Пусть и мало она продаст. А коль не хватит денег, насупится, пробурчит:
- На ситро выкинула, Полька.
Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку:
- Помогай качать.
Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было одно дело - стирай, гладь, помогай хозяйке. И койка была отдельно от хозяев. И хоть намучается за день на стирке и глаженье белья, так зато ночью уж отоспится - не мешали. Но куда было ей деться. Потолкалась на бирже, походила по фабрикам, была даже на железной дороге - везде безработные. До нее ли, до неграмотной девчонки, приехавшей из поволжской деревни в этот город, до голодбеженки ли.
Да и то бы ничего даже с лотком ходить. Но все меньше и меньше спроса на них, на самоделки. В государственных магазинах появились тоже конфеты, в хороших обертках, самые разные. То ли с начинкой, то ли с шоколадом, то ли ландрин-монпансье в коробках красивых и жестяных. Кому нужны станут скоро наляпанные вручную конфеты в душной комнате, полутемной, полной криков хозяина, криков ребенка, ворчанья жены хозяина, болезненной женщины с опухшим после родов лицом. Каких-то еще год-два - и закроет торговлю хозяин, и снова она пойдет по бирже, по базарам, по присутственным местам. Если только не возьмут на фабрику. Обещал же Константин Пантелеевич. Но когда это обещание он выполнит. Как пошла она в няньки сначала за город к зажиточному мужику, как потом нанялась на Февральскую снова к конфетчику, стесняется прийти в губрозыск. Что-то пугает ее. И сейчас возле ларька с нитками и катушками вспомнила его. Не придет ли на базар. Мало ли - купить понадобится что. Вот иголок или же ниток. Ушиваться тоже надо. Представила, как сидит он с иголкой и штопает дыру на косоворотке, улыбнулась. И тут услышала разговор двух мужчин, проходивших мимо:
- Жуть что творится... В прошлом году, помню, одного милиционера из банка застрелили. Теперь вот еще одного...
- Не сладкая у них работа все же... говорят, три пули...
- Знали, значит, его в народе, коль столько собралось...
И тут же Поля услышала музыку оркестра. Она насторожилась, стала продвигаться в толпе к воротам. И здесь снова услышала чьи-то слова:
- Он его на чердаке накрыл, а тот в него из нагана...
- У меня вон зять тоже в милиции работает. Так, веришь ли, извелась дочь, потому как каждый вечер того и жди, что принесут на шинели домой...
Вот теперь испуг охватил Полю, она затолкалась живее, пробилась на улицу, побежала к площади, где виднелся народ. Навстречу ей машина, красной материей обитая. По бокам конная милиция, впереди конная милиция. Встала на обочине Поля с замирающим в груди сердцем, вглядываясь в эту машину, в людей. Ее толкали, и сыпались конфеты под ноги. Уж не Константина ли Пантелеевича это?.. Господи!.. Так и закричала Поля, вдруг яростно стала толкаться в гущу народа, забившего весь тротуар. На нее оглядывались. Кто-то сказал:
- Родня, что ли, твоя, девка?
Она не отозвалась, пробралась ближе к мостовой.
За машиной шли незнакомые все, в шинелях черных, в шапках с кокардами, с печальными лицами, молчаливые. Но вот в кепке с бородой тот самый, что ей конфеты подарил. Вот в пенсне, в картузике с лакированным козырьком. Вдруг увидел ее, каково на миг блеснула радость в глазах. Он оглянулся, и Поля теперь увидела Константина Пантелеевича. Не в шубе, а в черной шинели, фуражке, на шее шарф. Вот услышал голос агента в пенсне вскинул голову. И вдруг пошел из толпы. Так и замерло все у нее в груди. Подалась было назад. Кто она такая - лоточница торгаша, а он вот какой. Затолкалась было, ее пихали локтями, кто-то ворчал:
- Покою нет, до чего девка егозистая.
Но вот и он, рядом уже, - лицо строгое, а в глазах приветливые огоньки. Вот улыбнулся быстро, пожал ей локоть, тихо, чуть не на ухо:
- Это куда же ты, Поля, пропала?
- На Февральской, у конфетчика, - ответила она. - Да вы идите, сказала, кивнув головой.
Но он снова пожал ей локоть и молча все смотрел на нее. И в толпе смотрели на них и ничего, наверное, понять не могли. Вдруг он сказал быстро:
- Я тебя найду. Или здесь вот, - махнул он на рынок, - или там, на Февральской. У Лодкина, значит?
Она кивнула головой:
- У него...
- Найду завтра или послезавтра, и мы поговорим... Я все помню и все сделаю для тебя, Поля. Только не пропадай больше...
Но тут снова запели печальные трубы, уже далеко впереди, и он опять помрачнел, вдруг повернулся, побежал вдоль колонны людей догонять своих товарищей, провожающих в последний путь какого-то милиционера. Кто это? Может, тот, что вел ее однажды из шалмана. Или же тот, что с собакой? Или тот, с худым лицом, в гимнастерке, стоявший возле печи, говоривший: "А тебе-то что, Подсевкин..." Или тот дядька, с которым сидела рядом на диване, который смеялся сначала, а потом вдруг ударил кулаком по дивану, так что взвыл от испуга черный пес по кличке Джек. И не сдержалась вдруг больше Поля, заплакала, пошла из толпы, не вытирая слез. А в толпе говорили негромко и сочувственно.
- Знать, родня у девки...
- Может, любовь ее провожают...
- Ну уж, любовь... Там бы шла тогда... Не-е, а просто есть такие, чтобы плакать по делу и не по делу...
- Ты-то ведь не плачешь, а она плачет...
52
Первый обход подозрительных мест города был сделан сразу же, по приказу начальника губмилиции Семишева.
Но Дужина среди задержанных не было. На другой день после похорон Барабанова снова начался обход города. И опять агенты пришли в "Хуторок". Час был уже поздний, народу за столиками собралось много. Посреди зала танцевали под песни Тамары и гулкие удары пианино. В синем табачном дыму, как в воду погруженные, качались лица завсегдатаев, слышались голоса, прерываемые возгласами, криками, ударами кулаков по столам, звоном посуды. Ивана Евграфовича Костя, Леонтий и Иван Грахов нашли в кухне, занятого подсчетами. Высчитывал, сколько мяса пошло сегодня на вторые блюда да сколько картошки, масла, муки. Увидев агентов в дверях кухни, он прошаркал быстренько к ним, но голос был обидчивый, несмотря на масленую физиономию.
- Три дня тому назад приходили с обходом и обыском, - зашептал он, умильно поглядывая в лицо Косте.
- Что поделаешь, - ответил Костя. - Дужина мы ищем. Знаешь его хорошо ведь... И Барабанова ты знал хорошо.
- Да-да-да, - торопливо теперь уже и соглашающе покивал головой хозяин трактира. - Что поделаешь. Кому что написано на роду. Так сказать, звездочка в небе. То мерцает, то погаснет... У каждого есть своя звездочка...
- Номера осмотрим, - сказал Костя.
- Какие могут быть возражения! - воскликнул вроде как с радостью Иван Евграфович. - Мой дом - дом губрозыска. Всегда я уважал вашего брата, сыщиков. Помню еще по прежним временам, когда Шаманов служил...
- Нет ли в номерах без документов? - проходя к лестнице, спросил Костя. - Признавайся, хозяин.
- А посмотрите сами, - спокойно ответил тот.
В одном номере застали пару. Он - высокий, с густыми волосами, красивым ртом, матовыми щеками, и девушка - бледная, с белыми волосами, бесстрастными серыми глазами, с папиросой.
На требование предъявить документы мужчина торопливо сунул руку в карман пиджака, висевшего на стуле:
- Ради бога, ради бога...
Мухо, работник биржи труда. Прочитав это, Костя невольно еще раз оглядел красивое лицо мужчины. А тот встал резко, вытянулся перед ними выправка наверняка офицерская. Вдруг вскинул руку к виску, как командиру доложился:
- Поручик старой армии. Отсидел срок в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. Можете поинтересоваться в ГПУ... Они мне разрешили жить свободно и трудиться на новое рабоче-крестьянское правительство... В июле прошлого года, на коллегии...
- Мы вам тоже не мешаем трудиться, - ответил Костя, приглядываясь теперь к девушке. А та словно не замечала никого, глядела застывшими глазами на бутылки вина, на тарелки, на эти куски плавающей в светлом жирке белуги, на поблескивающие кусочки студня, замазанного густо горчицей. Она курила и думала о чем-то своем. Что ей до агентов из губрозыска.
- А с вами мы встречались? - обратился Костя к ней, вспомнив ночь в доме Синягина.
Она вдруг вздохнула глубоко, улыбнулась, проговорила нараспев:
- Я та, которая уйдет в морскую вечность мира, как рыба, плавником вильнув.
- Она с "Титаника", с того, что ушел на дно океана в шестнадцатом году.
Мухо захохотал, вдруг осекся под ее взглядом, жгучим и суженным. Нет, о них не скажешь, что все здесь происходило любовно.
- Это Верочка Синягина, дочь булочника Синягина.
Вот так! Значит, Мухо вхож в дом Синягина. Синягин знаком с Трубышевым. Трубышев работал в одной конторе с убитым Вощининым. Мухо к тому же знаком наверняка с Иваном Евграфовичем.
- Он вам знакам, Иван Евграфович? - обратился Костя к хозяину трактира.
- Как же, - ответил тот. - Как же... - Он подступил к Косте, едва не шепнул: - Состоятельный человек, как не пустишь в отдельный номер. Состоятельные мне вот как нужны. Понимаете, десять тысяч уравнительного налога плачу. Изыскивать приходится.
- Я не думаю, что вы нас поведете с собой, - проговорил Мухо, валясь снова на стул. Он сунул пальцы к пуговицам рубахи, начал, морщась, расстегивать их, точно душно стало ему в этом узком, залитом красным светом, от красного абажура, номере. Содрал с себя галстук, кинул его на кровать с мятым одеялом, разбросанными подушками.
- А впрочем, никуда бы и не пошел я, - проговорил опять. - Нам надо еще станцевать, как танцует Рудольф Валентино. Не так ли, Верочка?
Девушка повела плечом, как сбрасывая с него невидимую руку Мухо. Синие глаза закрылись табачным дымом. То ли она была пьяна, то ли приняла дозу наркотика. Лицо бледное, и оскал мелких зубов злой. Что такое с ней происходило?
- Пожалуйста, танцуйте, - проговорил Костя, поворачиваясь к выходу. На лестничной площадке, где светилось высокое трюмо, где в аквариуме носились и падали в зеленую муть травы похожие на золотые монеты рыбки, он обернулся к Ивану Евграфовичу.
- Скажу я тебе, Иван Евграфович, что последние денечки доживает твой трактир.
Старик попятился, и вдруг побелела кожа вокруг лилового носа. Быстро огляделся, положил руку на сердце:
- Разве можно так путать, Константин Пантелеевич... Чай, мы же с вами старые друзья, с революции... Помню с Шамановым в трактире "Орел" за столиком, учеником был, а вымахал вон в начальника... Кажется, тогда уже хвалил я вас...
Костя не дождался, когда трактирщик кончит, стал спускаться в зал, наполненный грохотом музыки. Все с тем же упоением и мягко метались посреди зала пары, притопывала Тамара, заученно и бесстрастно, и ее хрипловатый, под "цыганский", голос из табачного дыма и синевы слабых лампочек в люстрах грустил по любви:
Была бы только ночка,
да ночка, да потемней-й...
Когда вышли на улицу, Костя остановил товарищей.
- Вот что. Надо продолжать наблюдения за трактиром. Мне кажется, неспроста сегодня этот Мухо...
Мухо вышел на рассвете с Верочкой. Пошли они через Волгу на эту сторону, где лежал основной город. Шел он, часто роняя шапку, подымая ее и снова роняя... А спустя какой-то час в его квартире, в старом деревянном доме, на втором этаже, прогремел выстрел. Приехавшие вскоре Костя, Саша Карасев, эксперт и Подсевкин застали его в кресле, лежащим с откинутой головой. Волосы рассыпались, рот был ужасно разинут, точно кто-то пытался разодрать его пальцами. На виске темнело пятно. Сразу определили, что это самоубийство. Копоть на сгибе указательного пальца, нажимавшего на спуск, кровь на пальцах правой руки и наган, лежавший у ног, босых, с оттопыренными пальцами. Рубаха была разодрана - возможно, борясь сам с собой, рвал Мухо. Потом приставил дуло и кончил с жизнью. На столе лежала записка со странной надписью: "Все худшее позади". Судебный эксперт, заворачивая бережно наган в тряпицу, проговорил, с какой-то любопытной опаской поглядывая на Мухо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
- На ситро выкинула, Полька.
Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку:
- Помогай качать.
Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было одно дело - стирай, гладь, помогай хозяйке. И койка была отдельно от хозяев. И хоть намучается за день на стирке и глаженье белья, так зато ночью уж отоспится - не мешали. Но куда было ей деться. Потолкалась на бирже, походила по фабрикам, была даже на железной дороге - везде безработные. До нее ли, до неграмотной девчонки, приехавшей из поволжской деревни в этот город, до голодбеженки ли.
Да и то бы ничего даже с лотком ходить. Но все меньше и меньше спроса на них, на самоделки. В государственных магазинах появились тоже конфеты, в хороших обертках, самые разные. То ли с начинкой, то ли с шоколадом, то ли ландрин-монпансье в коробках красивых и жестяных. Кому нужны станут скоро наляпанные вручную конфеты в душной комнате, полутемной, полной криков хозяина, криков ребенка, ворчанья жены хозяина, болезненной женщины с опухшим после родов лицом. Каких-то еще год-два - и закроет торговлю хозяин, и снова она пойдет по бирже, по базарам, по присутственным местам. Если только не возьмут на фабрику. Обещал же Константин Пантелеевич. Но когда это обещание он выполнит. Как пошла она в няньки сначала за город к зажиточному мужику, как потом нанялась на Февральскую снова к конфетчику, стесняется прийти в губрозыск. Что-то пугает ее. И сейчас возле ларька с нитками и катушками вспомнила его. Не придет ли на базар. Мало ли - купить понадобится что. Вот иголок или же ниток. Ушиваться тоже надо. Представила, как сидит он с иголкой и штопает дыру на косоворотке, улыбнулась. И тут услышала разговор двух мужчин, проходивших мимо:
- Жуть что творится... В прошлом году, помню, одного милиционера из банка застрелили. Теперь вот еще одного...
- Не сладкая у них работа все же... говорят, три пули...
- Знали, значит, его в народе, коль столько собралось...
И тут же Поля услышала музыку оркестра. Она насторожилась, стала продвигаться в толпе к воротам. И здесь снова услышала чьи-то слова:
- Он его на чердаке накрыл, а тот в него из нагана...
- У меня вон зять тоже в милиции работает. Так, веришь ли, извелась дочь, потому как каждый вечер того и жди, что принесут на шинели домой...
Вот теперь испуг охватил Полю, она затолкалась живее, пробилась на улицу, побежала к площади, где виднелся народ. Навстречу ей машина, красной материей обитая. По бокам конная милиция, впереди конная милиция. Встала на обочине Поля с замирающим в груди сердцем, вглядываясь в эту машину, в людей. Ее толкали, и сыпались конфеты под ноги. Уж не Константина ли Пантелеевича это?.. Господи!.. Так и закричала Поля, вдруг яростно стала толкаться в гущу народа, забившего весь тротуар. На нее оглядывались. Кто-то сказал:
- Родня, что ли, твоя, девка?
Она не отозвалась, пробралась ближе к мостовой.
За машиной шли незнакомые все, в шинелях черных, в шапках с кокардами, с печальными лицами, молчаливые. Но вот в кепке с бородой тот самый, что ей конфеты подарил. Вот в пенсне, в картузике с лакированным козырьком. Вдруг увидел ее, каково на миг блеснула радость в глазах. Он оглянулся, и Поля теперь увидела Константина Пантелеевича. Не в шубе, а в черной шинели, фуражке, на шее шарф. Вот услышал голос агента в пенсне вскинул голову. И вдруг пошел из толпы. Так и замерло все у нее в груди. Подалась было назад. Кто она такая - лоточница торгаша, а он вот какой. Затолкалась было, ее пихали локтями, кто-то ворчал:
- Покою нет, до чего девка егозистая.
Но вот и он, рядом уже, - лицо строгое, а в глазах приветливые огоньки. Вот улыбнулся быстро, пожал ей локоть, тихо, чуть не на ухо:
- Это куда же ты, Поля, пропала?
- На Февральской, у конфетчика, - ответила она. - Да вы идите, сказала, кивнув головой.
Но он снова пожал ей локоть и молча все смотрел на нее. И в толпе смотрели на них и ничего, наверное, понять не могли. Вдруг он сказал быстро:
- Я тебя найду. Или здесь вот, - махнул он на рынок, - или там, на Февральской. У Лодкина, значит?
Она кивнула головой:
- У него...
- Найду завтра или послезавтра, и мы поговорим... Я все помню и все сделаю для тебя, Поля. Только не пропадай больше...
Но тут снова запели печальные трубы, уже далеко впереди, и он опять помрачнел, вдруг повернулся, побежал вдоль колонны людей догонять своих товарищей, провожающих в последний путь какого-то милиционера. Кто это? Может, тот, что вел ее однажды из шалмана. Или же тот, что с собакой? Или тот, с худым лицом, в гимнастерке, стоявший возле печи, говоривший: "А тебе-то что, Подсевкин..." Или тот дядька, с которым сидела рядом на диване, который смеялся сначала, а потом вдруг ударил кулаком по дивану, так что взвыл от испуга черный пес по кличке Джек. И не сдержалась вдруг больше Поля, заплакала, пошла из толпы, не вытирая слез. А в толпе говорили негромко и сочувственно.
- Знать, родня у девки...
- Может, любовь ее провожают...
- Ну уж, любовь... Там бы шла тогда... Не-е, а просто есть такие, чтобы плакать по делу и не по делу...
- Ты-то ведь не плачешь, а она плачет...
52
Первый обход подозрительных мест города был сделан сразу же, по приказу начальника губмилиции Семишева.
Но Дужина среди задержанных не было. На другой день после похорон Барабанова снова начался обход города. И опять агенты пришли в "Хуторок". Час был уже поздний, народу за столиками собралось много. Посреди зала танцевали под песни Тамары и гулкие удары пианино. В синем табачном дыму, как в воду погруженные, качались лица завсегдатаев, слышались голоса, прерываемые возгласами, криками, ударами кулаков по столам, звоном посуды. Ивана Евграфовича Костя, Леонтий и Иван Грахов нашли в кухне, занятого подсчетами. Высчитывал, сколько мяса пошло сегодня на вторые блюда да сколько картошки, масла, муки. Увидев агентов в дверях кухни, он прошаркал быстренько к ним, но голос был обидчивый, несмотря на масленую физиономию.
- Три дня тому назад приходили с обходом и обыском, - зашептал он, умильно поглядывая в лицо Косте.
- Что поделаешь, - ответил Костя. - Дужина мы ищем. Знаешь его хорошо ведь... И Барабанова ты знал хорошо.
- Да-да-да, - торопливо теперь уже и соглашающе покивал головой хозяин трактира. - Что поделаешь. Кому что написано на роду. Так сказать, звездочка в небе. То мерцает, то погаснет... У каждого есть своя звездочка...
- Номера осмотрим, - сказал Костя.
- Какие могут быть возражения! - воскликнул вроде как с радостью Иван Евграфович. - Мой дом - дом губрозыска. Всегда я уважал вашего брата, сыщиков. Помню еще по прежним временам, когда Шаманов служил...
- Нет ли в номерах без документов? - проходя к лестнице, спросил Костя. - Признавайся, хозяин.
- А посмотрите сами, - спокойно ответил тот.
В одном номере застали пару. Он - высокий, с густыми волосами, красивым ртом, матовыми щеками, и девушка - бледная, с белыми волосами, бесстрастными серыми глазами, с папиросой.
На требование предъявить документы мужчина торопливо сунул руку в карман пиджака, висевшего на стуле:
- Ради бога, ради бога...
Мухо, работник биржи труда. Прочитав это, Костя невольно еще раз оглядел красивое лицо мужчины. А тот встал резко, вытянулся перед ними выправка наверняка офицерская. Вдруг вскинул руку к виску, как командиру доложился:
- Поручик старой армии. Отсидел срок в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. Можете поинтересоваться в ГПУ... Они мне разрешили жить свободно и трудиться на новое рабоче-крестьянское правительство... В июле прошлого года, на коллегии...
- Мы вам тоже не мешаем трудиться, - ответил Костя, приглядываясь теперь к девушке. А та словно не замечала никого, глядела застывшими глазами на бутылки вина, на тарелки, на эти куски плавающей в светлом жирке белуги, на поблескивающие кусочки студня, замазанного густо горчицей. Она курила и думала о чем-то своем. Что ей до агентов из губрозыска.
- А с вами мы встречались? - обратился Костя к ней, вспомнив ночь в доме Синягина.
Она вдруг вздохнула глубоко, улыбнулась, проговорила нараспев:
- Я та, которая уйдет в морскую вечность мира, как рыба, плавником вильнув.
- Она с "Титаника", с того, что ушел на дно океана в шестнадцатом году.
Мухо захохотал, вдруг осекся под ее взглядом, жгучим и суженным. Нет, о них не скажешь, что все здесь происходило любовно.
- Это Верочка Синягина, дочь булочника Синягина.
Вот так! Значит, Мухо вхож в дом Синягина. Синягин знаком с Трубышевым. Трубышев работал в одной конторе с убитым Вощининым. Мухо к тому же знаком наверняка с Иваном Евграфовичем.
- Он вам знакам, Иван Евграфович? - обратился Костя к хозяину трактира.
- Как же, - ответил тот. - Как же... - Он подступил к Косте, едва не шепнул: - Состоятельный человек, как не пустишь в отдельный номер. Состоятельные мне вот как нужны. Понимаете, десять тысяч уравнительного налога плачу. Изыскивать приходится.
- Я не думаю, что вы нас поведете с собой, - проговорил Мухо, валясь снова на стул. Он сунул пальцы к пуговицам рубахи, начал, морщась, расстегивать их, точно душно стало ему в этом узком, залитом красным светом, от красного абажура, номере. Содрал с себя галстук, кинул его на кровать с мятым одеялом, разбросанными подушками.
- А впрочем, никуда бы и не пошел я, - проговорил опять. - Нам надо еще станцевать, как танцует Рудольф Валентино. Не так ли, Верочка?
Девушка повела плечом, как сбрасывая с него невидимую руку Мухо. Синие глаза закрылись табачным дымом. То ли она была пьяна, то ли приняла дозу наркотика. Лицо бледное, и оскал мелких зубов злой. Что такое с ней происходило?
- Пожалуйста, танцуйте, - проговорил Костя, поворачиваясь к выходу. На лестничной площадке, где светилось высокое трюмо, где в аквариуме носились и падали в зеленую муть травы похожие на золотые монеты рыбки, он обернулся к Ивану Евграфовичу.
- Скажу я тебе, Иван Евграфович, что последние денечки доживает твой трактир.
Старик попятился, и вдруг побелела кожа вокруг лилового носа. Быстро огляделся, положил руку на сердце:
- Разве можно так путать, Константин Пантелеевич... Чай, мы же с вами старые друзья, с революции... Помню с Шамановым в трактире "Орел" за столиком, учеником был, а вымахал вон в начальника... Кажется, тогда уже хвалил я вас...
Костя не дождался, когда трактирщик кончит, стал спускаться в зал, наполненный грохотом музыки. Все с тем же упоением и мягко метались посреди зала пары, притопывала Тамара, заученно и бесстрастно, и ее хрипловатый, под "цыганский", голос из табачного дыма и синевы слабых лампочек в люстрах грустил по любви:
Была бы только ночка,
да ночка, да потемней-й...
Когда вышли на улицу, Костя остановил товарищей.
- Вот что. Надо продолжать наблюдения за трактиром. Мне кажется, неспроста сегодня этот Мухо...
Мухо вышел на рассвете с Верочкой. Пошли они через Волгу на эту сторону, где лежал основной город. Шел он, часто роняя шапку, подымая ее и снова роняя... А спустя какой-то час в его квартире, в старом деревянном доме, на втором этаже, прогремел выстрел. Приехавшие вскоре Костя, Саша Карасев, эксперт и Подсевкин застали его в кресле, лежащим с откинутой головой. Волосы рассыпались, рот был ужасно разинут, точно кто-то пытался разодрать его пальцами. На виске темнело пятно. Сразу определили, что это самоубийство. Копоть на сгибе указательного пальца, нажимавшего на спуск, кровь на пальцах правой руки и наган, лежавший у ног, босых, с оттопыренными пальцами. Рубаха была разодрана - возможно, борясь сам с собой, рвал Мухо. Потом приставил дуло и кончил с жизнью. На столе лежала записка со странной надписью: "Все худшее позади". Судебный эксперт, заворачивая бережно наган в тряпицу, проговорил, с какой-то любопытной опаской поглядывая на Мухо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40