Эти захваченные чужими растениями деревья сада напомнили мне тропический лес.
Дома были без крыш, но в одном сохранился очаг, углубленный на два фута в толстую кладку задней стены. Вокруг этого очага из грубых камней я сложил стенку и получил довольно удобное гнездо для беглеца, более сухое и полное воздуха. Оно было лучше моего логова, но менее безопасно. Когда я работал, никого видно не было, только фермер проехал верхом через заросли папоротника на противоположной стороне долины. Я знал, что он ищет, — только что отелившуюся корову. Я встретил ее еще утром и порадовался тому, что ближайшая ферма богатая и там полно мест для укрытия.
Когда стемнело, я затопил очаг, набив его топливом, чтобы образовалось побольше пепла и сажи, как знак частого использования очага. Пока он горел, я лег в орешнике, на случай, если кто-то заявится, привлеченный огнем, и закурил. Затем уселся на теплую золу и дремал до рассвета, просыпаясь временами от холода. Я все еще был в городском костюме, совсем не подходящем для холодных и влажных ночей октября.
Придать месту вид, будто я тут провел несколько недель, было непросто. Я беспорядочно разбросал вонючие останки кроликов, которые валялись немного выше по долине. Обезобразил и истоптал все пространство внутри всего дома, посбивал яблоки, разбросал повсюду их огрызки и шелуху орехов. Куча голубиных и грачиных перьев служила другим свидетельством моей диеты. Самым неприятным делом было подбирать остатки обеда ястребов.
Я целый день просидел в ожидании полицейских, но они не желали меня тут искать. Наверное, они решили, что я подался на побережье. В конце концов не было никакого резона считать, что я сижу именно в долине Сайдлинга, а не где-то в другом месте. Ночь я провел с большой пользой. Собрал по округе дюжину консервных банок и свалил их в груду в углу дома; затем я спустился в спящую деревню Сайдлинг, взломал и разграбил сельский магазин. Моей целью было привлечь внимание этой неповоротливой полиции и обзавестись сушеной рыбой. В этой стране охотников всегда найдется дурак, чтобы пустить по моему следу ищеек.
За несколько секунд, что были в моем распоряжении, я не мог отыскать там ни разделанной копченой рыбы ни селедки, но раздобыл четыре банки сардин и пакет удобрений. Пока вся деревня клокотала, громыхала и хлопала дверями, я рысью мчался в свои холмы. Вероятно, за всю историю Сайдлинга в деревне ночью не поднималось такого шума.
Вернувшись к себе, я изготовил из удобрений и сардин пахучую смесь, наполнил ею мешочек и обмазал углы очага, у которого сидел, и сложенную мною стенку. Волоча мешок на длинном шнурке, я протащил его по вереску, через заросли орешника на вершине холма, вокруг дубовой рощи и через папоротник на вершине холма с другой стороны долины. Там я остался и улегся спать.
Как я ни старался помочь полиции, она обнаружила мой дом только в полдень. Они почтительно обошли оба дома, как входят в церковь, опыляя все вокруг в поисках отпечатков моих пальцев. Их, конечно, не было. Я никогда не снимаю перчаток. Они должны были решить, что имеют дело с чрезвычайно опытным преступником.
Полчаса спустя, прыгая на кочках, подъехала полицейская машина и высадила у дома моего старого друга. Я совсем забыл сказать, что он был главным констеблем Дорсета. Если бы он внимательнее посмотрел на те перья, то должен был увидеть, что убийство птиц совершил сокол, а не человек; но он был выучеником Скотланд-Ярда, а там не вникают в такую тонкую деталь — как принимают смерть птицы: через оперение на голове или в грудь.
Сухой лог долины принял вид съезда охотников со сворами каттистоков. Появилась, как я и предполагал, пара ищеек, тащивших за собой даму-следопытшу. Она подгоняла их громкими криками, а ноги у нее были такими массивными, что подошвы ее башмаков мне были видны за две сотни ярдов — словно лодки, плывущие по зеленому морю. Ее сопровождала половина населения деревни Сайдлинг, скрашенная представителями местного дворянства. Появились два всадника. На них были красные пиджаки охотников, что служило мне хорошим комплиментом.
Ищейки побежали по следу удобренных сардин, а я — в другую сторону; у меня было добрых полчаса форы, пока они вынюхивали мой сардинный след в орешнике и вдоль вересковой пустоши. Я пересек шоссе, броском из канавы в канаву, пока стоявший на посту констебль любовался видом далекого моря, и вдоль живых оград прокрался на большой заросший можжевельником мыс над Каттистоком. Там я продвигался таким замысловатыми петлями, что обутая в лодки Артемида и ее милые длинноухие друзья, должны были решить, что они гоняются за зайцем. Я обогнул Каттисток и слышал перезвон ее очаровательных курантов в виде возгласов «Искать, Джон-Пил!», «Веди, Кайнди-Лайт!» по кругам моих следов. Время шло к половине шестого, и начало темнеть. Я перешел вброд Фроум, прошел под мостом Большой Западной железной дороги и около мили шлепал босиком вверх по течению, прячась за ограду при виде людей. Затем я зарыл свои сардины в гравий на дне речки и пошел уже с собственным запахом.
У меня нет ни малейшего представления, могут или не могут ищейки идти по следу человека. Сомневаюсь, чтобы они могли держать мой настоящий след от тех домов до моей лощины, но я все же принял меры предосторожности. Вспоминая те памятных два дня, я горжусь той здоровой дерзостью, с которой я все это проделал.
Я медленно продвигался на запад, придерживаясь оград и заборов и нигде не рискуя, умышленно не спеша, тем темпом и способом, какой я выработал за время своего положения правонарушителя. Было около четырех часов ночи, когда я качался на ветке своей елки, служившей моей наружной дверью, и спустился в свою расщелину. Почувствовал, как Асмодей трется о мои ноги, но не видел его в спасительной темноте моего пристанища. Считаю темноту безопасностью, потому что только в темноте я могу остаться один, она надежно отделяет меня от других. Темнота служит безопасности, когда твоим врагом является человек.
Я отменно позавтракал говядиной и овсяной кашей и снял с себя свой городской костюм, который теперь годился только на мешки и веревки. Избавление от него принесло мне облегчение: костюм мне слишком напоминал хорошо одетых газетчиков. Затем влез нагишом в свой спальный мешок, непромокаемую цитадель комфорта, и проспал весь день до ночи.
Проснулся я хорошо отдохнувшим и окрепшим, чтобы нанести полиции еще один отвлекающий удар: нужно было показать ей, что я совсем убрался из этих краев. Для этого было необходимо совершить дерзкий марш-бросок, и сделать это нужно было безотлагательно. Я и сейчас думаю, что он был совершенно необходим. Без такого броска велосипед в моей расщелине будет служить верной уликой, что я никуда не ушел, что я здесь.
При свете двух свечей (батарейки велосипедного фонаря давно сели) я принялся за кошмарную для меня сборку тандема. Лишь заполночь я выволок машину с тропы с собранном виде и с надутыми шинами, а закрывавший его терновник усилил неприступность моих заграждений.
Я оделся в самое теплое из своего гардероба, сорвал все клубные знаки и нашивки изготовителя. Во внутренний карман куртки я сунул фляжку виски, запасся едой. Несколько дней я мог спокойно провести вне своего логова. Даже вентиляционное отверстие больше не могло вызвать подозрений: им пользовался Асмодей, когда дверь была установлена на место, и его лаз была запудрен песком со следами кошачьих лап и когтей. Думается, в мое отсутствие он считал мое логово своей штаб-квартирой, но, будучи котом чистоплотным, никаких следов своего пребывания в ней не оставлял.
Я осторожно проехал по тропам Маршвудской долины и взобрался на дальние холмы. Проселки были пусты. Прежде чем пересечь большую дорогу, я оставлял велосипед за изгородью и пешком и на животе обследовал окрестности. Однажды я чуть не попался: едва не забрался на констебля, приняв его за большой пень. Виной тому была его длинная шинель. В такое же заблуждение, очевидно, часто впадают и собаки. К рассвету я миновал Крюкерн и порядочно углубился в графство Сомерсет. Теперь настало время показать себя и направить полицию в Бристоль или другой портовый городок Бристольского залива. Я проехал через две разбросанные деревни и дал рано вставшим селянам возможность рассмотреть меня и пищу для разговоров на целый день; затем пошел построенный еще римлянами Фосс-уэй, прямой стрелой ведущий в Бристоль, куда я мчался под одобрительные крики и шутки водителей встречных грузовиков. Я выглядел слишком нелепо, чтобы быть принятым за преступника, — перепачканный в грязи, с бородой, один на двухместном тандеме — чудной бродяга, какие обычно выступают на провинциальных эстрадах с демонстрацией исчезающего велосипеда.
После своего показа на протяжении мили с гаком на главной дороге края мне надо было поспешить надежно упрятать велосипед и скрыться самому до наступления ночи. Но местность по обеим сторонам великого римского пути была открыта, дорога по большей части шла по насыпи и была лишена всякого убежища, что начинало меня беспокоить. Я все жал и жал на педали в надежде, что попадется наконец лесок, покрытая вереском пустошь или карьер. Но кругом была гладкая равнина с аккуратно подстриженными живыми изгородями и мелкими канавами.
Вот появилось большое поле капусты — унылое пространство с проложенной через него гаревой дорожкой, ведущей к развалюхе, подпертой грудой мусора. Рядом с хижиной и на небольшом расстоянии от дороги валялся брошенный автомобиль. Когда движение на дороге свелось к шевелению двух неясных точек в миле-двух от меня, я поднял велосипед на плечо, чтобы не оставлять на земле следов его колес, и заковылял в сторону хижины и за нее. Свернул оба руля, сделав велосипед совсем плоским, засунул его под останки автомобиля и выпрямил помятые при этом стебли дикой травы. Он там будет лежать незамеченным, пока автомобиль совсем не сгниет и оба не превратятся в груду ржавого металла.
Теперь надо был спрятаться самому. Хижина была слишком явным местом укрытия. Изгородь была слишком низкая. Уходить подальше в глубь поля я не решился. Ничего другого не оставалось, как улечься в глину между рядами этой проклятой капусты. Такую позицию можно считать вполне надежным укрытием.
Это был омерзительный день. Английские равнины серым утром напоминают мне типичный ад — безжизненный ландшафт с щебетом чибисов, еле заметными возвышениями и тусклым светом солнца. А нарциссами этого царства Аида была капуста. Лежание среди капусты в собственной стране, конечно, не шло ни в какое сравнение с мукой и переживаниями моего бегства из Польши; но тогда было лето, а сейчас — осень. Лежать в глине под мелким дождем было невыносимо. Зато безопасно! Если бы владелец этого ровного поля производил посадку своей капусты, то своим колом он ткнул бы в меня, прежде чем заметил, что я не глина.
Я настолько истомился, что испытал благодарность к полицейским, когда после полудня они остановились у ворот на поле и с хрустом потопали по гаревой тропке. Я ждал их много часов; они знали, что меня видели утром на Фосс-уэй, а с тех пор больше нигде; так что они должны были обязательно осмотреть все углы вдоль дороги и на прилегающих к ней путях. Они заглянули в хижину и в автомобиль. Я лежал лицом вниз, поэтому не могу сказать, глянули они на капустное поле или нет. Скорее всего, нет. Оно открыто и выглядело совершенно невинно.
Я дрожал и клял это нескончаемое лежание на мерзком поле. Пытался устроиться поудобнее за счет ничтожного изменения положения своих конечностей и тела, придумывал, к примеру, переложить свою голову с локтя на кисти рук, повернуть ногу с колена на внутреннюю сторону стопы, но ничего не помогало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Дома были без крыш, но в одном сохранился очаг, углубленный на два фута в толстую кладку задней стены. Вокруг этого очага из грубых камней я сложил стенку и получил довольно удобное гнездо для беглеца, более сухое и полное воздуха. Оно было лучше моего логова, но менее безопасно. Когда я работал, никого видно не было, только фермер проехал верхом через заросли папоротника на противоположной стороне долины. Я знал, что он ищет, — только что отелившуюся корову. Я встретил ее еще утром и порадовался тому, что ближайшая ферма богатая и там полно мест для укрытия.
Когда стемнело, я затопил очаг, набив его топливом, чтобы образовалось побольше пепла и сажи, как знак частого использования очага. Пока он горел, я лег в орешнике, на случай, если кто-то заявится, привлеченный огнем, и закурил. Затем уселся на теплую золу и дремал до рассвета, просыпаясь временами от холода. Я все еще был в городском костюме, совсем не подходящем для холодных и влажных ночей октября.
Придать месту вид, будто я тут провел несколько недель, было непросто. Я беспорядочно разбросал вонючие останки кроликов, которые валялись немного выше по долине. Обезобразил и истоптал все пространство внутри всего дома, посбивал яблоки, разбросал повсюду их огрызки и шелуху орехов. Куча голубиных и грачиных перьев служила другим свидетельством моей диеты. Самым неприятным делом было подбирать остатки обеда ястребов.
Я целый день просидел в ожидании полицейских, но они не желали меня тут искать. Наверное, они решили, что я подался на побережье. В конце концов не было никакого резона считать, что я сижу именно в долине Сайдлинга, а не где-то в другом месте. Ночь я провел с большой пользой. Собрал по округе дюжину консервных банок и свалил их в груду в углу дома; затем я спустился в спящую деревню Сайдлинг, взломал и разграбил сельский магазин. Моей целью было привлечь внимание этой неповоротливой полиции и обзавестись сушеной рыбой. В этой стране охотников всегда найдется дурак, чтобы пустить по моему следу ищеек.
За несколько секунд, что были в моем распоряжении, я не мог отыскать там ни разделанной копченой рыбы ни селедки, но раздобыл четыре банки сардин и пакет удобрений. Пока вся деревня клокотала, громыхала и хлопала дверями, я рысью мчался в свои холмы. Вероятно, за всю историю Сайдлинга в деревне ночью не поднималось такого шума.
Вернувшись к себе, я изготовил из удобрений и сардин пахучую смесь, наполнил ею мешочек и обмазал углы очага, у которого сидел, и сложенную мною стенку. Волоча мешок на длинном шнурке, я протащил его по вереску, через заросли орешника на вершине холма, вокруг дубовой рощи и через папоротник на вершине холма с другой стороны долины. Там я остался и улегся спать.
Как я ни старался помочь полиции, она обнаружила мой дом только в полдень. Они почтительно обошли оба дома, как входят в церковь, опыляя все вокруг в поисках отпечатков моих пальцев. Их, конечно, не было. Я никогда не снимаю перчаток. Они должны были решить, что имеют дело с чрезвычайно опытным преступником.
Полчаса спустя, прыгая на кочках, подъехала полицейская машина и высадила у дома моего старого друга. Я совсем забыл сказать, что он был главным констеблем Дорсета. Если бы он внимательнее посмотрел на те перья, то должен был увидеть, что убийство птиц совершил сокол, а не человек; но он был выучеником Скотланд-Ярда, а там не вникают в такую тонкую деталь — как принимают смерть птицы: через оперение на голове или в грудь.
Сухой лог долины принял вид съезда охотников со сворами каттистоков. Появилась, как я и предполагал, пара ищеек, тащивших за собой даму-следопытшу. Она подгоняла их громкими криками, а ноги у нее были такими массивными, что подошвы ее башмаков мне были видны за две сотни ярдов — словно лодки, плывущие по зеленому морю. Ее сопровождала половина населения деревни Сайдлинг, скрашенная представителями местного дворянства. Появились два всадника. На них были красные пиджаки охотников, что служило мне хорошим комплиментом.
Ищейки побежали по следу удобренных сардин, а я — в другую сторону; у меня было добрых полчаса форы, пока они вынюхивали мой сардинный след в орешнике и вдоль вересковой пустоши. Я пересек шоссе, броском из канавы в канаву, пока стоявший на посту констебль любовался видом далекого моря, и вдоль живых оград прокрался на большой заросший можжевельником мыс над Каттистоком. Там я продвигался таким замысловатыми петлями, что обутая в лодки Артемида и ее милые длинноухие друзья, должны были решить, что они гоняются за зайцем. Я обогнул Каттисток и слышал перезвон ее очаровательных курантов в виде возгласов «Искать, Джон-Пил!», «Веди, Кайнди-Лайт!» по кругам моих следов. Время шло к половине шестого, и начало темнеть. Я перешел вброд Фроум, прошел под мостом Большой Западной железной дороги и около мили шлепал босиком вверх по течению, прячась за ограду при виде людей. Затем я зарыл свои сардины в гравий на дне речки и пошел уже с собственным запахом.
У меня нет ни малейшего представления, могут или не могут ищейки идти по следу человека. Сомневаюсь, чтобы они могли держать мой настоящий след от тех домов до моей лощины, но я все же принял меры предосторожности. Вспоминая те памятных два дня, я горжусь той здоровой дерзостью, с которой я все это проделал.
Я медленно продвигался на запад, придерживаясь оград и заборов и нигде не рискуя, умышленно не спеша, тем темпом и способом, какой я выработал за время своего положения правонарушителя. Было около четырех часов ночи, когда я качался на ветке своей елки, служившей моей наружной дверью, и спустился в свою расщелину. Почувствовал, как Асмодей трется о мои ноги, но не видел его в спасительной темноте моего пристанища. Считаю темноту безопасностью, потому что только в темноте я могу остаться один, она надежно отделяет меня от других. Темнота служит безопасности, когда твоим врагом является человек.
Я отменно позавтракал говядиной и овсяной кашей и снял с себя свой городской костюм, который теперь годился только на мешки и веревки. Избавление от него принесло мне облегчение: костюм мне слишком напоминал хорошо одетых газетчиков. Затем влез нагишом в свой спальный мешок, непромокаемую цитадель комфорта, и проспал весь день до ночи.
Проснулся я хорошо отдохнувшим и окрепшим, чтобы нанести полиции еще один отвлекающий удар: нужно было показать ей, что я совсем убрался из этих краев. Для этого было необходимо совершить дерзкий марш-бросок, и сделать это нужно было безотлагательно. Я и сейчас думаю, что он был совершенно необходим. Без такого броска велосипед в моей расщелине будет служить верной уликой, что я никуда не ушел, что я здесь.
При свете двух свечей (батарейки велосипедного фонаря давно сели) я принялся за кошмарную для меня сборку тандема. Лишь заполночь я выволок машину с тропы с собранном виде и с надутыми шинами, а закрывавший его терновник усилил неприступность моих заграждений.
Я оделся в самое теплое из своего гардероба, сорвал все клубные знаки и нашивки изготовителя. Во внутренний карман куртки я сунул фляжку виски, запасся едой. Несколько дней я мог спокойно провести вне своего логова. Даже вентиляционное отверстие больше не могло вызвать подозрений: им пользовался Асмодей, когда дверь была установлена на место, и его лаз была запудрен песком со следами кошачьих лап и когтей. Думается, в мое отсутствие он считал мое логово своей штаб-квартирой, но, будучи котом чистоплотным, никаких следов своего пребывания в ней не оставлял.
Я осторожно проехал по тропам Маршвудской долины и взобрался на дальние холмы. Проселки были пусты. Прежде чем пересечь большую дорогу, я оставлял велосипед за изгородью и пешком и на животе обследовал окрестности. Однажды я чуть не попался: едва не забрался на констебля, приняв его за большой пень. Виной тому была его длинная шинель. В такое же заблуждение, очевидно, часто впадают и собаки. К рассвету я миновал Крюкерн и порядочно углубился в графство Сомерсет. Теперь настало время показать себя и направить полицию в Бристоль или другой портовый городок Бристольского залива. Я проехал через две разбросанные деревни и дал рано вставшим селянам возможность рассмотреть меня и пищу для разговоров на целый день; затем пошел построенный еще римлянами Фосс-уэй, прямой стрелой ведущий в Бристоль, куда я мчался под одобрительные крики и шутки водителей встречных грузовиков. Я выглядел слишком нелепо, чтобы быть принятым за преступника, — перепачканный в грязи, с бородой, один на двухместном тандеме — чудной бродяга, какие обычно выступают на провинциальных эстрадах с демонстрацией исчезающего велосипеда.
После своего показа на протяжении мили с гаком на главной дороге края мне надо было поспешить надежно упрятать велосипед и скрыться самому до наступления ночи. Но местность по обеим сторонам великого римского пути была открыта, дорога по большей части шла по насыпи и была лишена всякого убежища, что начинало меня беспокоить. Я все жал и жал на педали в надежде, что попадется наконец лесок, покрытая вереском пустошь или карьер. Но кругом была гладкая равнина с аккуратно подстриженными живыми изгородями и мелкими канавами.
Вот появилось большое поле капусты — унылое пространство с проложенной через него гаревой дорожкой, ведущей к развалюхе, подпертой грудой мусора. Рядом с хижиной и на небольшом расстоянии от дороги валялся брошенный автомобиль. Когда движение на дороге свелось к шевелению двух неясных точек в миле-двух от меня, я поднял велосипед на плечо, чтобы не оставлять на земле следов его колес, и заковылял в сторону хижины и за нее. Свернул оба руля, сделав велосипед совсем плоским, засунул его под останки автомобиля и выпрямил помятые при этом стебли дикой травы. Он там будет лежать незамеченным, пока автомобиль совсем не сгниет и оба не превратятся в груду ржавого металла.
Теперь надо был спрятаться самому. Хижина была слишком явным местом укрытия. Изгородь была слишком низкая. Уходить подальше в глубь поля я не решился. Ничего другого не оставалось, как улечься в глину между рядами этой проклятой капусты. Такую позицию можно считать вполне надежным укрытием.
Это был омерзительный день. Английские равнины серым утром напоминают мне типичный ад — безжизненный ландшафт с щебетом чибисов, еле заметными возвышениями и тусклым светом солнца. А нарциссами этого царства Аида была капуста. Лежание среди капусты в собственной стране, конечно, не шло ни в какое сравнение с мукой и переживаниями моего бегства из Польши; но тогда было лето, а сейчас — осень. Лежать в глине под мелким дождем было невыносимо. Зато безопасно! Если бы владелец этого ровного поля производил посадку своей капусты, то своим колом он ткнул бы в меня, прежде чем заметил, что я не глина.
Я настолько истомился, что испытал благодарность к полицейским, когда после полудня они остановились у ворот на поле и с хрустом потопали по гаревой тропке. Я ждал их много часов; они знали, что меня видели утром на Фосс-уэй, а с тех пор больше нигде; так что они должны были обязательно осмотреть все углы вдоль дороги и на прилегающих к ней путях. Они заглянули в хижину и в автомобиль. Я лежал лицом вниз, поэтому не могу сказать, глянули они на капустное поле или нет. Скорее всего, нет. Оно открыто и выглядело совершенно невинно.
Я дрожал и клял это нескончаемое лежание на мерзком поле. Пытался устроиться поудобнее за счет ничтожного изменения положения своих конечностей и тела, придумывал, к примеру, переложить свою голову с локтя на кисти рук, повернуть ногу с колена на внутреннюю сторону стопы, но ничего не помогало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28