Все, как один, ключи от своих квартир в номерах оставляли. Взять их на час – дело плевое…
Арсентьев подробно выспросил все о ключах потерпевших и, записав показания в протокол, сказал:
– Вот это другой разговор. А адреса?
Сознавая, что скрывать бессмысленно, Валетов с готовностью ответил:
– Это уже пустяки. Они у дежурных по этажам в карточках указаны. Выбирал, чтоб уж наверняка…
– О камее Лисовского как узнали?
– Он тоже в гостинице жил. С его ключей я мерочку сделал удачно. Но потом повозиться пришлось. У него рабочий день непонятный. То в одиннадцать из дома уйдет, то через два часа вернется… Он мне хорошую разминку дал. Чтоб вычислить его график – неделю тенью за ним ходил. Тогда и услышал в троллейбусе его разговор о камее. Пригодилось. Напомнил о ней, когда застал он меня в квартире. Хоть и артист, а не разобрался. Поверил, что я из ОБХСС, – Валетов был доволен собой.
– А если бы он понял, кто вы, и попытался задержать? – спросил Арсентьев.
Прошла минута-другая.
– Он бы на это не пошел. У него положение, авторитет. У меня – одни судимости.
– Стукнули бы?
Что-то заставило Валетова не торопиться с ответом. Наконец он проговорил и, словно давая клятву, скрестил руки на груди:
– Тысячу раз нет! Никогда! – словно оскорбившись, громко сказал он. – Я не сумасшедший. Зачем большой срок тянуть? Я еще не в том возрасте, чтобы жизнь не любить.
– Разумно! Где ночевали эти дни? – Арсентьев видел, как он мучительно ищет ответ.
Валетов посмотрел щурясь, словно припоминая…
– На вокзалах. Домой не пошел, боялся, что милиция привязываться станет, – и равнодушно зевнул.
Было ясно – он скрывал адрес, где спрятал деньги и ценности. На другие вопросы отвечал без задержки. Сказал и о встрече в кафе «Кавказ», где намекнул дружкам о своих планах. Теперь Арсентьеву стала понятна брошенная вскользь злая фраза Борщева о кражах.
Дрогнувшим голосом Валетов спросил:
– Выходит, следили за мной?
Арсентьев, умышленно затянув паузу, бросил:
– О профсекретах рассказывать? Валетов зябко поежился:
– Молчу.
– О чем задумались?
– О чем думаю, никогда не говорю. Но вам скажу. Не вписывайте мне матвеевское дело. Очень прошу! Вам процент раскрываемости нужен? Понимаю! Я вместо этого дела пару других отдам. Подпишу все что угодно…
Арсентьев укоризненно покачал головой.
– Противно слушать, когда опытный вор так рассуждает. Мы не на рынке, Валетов.
Валетов распрямился и посмотрел досадливо.
– Решили под удар поставить? Ну что ж! Тогда дело по-своему поверну. Кто докажет, что матвеевские деньги я прикарманить решил? Нет у вас явных улик. Если есть – предъявите. Я взял их с единственной целью – парню больному помочь. Другой мысли не было. Если надо, готов вернуть, – он врал со знанием дела, надеясь на закон, который обязывает доказать, что слова его – ложь.
– Стыдно, Валетов. У вас совесть есть?
– Не понял. О чем вы? – спросил запальчиво. – Могу сказать и по-другому. Матвеев Юрка у меня в долгу ходит – это раз. Второе – деньги я брал без свидетелей. Факт остается фактом, – твердил он. – Это в мою пользу. Все?.. – и усмехнулся, вроде не над Арсентьевым, а над самим собой.
– Нет, не все! Дело не в деньгах, не в том, что вы вор, а в том, что вы очень неважный человек. Умная голова, а врете наивно.
– Мы университетов не кончали, врем как можем, – скривился Валетов.
– Университеты тут ни при чем, – отрезал Арсентьев, – в них, между прочим, врать не учат. Как и воровать, кстати.
– Вот я и говорю, – засмеялся Валетов нахально, – мы университетов не кончали… Мы люди простые, из народа.
– Вы, Валетов, народ не трогайте, – спокойно осадил Арсентьев, – народ делом занят, а вы ведь по другой части специализируетесь? Да и при чем тут простые или не простые? Вот у вас родители простые, как говорите, были люди, а прожили честно, ничем себя не замарали, хотя и небогато жили. И вас, думаю, красть не они учили. И народ не учил.
– Сам, что ли, выучился? – всплеснул руками Валетов и изобразил неподдельное изумление. – Бандитов не видел, о них не слышал, жил среди честных людей – и вдруг взял и начал воровать! Ну и ну!
– Нет, воровской «профессии» выучились не сами, конечно, но вот учителей себе приглядели. По своей воле. И никто вас к этому не принуждал. А могли ведь выбрать и другую дорогу в жизни, все в вашей власти было. Слыхали, наверное, о личной ответственности за содеянное?
Валетов как-то насмешливо кивнул, но Арсентьев решил не обращать внимания на его игру, чувствовал, что разговор этот глубоко задевает Валетова, заставляет его задумываться. И он продолжал миролюбиво:
– Слыхали, конечно. И понимаете, что не дядя соседский, а сами виноваты в том, что стали тем, кем стали. Очень уж вы торопились «красивую» жизнь себе наладить – вот и наладили, живете, с нар не слезая. И списывать мерзкие дела, вину свою, изливать горечь на других не надо. Предаете и обижаете других людей с такой легкостью потому, что однажды уже предали самого себя. А человек, себя, души своей не пощадивший, разве может пощадить другого? К жизни своей относились без уважения…
– Да что вы все из меня слезу вышибаете? – взвился Валетов. – Я, что ли, один такой на белом свете? Меня вы к стенке прижали – и ваш я, вы со мною и рассуждаете, а других, которые посильнее, слабо прижать? Вы бы с ними порассуждали о личной ответственности, а с меня что взять, я тут, перед вами сижу, у меня никаких теперь проблем с будущим – все ясно, как в стеклышке.
– Порассуждаю, дайте срок и не беспокойтесь о них, Валетов. Сколько не виться веревочке, а есть у нее конец. Придет конец и негодяйству других, можете мне поверить. А потом, с чего вы взяли, что кругом одни воры? Вам хочется, чтоб так было, чтоб не один вы были тяжким исключением. Конечно, так легче жизнь непутевую прожить… Утешить не могу: на свете всегда было и будет порядочных людей больше, чем паршивцев. Это, если хотите, закон природы.
Валетов, выслушивавший Арсентьева угрюмо и молчаливо, оживился:
– Ну это как сказать, смотря кого называть порядочным. Вот был у меня сосед по квартире в Новомосковске, завгаром работал. Под его контролем полсотни грузовиков ходило. Спрос на них, сами понимаете, дай боже! Завгару этому и глазом моргать утруждаться не надо, сотню-другую сунут, лишь бы дал машину на полдня. И, главное, все шито-крыто, комар носу не подточит. Но он денег не брал. И хвалился этим: вот, дескать, сколько мне отваливают, а я не беру, хотя и мог бы взять. А не беру потому, что человек я честный. Ну слушал я его, слушал, а однажды не вытерпел, спросил: «Слушай, ты мне голову не морочь, правду скажи, почему денег не берешь? Ведь никто же не узнает! Сам, что ли, кто дает, в милицию побежит докладывать?» И что, вы думаете, он мне ответил? «Мне, – говорит, – совесть не позволит деньги брать!» И гордо так смотрит на меня. А я ему: «Совесть – понятие относительное. И неодушевленное. Для тебя, может, она и хороша, а другому твоя совесть во вред. Ты бы пошел навстречу людям!» – «Я, – говорит, – навстречу людям пойти не могу, потому что годами своими торговать не хочу. У меня их не очень много осталось, и тратить их на колонию не хочу. Лучше я на картошке дома проживу, зато на свободе». – «Чудак, – говорю, – так ни одна живая душа не узнает!» – «Это только кажется, что не узнают. В делах, парень, тайны не бывает, рано или поздно все наружу выплывет, а потом что? Допросы? Камера? Суд? Нет уж, уволь». – «Ну а если бы все же не выплыло, ну если бы гарантия такая была, полная, надежная, если бы твердо знал, что не откроется и никакой тюрьмы не будет – тогда бы взял?» – «Ну отчего же, – говорит, – тогда дело другое, может, и взял бы». – «И совесть тогда бы тебя не мучила?» – «Не мучила бы, я же не убил, не ограбил, я только машину на сторону сгонял». – «Хорошая, – говорю ему, – у тебя совесть, не совесть она называется, а страх». – «А ты, – отвечает, – меня не учи, не тебе о совести говорить, ты-то у нас на свободе как на гастролях, а я вот человек честный, свое ем, не ворованное».
– Ну и что стало с этим завгаром? – спросил Арсентьев. – Взял все же взятку?
– Да нет.
– А сколько людей по совести живут и ничего на эту совесть не променяют? – сказал Арсентьев. – Да что говорить, вот в войну люди последнее отдавали, всем делились, и в голову им не приходило тащить, наживать на горе…
– Да что вы про войну? Война сорок лет как кончилась, а забыть никак не можете. Теперь жизнь другая пошла.
– Ваша правда, Валетов, другая. Хорошая. Обеспеченная. Людям легче жить стало. Многое изменилось, а нормы наши моральные даже выше стали, хотя и прежних никто не отменял. Остались они для войны и для будней наших.
– Это точно, жизнь обеспеченней, – хихикнул Валетов, – даже в колонии видно: много обеспеченных прибывает. И образованных. Что же вы с ними-то про моральные нормы не поговорите, они небось лучше меня поймут, люди умные, начитанные, не то, что я.
– А вы не прибедняйтесь и за чужую образованность не прячьтесь. Каждый за свое отвечает, а законов нет отдельно для образованных и малограмотных. Они для образованных даже строже. Есть обстоятельства дела и особенности личности, которые учитываются законом. И образованность, между прочим, тоже. Вот вел я недавно дело… Задержали мы одного такого. Институт закончил, диссертацию защитил, а украл! И не просто украл, а с выдумкой. «Жигули» свои застрахованные продал, а нам заявил, что их украли. Государство ему страховку выплатило полностью. На эти деньги он «Волгу» купил. Махинация его обнаружилась быстро. Наказание понес строгое.
Валет слушал внимательно.
– Были ли у него обстоятельства? Были, – продолжал Арсентьев. – Жадность и зависть. Не выдержал он их осаду. А он на суде говорил об экстремальной, безысходной ситуации: семью на дачу в «Жигулях» было возить несподручно. До сих пор настойчиво пишет в инстанции о пересмотре дела на том основании, что дома у него остались двое маленьких детей, «лишенных по воле черствых людей отцовской любви и заботы». Обвиняет суд и следствие в «бессердечности и близорукости» за то, что подошли к нему с излишней строгостью, что факт его поступка поставили выше оставшихся дома его детей. То обстоятельство, что сам был виноват, его ничуть не смущало. Напротив, он и сейчас чувствует себя защитником обездоленных своих ребят, глубоко обиженным непониманием его положения.
– Ну и что же вы ему про мораль и совесть сказали? – поинтересовался Валет.
– А то же, что и вам. Глухота у него была вместо внутренней совести. Засушил он ее. Так что видите, Валетов, образование не заменит совесть. Хотя, конечно, должно бы о ней напоминать постоянно.
– Ну не скажите, – горячо возразил Валетов, – как я слышал и читал, жулики народ ущербный, малограмотный, темный, кругозор у них узкий, вот и воруют. А если кругозор у тебя широкий, а ты воруешь, тогда и отвечай по всей широте кругозора! А с меня другой спрос!
– Точно, с вас, Валетов, другой спрос, – утешил он его и засмеялся: – Вы ведь кодекс Уголовный наизусть знаете, кругозор у вас юридический будь здоров, а все равно воруете, сознательно воруете многие годы. Вот и отвечайте по всей, как вы говорите, широте кругозора! Жили бы честно, разговора этого у нас с вами не было.
– А зачем быть честным до одури? – взгляд Валетова стал жестким.
Арсентьев расценил его слова так: «Вы как хотите, а я свой интерес буду отстаивать». Он понял, что убеждать Валетова сегодня было напрасным занятием.
Валетов перешагнул порог, и тут же с лязгом захлопнулась обитая железом дверь. Всего одно мгновение, а реальность совсем иная. Еще сегодня утром ему казалось – только протяни руку – и вот она жизнь, о которой так долго мечтал. Стоит захотеть – и будет лето в Приморье, дачи, девчонки. Но все полетело под откос.
В камере Валетов лег ближе к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Арсентьев подробно выспросил все о ключах потерпевших и, записав показания в протокол, сказал:
– Вот это другой разговор. А адреса?
Сознавая, что скрывать бессмысленно, Валетов с готовностью ответил:
– Это уже пустяки. Они у дежурных по этажам в карточках указаны. Выбирал, чтоб уж наверняка…
– О камее Лисовского как узнали?
– Он тоже в гостинице жил. С его ключей я мерочку сделал удачно. Но потом повозиться пришлось. У него рабочий день непонятный. То в одиннадцать из дома уйдет, то через два часа вернется… Он мне хорошую разминку дал. Чтоб вычислить его график – неделю тенью за ним ходил. Тогда и услышал в троллейбусе его разговор о камее. Пригодилось. Напомнил о ней, когда застал он меня в квартире. Хоть и артист, а не разобрался. Поверил, что я из ОБХСС, – Валетов был доволен собой.
– А если бы он понял, кто вы, и попытался задержать? – спросил Арсентьев.
Прошла минута-другая.
– Он бы на это не пошел. У него положение, авторитет. У меня – одни судимости.
– Стукнули бы?
Что-то заставило Валетова не торопиться с ответом. Наконец он проговорил и, словно давая клятву, скрестил руки на груди:
– Тысячу раз нет! Никогда! – словно оскорбившись, громко сказал он. – Я не сумасшедший. Зачем большой срок тянуть? Я еще не в том возрасте, чтобы жизнь не любить.
– Разумно! Где ночевали эти дни? – Арсентьев видел, как он мучительно ищет ответ.
Валетов посмотрел щурясь, словно припоминая…
– На вокзалах. Домой не пошел, боялся, что милиция привязываться станет, – и равнодушно зевнул.
Было ясно – он скрывал адрес, где спрятал деньги и ценности. На другие вопросы отвечал без задержки. Сказал и о встрече в кафе «Кавказ», где намекнул дружкам о своих планах. Теперь Арсентьеву стала понятна брошенная вскользь злая фраза Борщева о кражах.
Дрогнувшим голосом Валетов спросил:
– Выходит, следили за мной?
Арсентьев, умышленно затянув паузу, бросил:
– О профсекретах рассказывать? Валетов зябко поежился:
– Молчу.
– О чем задумались?
– О чем думаю, никогда не говорю. Но вам скажу. Не вписывайте мне матвеевское дело. Очень прошу! Вам процент раскрываемости нужен? Понимаю! Я вместо этого дела пару других отдам. Подпишу все что угодно…
Арсентьев укоризненно покачал головой.
– Противно слушать, когда опытный вор так рассуждает. Мы не на рынке, Валетов.
Валетов распрямился и посмотрел досадливо.
– Решили под удар поставить? Ну что ж! Тогда дело по-своему поверну. Кто докажет, что матвеевские деньги я прикарманить решил? Нет у вас явных улик. Если есть – предъявите. Я взял их с единственной целью – парню больному помочь. Другой мысли не было. Если надо, готов вернуть, – он врал со знанием дела, надеясь на закон, который обязывает доказать, что слова его – ложь.
– Стыдно, Валетов. У вас совесть есть?
– Не понял. О чем вы? – спросил запальчиво. – Могу сказать и по-другому. Матвеев Юрка у меня в долгу ходит – это раз. Второе – деньги я брал без свидетелей. Факт остается фактом, – твердил он. – Это в мою пользу. Все?.. – и усмехнулся, вроде не над Арсентьевым, а над самим собой.
– Нет, не все! Дело не в деньгах, не в том, что вы вор, а в том, что вы очень неважный человек. Умная голова, а врете наивно.
– Мы университетов не кончали, врем как можем, – скривился Валетов.
– Университеты тут ни при чем, – отрезал Арсентьев, – в них, между прочим, врать не учат. Как и воровать, кстати.
– Вот я и говорю, – засмеялся Валетов нахально, – мы университетов не кончали… Мы люди простые, из народа.
– Вы, Валетов, народ не трогайте, – спокойно осадил Арсентьев, – народ делом занят, а вы ведь по другой части специализируетесь? Да и при чем тут простые или не простые? Вот у вас родители простые, как говорите, были люди, а прожили честно, ничем себя не замарали, хотя и небогато жили. И вас, думаю, красть не они учили. И народ не учил.
– Сам, что ли, выучился? – всплеснул руками Валетов и изобразил неподдельное изумление. – Бандитов не видел, о них не слышал, жил среди честных людей – и вдруг взял и начал воровать! Ну и ну!
– Нет, воровской «профессии» выучились не сами, конечно, но вот учителей себе приглядели. По своей воле. И никто вас к этому не принуждал. А могли ведь выбрать и другую дорогу в жизни, все в вашей власти было. Слыхали, наверное, о личной ответственности за содеянное?
Валетов как-то насмешливо кивнул, но Арсентьев решил не обращать внимания на его игру, чувствовал, что разговор этот глубоко задевает Валетова, заставляет его задумываться. И он продолжал миролюбиво:
– Слыхали, конечно. И понимаете, что не дядя соседский, а сами виноваты в том, что стали тем, кем стали. Очень уж вы торопились «красивую» жизнь себе наладить – вот и наладили, живете, с нар не слезая. И списывать мерзкие дела, вину свою, изливать горечь на других не надо. Предаете и обижаете других людей с такой легкостью потому, что однажды уже предали самого себя. А человек, себя, души своей не пощадивший, разве может пощадить другого? К жизни своей относились без уважения…
– Да что вы все из меня слезу вышибаете? – взвился Валетов. – Я, что ли, один такой на белом свете? Меня вы к стенке прижали – и ваш я, вы со мною и рассуждаете, а других, которые посильнее, слабо прижать? Вы бы с ними порассуждали о личной ответственности, а с меня что взять, я тут, перед вами сижу, у меня никаких теперь проблем с будущим – все ясно, как в стеклышке.
– Порассуждаю, дайте срок и не беспокойтесь о них, Валетов. Сколько не виться веревочке, а есть у нее конец. Придет конец и негодяйству других, можете мне поверить. А потом, с чего вы взяли, что кругом одни воры? Вам хочется, чтоб так было, чтоб не один вы были тяжким исключением. Конечно, так легче жизнь непутевую прожить… Утешить не могу: на свете всегда было и будет порядочных людей больше, чем паршивцев. Это, если хотите, закон природы.
Валетов, выслушивавший Арсентьева угрюмо и молчаливо, оживился:
– Ну это как сказать, смотря кого называть порядочным. Вот был у меня сосед по квартире в Новомосковске, завгаром работал. Под его контролем полсотни грузовиков ходило. Спрос на них, сами понимаете, дай боже! Завгару этому и глазом моргать утруждаться не надо, сотню-другую сунут, лишь бы дал машину на полдня. И, главное, все шито-крыто, комар носу не подточит. Но он денег не брал. И хвалился этим: вот, дескать, сколько мне отваливают, а я не беру, хотя и мог бы взять. А не беру потому, что человек я честный. Ну слушал я его, слушал, а однажды не вытерпел, спросил: «Слушай, ты мне голову не морочь, правду скажи, почему денег не берешь? Ведь никто же не узнает! Сам, что ли, кто дает, в милицию побежит докладывать?» И что, вы думаете, он мне ответил? «Мне, – говорит, – совесть не позволит деньги брать!» И гордо так смотрит на меня. А я ему: «Совесть – понятие относительное. И неодушевленное. Для тебя, может, она и хороша, а другому твоя совесть во вред. Ты бы пошел навстречу людям!» – «Я, – говорит, – навстречу людям пойти не могу, потому что годами своими торговать не хочу. У меня их не очень много осталось, и тратить их на колонию не хочу. Лучше я на картошке дома проживу, зато на свободе». – «Чудак, – говорю, – так ни одна живая душа не узнает!» – «Это только кажется, что не узнают. В делах, парень, тайны не бывает, рано или поздно все наружу выплывет, а потом что? Допросы? Камера? Суд? Нет уж, уволь». – «Ну а если бы все же не выплыло, ну если бы гарантия такая была, полная, надежная, если бы твердо знал, что не откроется и никакой тюрьмы не будет – тогда бы взял?» – «Ну отчего же, – говорит, – тогда дело другое, может, и взял бы». – «И совесть тогда бы тебя не мучила?» – «Не мучила бы, я же не убил, не ограбил, я только машину на сторону сгонял». – «Хорошая, – говорю ему, – у тебя совесть, не совесть она называется, а страх». – «А ты, – отвечает, – меня не учи, не тебе о совести говорить, ты-то у нас на свободе как на гастролях, а я вот человек честный, свое ем, не ворованное».
– Ну и что стало с этим завгаром? – спросил Арсентьев. – Взял все же взятку?
– Да нет.
– А сколько людей по совести живут и ничего на эту совесть не променяют? – сказал Арсентьев. – Да что говорить, вот в войну люди последнее отдавали, всем делились, и в голову им не приходило тащить, наживать на горе…
– Да что вы про войну? Война сорок лет как кончилась, а забыть никак не можете. Теперь жизнь другая пошла.
– Ваша правда, Валетов, другая. Хорошая. Обеспеченная. Людям легче жить стало. Многое изменилось, а нормы наши моральные даже выше стали, хотя и прежних никто не отменял. Остались они для войны и для будней наших.
– Это точно, жизнь обеспеченней, – хихикнул Валетов, – даже в колонии видно: много обеспеченных прибывает. И образованных. Что же вы с ними-то про моральные нормы не поговорите, они небось лучше меня поймут, люди умные, начитанные, не то, что я.
– А вы не прибедняйтесь и за чужую образованность не прячьтесь. Каждый за свое отвечает, а законов нет отдельно для образованных и малограмотных. Они для образованных даже строже. Есть обстоятельства дела и особенности личности, которые учитываются законом. И образованность, между прочим, тоже. Вот вел я недавно дело… Задержали мы одного такого. Институт закончил, диссертацию защитил, а украл! И не просто украл, а с выдумкой. «Жигули» свои застрахованные продал, а нам заявил, что их украли. Государство ему страховку выплатило полностью. На эти деньги он «Волгу» купил. Махинация его обнаружилась быстро. Наказание понес строгое.
Валет слушал внимательно.
– Были ли у него обстоятельства? Были, – продолжал Арсентьев. – Жадность и зависть. Не выдержал он их осаду. А он на суде говорил об экстремальной, безысходной ситуации: семью на дачу в «Жигулях» было возить несподручно. До сих пор настойчиво пишет в инстанции о пересмотре дела на том основании, что дома у него остались двое маленьких детей, «лишенных по воле черствых людей отцовской любви и заботы». Обвиняет суд и следствие в «бессердечности и близорукости» за то, что подошли к нему с излишней строгостью, что факт его поступка поставили выше оставшихся дома его детей. То обстоятельство, что сам был виноват, его ничуть не смущало. Напротив, он и сейчас чувствует себя защитником обездоленных своих ребят, глубоко обиженным непониманием его положения.
– Ну и что же вы ему про мораль и совесть сказали? – поинтересовался Валет.
– А то же, что и вам. Глухота у него была вместо внутренней совести. Засушил он ее. Так что видите, Валетов, образование не заменит совесть. Хотя, конечно, должно бы о ней напоминать постоянно.
– Ну не скажите, – горячо возразил Валетов, – как я слышал и читал, жулики народ ущербный, малограмотный, темный, кругозор у них узкий, вот и воруют. А если кругозор у тебя широкий, а ты воруешь, тогда и отвечай по всей широте кругозора! А с меня другой спрос!
– Точно, с вас, Валетов, другой спрос, – утешил он его и засмеялся: – Вы ведь кодекс Уголовный наизусть знаете, кругозор у вас юридический будь здоров, а все равно воруете, сознательно воруете многие годы. Вот и отвечайте по всей, как вы говорите, широте кругозора! Жили бы честно, разговора этого у нас с вами не было.
– А зачем быть честным до одури? – взгляд Валетова стал жестким.
Арсентьев расценил его слова так: «Вы как хотите, а я свой интерес буду отстаивать». Он понял, что убеждать Валетова сегодня было напрасным занятием.
Валетов перешагнул порог, и тут же с лязгом захлопнулась обитая железом дверь. Всего одно мгновение, а реальность совсем иная. Еще сегодня утром ему казалось – только протяни руку – и вот она жизнь, о которой так долго мечтал. Стоит захотеть – и будет лето в Приморье, дачи, девчонки. Но все полетело под откос.
В камере Валетов лег ближе к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41