- Думаю я на племянника швейцара. Подозрительный малый. Что-то юлит, путается... Куртка на нем дорогая, смотрю, и сапоги - чистый хром. А сам не работает.
- Что за куртка? - встрепенулся Леонтий. - Не с пояском, с металлическими наклепками?
- Вот-вот, - удивленно уставился на него Рябинкин. - Видел, что ли?
- В "Хуторке"... Два дня назад гулял сильно с девицами твой малый. Ушел с какой-то длинноногой, под гренадера...
- Ну что ж? - Костя стукнул по столу пальцами. - Давай, Рябинкин, в дежурку его для начала. А потом и ордер у прокурора возьмем. Ясно, что он и обшарил номер, пока нэпманы торговали на базаре маслом.
Рябинкин так и просиял, и другие тоже заулыбались, зная, как намучился Рябинкин с этим делом. А тут, кажется, к концу вся путаница.
- Беда с этими нэпманами, - вздохнул Каменский, - то одного стригут, то второго...
- Так и я говорю, - встрепенулся тут Барабанов, - морока. Давно бы их к ногтю, а мы возимся. Порой не знаешь, где и живешь - то ли в революционном государстве, то ли в буржуазном?
- Опять ты за старое, Федор? - покачал головой Костя. - В революционном ты живешь государстве, не сомневайся, и в Советском, только при нэпе.
...Город жил в нэпе. Это было удивительное и странное, как казалось самому Косте, время. На том берегу из торфяных болот подымалась кирпичная стена электростанции, катили по булыжной мостовой отремонтированные "фиаты", на ткацкой фабрике, на автозаводе рабочие уходили от старых дореволюционных норм выработки.
И в то же самое время на тормозном заводе, куда еще в гражданскую войну собирался поступить Костя, хозяйничали английские и американские банкиры, объединенные в акционерное общество. Правда, завод выпускал не тормоза, а мясорубки, но рубли рабочий класс получал из рук капиталистов. Одного из них Костя видел: ехал в легковых дрожках, в клетчатом пальто с развевающимися полами, с густыми бакенбардами, в кепи, с тростью. Осматривал людей с видом властелина и победителя. Такими же властелинами и хозяевами стояли за прилавками магазинов и ларьков частные хлеботорговцы, кондитеры, колбасники, конфетчики.
Улицы запестрели вывесками мелких буржуев: Манделя, Смирнова, Лобанова, Мосягина, Ахова, Охотникова. Появились всякие товарищества, появились заводики с заводчиками - с Леденцовым, Эпштейном, Каюковым.
Сотрудники уголовного розыска некоторое время ходили в чайную частного товарищества. Чайная привлекала посетителей белыми занавесочками, приветливой улыбкой хозяев и официантов, мясными блюдами и музыкой. Гармонист по вечерам усердно растягивал мехами "Молчи, грусть, молчи".
Ходили туда до тех пор, пока Яров - дошли слухи до него - не собрал их у себя в кабинете и не произнес речь:
- Да, пусть существуют частные товарищества и всякие нэпманские заведения, но мы, советские милиционеры, как от чумы, как от заразы, должны бежать от всего этого.
Вынырнуло на бульваре игорное казино и, подержавшись немного, закрылось.
Город щерился руинами разбитых и сожженных в гражданскую войну и белогвардейский мятеж домов. Особенно жуток он бывал ночами - казался пустынным в заброшенным, без признаков жизни, скрипящий оторванными дверями, хрустящий стеклом под ногами редкого прохожего, дышащий гарью, разворошенной порывом ветра или градом дождя. Но уже вставали первые дома, построенные при Советской власти. Самые первые. По крапиве, по лопухам ровными рядами красных кирпичей, отлинованных друг от друга белыми линеечками извести, чернеющие дырами на месте будущих окон, дверей. Между штабелями кирпича, кучами песка и глины, мешков с известкой бегали проворно мужики-каменщики, мелькали в их руках лопаты, стрекотали колеса тачек, весело летела по воздуху земля. А то садились кругами каменщики и начинали драть воблу, пить квас или молоко. А вокруг народ из близлежащих улиц, просто прохожие. Немало среди них тех, кто жил сейчас в подвалах, на чердаках, в землянках, за городом, среди разбитого камня, в холоде, без света, без воды. Стояли и смотрели подолгу на эти поднимающиеся над гнильем каменные величавые стены, и каждый мечтал, наверное, как он, именно он, однажды повезет свое скудное барахлишко в этот дворец. И Костя тоже не раз останавливался как завороженный, смотрел, как каменщик быстро кидает белую жижу, как ловко пристегивает кирпич к кирпичу, сам в аккуратном передничке из кожи, в липовых лапоточках, красной кумачовой рубахе - форсистый такой, знай наших. Кивнет на яму с "творилом", крикнет толпе:
- Мешайте лучше сметану с творогом, чем зевать...
То тут, то там, в переулках и улицах, на площадях открывались магазины государственной и кооперативной торговли. Магазины готового платья, продуктов, овощей. Широко распахнулись двери общественных столовых, в которых было уютно и чисто, в которых были столы, накрытые скатертями, на которых стояли и солонка, и горчица, и перец, и даже чайники с чаем. Садись и наливай в стакан крепкого заварного чаю...
Но держалась еще и частная торговля, еще соперничая с государственной и кооперативной. Неслись поезда, скрипели подводы. Из Нижнего Поволжья приходили колесные пароходы. Бежали по трапам, горланя про "даром минувшие дни", обугленные, хриплоголосые грузчики, катили на берег бочки с паюсной икрой, с русским маслом, волокли рогожные кули с воблой. Плыли в чанах живые рыбы, скрипели прилавки лавчонок от колбас, окороков. Приказчики с карандашами за ухом расстилали шелка перед покупателями с ловкостью фокусников из балагана.
А по ночам гремел духовой оркестр в ресторане "Откос" на берегу Волги, прилепленный к земле, как ласточкино гнездо.
Качалась под танго или тустеп разодетая в английские шелка и бостон, скроенные знаменитым варшавским портным при магазине "Единение", мелкая буржуазия города, еще вчера казавшаяся нищей и забитой.
И в то же время, пробираясь темными подвалами где-нибудь под фабричными корпусами или на старой бирже, Костя не мог смотреть в глаза беспризорных мальчишек и девчонок; глаза эти просили, умоляли, рассказывали о нелегкой судьбе маленьких скитальцев. И в то же время на бирже труда в засаленных блузах переминались с ноги на ногу безработные.
В ночлежке "Гоп", "Северных номерах" женщина или девица на вопрос: "Где работаешь?" - отвечала: "Гуляю" - с таким же спокойствием и равнодушием, как если бы отвечала: "Работаю нянькой..." Добавляя разве: "А куда денешься..."
Все это Костя вспоминал, глядя на узкое, с тонкими, злыми губами лицо Барабанова.
- Да, есть мелкая буржуазия у нас, - сказал он недовольным тоном всякий раз приходилось учить Барабанова политграмоте. - Но временно она. Надо смотреть и видеть коммунистическое будущее, без частников и заводчиков. Научись так смотреть, Федор...
- А его надо, наверное, в школу, в первую ступеньку, - вставил насмешливо Подсевкин. - Пусть бегает с Филиппками да учится.
Барабанов снова трахнул по коленкам ладонями:
- Ну, караул! Один - на курсы, другие - в кружок, а еще - в первую ступеньку. Дурачок я вам, что ли?
Все засмеялись - агенты уже привыкли к вечному брюзжанью Барабанова, к его тонкому голосу с надрывом.
- А что бы и не поучиться, - вставил Саша. - Я так бы с радостью. Ну-ка, шел бы сейчас с портфелем в университет. В портфеле тебе или римские менялы, или наречия с деепричастиями, или историк Тацит.
Вася вставил свое, робко и с виноватой улыбкой:
- А я вот на рабфак собирался...
- Что ж тогда? - так и выкрикнул Кулагин, сидевший на диване рядом с Каменским. - И шел бы.
- Сюда вот комсомольцы направили.
- Не жалеешь? - спросил Подсевкин.
- А чего жалеть, - обидчиво отозвался паренек. - Жалели разве, ребята, которые шли на гражданскую... А здесь тоже война. Война за человека...
Отозвались в душе Кости слова, сказанные с такой искренностью молодым агентом.
- Зубков, как апельсины? - спросил, вглядываясь в мальчишеское лицо. - Обещал сегодня доложить.
- Закончено, - ответил тот. - Дома я у продавщиц у обеих был с обыском. Апельсины в ларе у одной, как картошка, а у другой - в кладовке... Сознались. Сами взяли, а на грузчиков свалили...
- Саша! - обернулся Костя теперь к Карасеву. Тот только сейчас вроде бы заметил свой кольт, поспешно сунул его в карман полушубка, отороченного мехом на груди и рукавах.
- Нашел я украденное. В ткацких корпусах. Сидели за картами в подвале и наворачивали колбасу. Клешню и Букса взял.
Саша специально поставлен на работу с беспризорниками. Любит он ребят, знает многих из них. И дела, связанные с беспризорниками, раскрывает быстро, почти тут же. Вот и это дело начал позавчера. Приехал священник из села, остановился на Мытном дворе. Накупил всего и еще пошел куда-то, а матушку оставил сторожить добро на санях. Вдруг подошли оборванцы со связкой баранок. Один повесил баранки на дугу лошади, второй сообщил: "Это тебе, матушка, от батюшки. Сидит в трактире и пьет чай".
Не поверила матушка, не слезла с саней. А беспризорники исчезли. Огляделась, никого нет рядом. Жалко стало баранок, ну, как, и верно, от батюшки. Слезла с саней, вернулась с баранками, а ни материи, ни колбасы нет. Как корова языком слизнула... Приехала в уголовный розыск за помощью. Нет бы - к богу...
Поручили Саше. Саша знает, чья работа, - сразу же по злачным местам. Нашлась и материя, и остатки колбасы, а Клешня и Букс распевают сейчас песни в камере.
- Федор, ты ходишь по гостиницам, - повернулся Костя к Барабанову. Перстни и серьги на тебе. Не забывай...
Барабанов кивнул молча.
- Кулагин, что там за история в бане? - не сдержал улыбки Костя.
Парень встал, вытянулся, точно был в строю. Покашлял в кулак. Стал рассказывать не улыбаясь, строго:
- Девица есть, Анна Пузырева. Болтается она по баням, любительница бань, значит, и отдельных номеров в придачу с каким-нибудь посетителем. Мать узнала о сем. Попросила своего знакомого Басилова завести дочку в номер да выпороть ее там. Обещала хорошее вознаграждение. Тот пригласил дочку в номер. И когда она разделась, принялся пороть ремнем. Ей и шум подымать опасно, и выбежать нельзя, раздетая. Терпела сначала, но потом все же стала орать. Да вот и задержали мужика. А теперь не знаю я, что с ним делать. Вроде как не подсудное дело, воспитательное...
- Воспитательное, - загрохали агенты.
Смеялись, качали головами, подшучивали над Кулагиным. А тот краснел, сердито смотрел на всех. Кончил шумиху Костя, сказал:
- Протокол составить и передать в народный суд. Там этому мужику штраф пропишут. Как ни говори, насилие над личностью. Запрещено. Пусть и в воспитательных целях. Заплатит деньги, которые мать девицы обещала в порядке вознаграждения, и на том все будут довольны.
Снова засмеялись, опять загомонили. Теперь поднял руку Подсевкин.
- Что у вас по Овражьей?
- Вот Леонтий, - кивнул Костя на Леонтия, - нашел девушку-прачку. Похоже, что знает она убийцу. Но молчит, говорит - никого не видела. Сам пойду к ней. А еще Антон Филиппович был в "кишлаках". Узнал, что появлялся там какой-то человек, тонкий из себя, с черными глазами... Полагает, что это разыскиваемый Центророзыском Сынок. Полагает, что Сынок и был на Овражьей улице.
- Это дело, - похвалил Подсевкин. Он пощелкал застежками портфеля, помолчал-поважничал, как всегда, когда была у него хорошая найденная улика в деле.
- Миловидов заговорил снова. Оказывается, настоящая фамилия ему Бекренев. И три года тому назад он судился за аферы с железнодорожными билетами. Работал в кассе кассиром, сплавлял билеты за крупные суммы. Был судим железнодорожным трибуналом на пять лет, по амнистии сократили ему срок до года, а сидеть не захотел. Представилась возможность - удрал и заменил себя на Миловидова. Так вот он признался еще, что вел разговор насчет мануфактуры с хозяином трактира "Хуторок"...
- С Иваном Евграфовичем! - так и воскликнул Костя. - Это похоже на него. Тоже плут старорежимный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40