джинсах на журнальный столик. Глаза его были закрыты. Голова в наушниках слегка покачивалась, видимо, в такт музыке. Фамилия Китайца была Иванов. Он родился и вырос в Ленинграде и был абсолютно русским, равно как и его родители. Ему было около сорока. Хиппуя в начале восьмидесятых, он уехал посмотреть Байкал, откуда каким-то контрабандным путем попал в Монголию, а оттуда в Северный Китай, где нелегально прожил шесть лет в какой-то деревушке, изучая философию буддизма, китайский язык и кун-фу. Вернувшись в разгар строительства новой жизни, он написал несколько книжек о восточной религии и открыл секцию для детей. Взрослых он категорически не тренировал, исключая нескольких близких друзей. Впрочем, все это Антон знал по слухам. Они никогда не говорили с Китайцем о его прошлом. Может быть, он никогда не был в Китае. Для Антона это не имело никакого значения.
Он подошел и коснулся его плеча. Китаец открыл глаза и улыбнулся своей неизменно ровной улыбкой.
– Извини, что помешал.
– Мне сложно помешать. Я чувствовал, что ты придешь сегодня.
Он снял наушники и выключил систему.
– «Дыхание локомотива». Эта песня разворачивает мне легкие и пробуждает мозг. Почему ты не любишь «Джетро Талл»?
– Мне он кажется скучным.
– Но тебе же нравится «Аквариум», а по музыке они похожи. Особенно в начале.
– У Гребенщикова мне нравятся слова.
– Слова лишь способ выражения сердца через мозг. Музыку воспринимают грудью, дыханием.
– Я предпочитаю осознавать ее головой.
– В этом твоя беда: ты пытаешься обдумать то, что сердце уже решило.
– Китаец, я встретил его вчера.
– И прошел мимо?
– Нет, пытался его взять, но опоздал.
Китаец встал и, подойдя к старому громадному буфету, достал банку «Нескафе»:
– Будешь?
Антон кивнул и улыбнулся:
– Я всегда думаю, что как истинный китаец, ты должен пить чай и есть рис.
– Внешние формы не меняют сути. Я люблю пиво, соленые огурцы и копченую колбасу. Китай – он здесь. – Китаец постучал чайной ложечкой себе по лбу и достал чашки.
Антон пододвинул табуретку к круглому столу в углу. Комната была большой, светлой и чистой, с высоченными потолками. Пользуясь этим, Китаец смастерил из обожженных досок антресоль, где устроил себе спальню. Внизу была гостиная со старой, но добротной мебелью пятидесятых-шестидесятых годов, новеньким японским телевизором и стереосистемой. В дальнем углу находилась дверь в девятиметровую комнатенку – Маринкин будуар. Главной достопримечательностью жилья являлось огромное арочное окно во всю стену, с дверью, ведущей на гигантский балкон, образованный крышей массивного эркера. Сейчас под проливным дождем на нем мокли три плетеных стула, под одним из которых спряталась откуда-то проникшая рыжая кошка.
Китаец отпил кофе:
– Как голова?
– Вспышками, но тяжело.
– Мучают сны и воспоминания?
Антон поднял глаза:
– Откуда ты всегда все знаешь?
Китаец смотрел в окно, поверх затянутых дождевой пеленой крыш:
– Все знает только ОН. Я просто делаю выводы из того, что знаю, и прогнозирую, точнее, пытаюсь прогнозировать. Когда мы забрали тебя из больницы, твой мозг был доверху заполнен смесью страха, стыда и опустошенности. Причем страх и стыд были особого рода – их породило бессилие. Ничто не разрушает человека внутри так, как бессилие. Страх от нападения дикого зверя скоро пройдет, и ты можешь не испугаться, если это повторится. Но если при тебе будут кого-нибудь мучить, лишив тебя возможности вмешаться, ты никогда этого не забудешь и будешь всегда испытывать ужас от одного осознания, что это может произойти снова. Так же и со стыдом. Тебе всегда будет стыдно, что ты жив и ничего не изменил. Пусть это даже было невозможно, но убедить себя – всегда труднее, чем других. На войне говорят, что умереть не страшно – страшно выжить.
Он помолчал секунду, не отрывая взгляда от окна, затем повернулся к Антону и вновь улыбнулся:
– А сны? Сны – это дыхание души, отражение того, что изжито из памяти, но никогда не умрет в сердце.
Антон усмехнулся и покачал головой:
– Ничего не изжито, Китаец, ничего… А снится мне психушка. Она пугает меня гораздо больше.
Китаец помрачнел и перестал улыбаться:
– Для нормального человека сам факт пребывания в психбольнице страшен для осознания. Эти идиоты пичкали тебя всякой дрянью. Пытались стимулировать тебя антидепрессантами. Они не поняли, что тебе нужен не психиатр, а психолог. Ты просто перешел из стресса в стресс, когда подлечив рану и стремясь к реваншу, понял, что его у тебя украли. Я имею в виду, что дело… Ну как там у вас правильно…
– Прекратили. Я понял. – Антон кивнул. Кофе у него остыл. Хотелось закурить, но он еще побаивался.
Некоторое время оба молчали, глядя на мечущиеся по балкону брызги.
– Я хочу найти его, Китаец. – Антон встал и, подойдя к окну, приложил ладони к холодному стеклу. – Реванш состоится, или я снова окажусь ТАМ.
– Я надеялся, что рано или поздно ты придешь к этой мысли. Послестрессовая апатия у тебя затянулась.
– Я просто пытался отрезать от своей жизни кусок. И, знаешь, иногда мне казалось, что это удается.
Антон отворил балконную дверь. Ветер и дождь ворвались в комнату. Жалобно зазвенел посудой буфет. Заметались по воздуху листы бумаги с письменного стола. Китаец улыбался:
– Он нужен тебе живым. Ты должен заглянуть ему в глаза. Услышать его голос.
Антон шагнул под водяные струи и повернулся к нему лицом.
– Во мне давно нет ненависти, только злость. Ледяная злость. – Он запрокинул лицо к небу, непрерывно сыпавшему дождем. – Я его возьму.
Китаец прислонился к косяку балконной двери. Он продолжал улыбаться:
– Главное, чтобы ОН не внес коррективы.
Антон непонимающе оторвался от небес:
– Кто?
Китаец кивнул вверх.
– Бог или будда?
– Бог, будда, аллах, судьба, космос, жизнь. Не имеет значения, как называть. ОН всегда способен изменить все по собственному разумению. И не всегда оно сходится с нашим…
Дверь в комнату распахнулась. Похожая на мокрую львицу Маринка удивленно тряхнула шевелюрой и сделала круглые глаза.
– Вы что, спятили? Немедленно закройте балкон. Здесь же сейчас потоп начнется!
* * *
Над мокрыми, залитыми дождем аллеями висела тишина. Казалось, даже шум водяных капель не слышен. Пасмурность дня усугубляла уже наступившие сумерки. Было пустынно и безлюдно.
Обходя лужи в поисках знакомой дорожки, Цыбин размышлял о том, применим ли к данной тишине эпитет «мертвая». Он любил кладбища и чувствовал определенное душевное равновесие. Считая смерть закономерным итогом любой человеческой жизни, он не видел в кладбищах ничего давящего и пугающего. Просто дом человека, к которому ты идешь. Просто дома его соседей. Город. Вечный город.
Палисадник представлял собой одну сплошную лужу. Вода размыла собранную и не вынесенную им в прошлый раз кучу гнилых листьев, размазав их по всему, чему можно. Три креста из черного гранита походили на верхушку затопленной наводнением церкви. Прыгая на носках насквозь промокших туфель, Цыбин добрался до фанерных столика и скамеечки, стоящих посередине. Сев на стол и поставив ноги на скамейку, он достал из-под плаща маленький букетик незабудок. Могила Ярослава была прямо перед ним. Портрет неудачный. Он давно хотел его заменить. Лицо неприятно-заносчивое, даже злое. Глаза сужены, губы презрительно изогнуты. Ему всегда становилось не по себе, когда он наталкивался на этот взгляд. Хотя это было самое большое, что мог сделать Ярослав после всего, что…
Цыбин достал портсигар и закурил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38