.. постепенно.
- Проработай эту бумажку, - сказал Уильямс, протягивая ему письмо. Но Оренберг откинулся назад.
- Э, нет, - сказал он. - Прежде всего отпечатки пальцев. Ты уже искал их?
- Конечно. Ни единого. Этот парень - профессионал.
Оренберг сел на высокий табурет за лабораторный стол микроскопом и другим оборудованием.
- Почему ты сказал "парень"?
- Так. по интуиции. Может я ошибаюсь и это целая организация.
- Угу, - сказал Оренберг и посмотрел письмо на просвет. - Ну, здесь трудностей не будет.
- Почему?
- Он печатал на машинке. Более того, на одной машинке. Твоему парню не бывать анонимным убийцей.
- Если это портативная "ройял", у нас два миллиона подозреваемых.
- Письмо отпечатано на одной машинке. - сказал Оренберг. Он надел стереоскопические очки и стал изучать его. - Строчная "м", - сказал он. Взгляни-ка.
Сняв очки, он надел их на Уильямса. Уильямс увидел громадные увеличенные буквы, и "м" оказалась с засечкой слева, слегка размазывающей краску. Уильямс снял очки.
- Вижу.
- Дай-ка мне конверт, - сказал Оренберг. - Чтобы не совать его под валик, адрес почти всегда пишут печатными буквами. В таком случае авторы писем у нас в руках.
Им не приходит в голову, что печатными буквами они заполняют девять бланков из десяти.
Уильямс улыбнулся; с Оренбергом они уже работали вместе.
Подав конверт, он сказал:
- Тебе не повезло. Адрес тоже отпечатан.
Оренберг взял лупу и осмотрел клапан конверта.
- Первым делом мы ищем губную помаду. Но тут у нас мужчина или женщина, не пользующаяся косметикой. - Он засмеялся. - Ладно, давай я пропущу письмо с конвертом через свои чудовищные машины и начну сужать поле поисков.
Говоря, он пытался вытряхнуть что-нибудь из конверта.
- Никогда не знаешь, что там может случайно оказаться... ниточка, волос, иной раз даже обратный адрес.
Уильямс встал.
- Чудес я не жду, Билл. Мы уже говорили об этом раньше.
Но вот одно мне нужно знать как можно скорее.
- Что же?
- Отпечатано ли письмо на казенной машинке? В точку! Оренберг поднял взгляд на Джорджа, снова поражаясь ему. Он до сих пор помнил то убийство борца за гражданские права, когда Уильямс посоветовал ФБР соскрести грязь с внутренней поверхности крыла машины, брошенной в тысяче шестистах милях от места убийства.
С помощью компьютера эксперты определили, что взятые образцы почвы характерны лишь для того района США, где было совершено преступление. Убийца был найден и сознался, после чего известность Уильямса возросла.
Теперь Оренберг понял, что Уильямс разыскивает гражданского государственного служащего и его чудовищные машины наверняка могли помочь в этом. Если это государственный служащий, зарегистрированный во множестве мест, на его поиски уйдет всего несколько часов.
- Я смогу назвать тебе тип машинки, - сказал Оренберг, - фамилию изготовителя, год изготовления, и мы узнаем, казенная это машинка или нет. Потом я проведу анализ бумаги и конверта, они тоже могут оказаться казенного образца. И, кроме того, если удастся, тип и год выпуска ленты, может, тоже казенного образца. Еще я проверю, не использовал ли ранее твой приятель этот лист как подкладку и не оставил ли каких отпечатков. Этого достаточно?
- Я удовольствуюсь половиной, - с улыбкой сказал Уильямс. - Когда будут результаты, позвони мне.
- Вот что еще, - сказал Оренберг. - Если возникнут сложности с анализом бумаги, можно оторвать клочок для спектрографа?
- Один уголок, - сказал Уильямс и ушел.
Оренберг положил письмо на стекло и зажег под ним двухсотваттную лампу. Кабинет его был заставлен компьютерами, микроскопами, рентгеновскими установками, хроматографами, спектрографами, ультрафиолетовым оборудованием, всем этим он пользовался постоянно. Но больше всего полагался на собственное чутье. Зачастую первое исследование с простой лупой давало ему больше, чем вся сложная аппаратура. Вот и теперь он сразу же заметил кое-что, любопытное. Последняя фамилия в списке была допечатана после остальных пяти. Качество печати было иным, и, что еще более важно, интервал был пошире. Измерительный микроскоп тут же подтвердил это. Очевидно, печатавший вынул письмо из машинки, потом вложил снова, чтобы допечатать последнюю фамилию. Действовал он почти безупречно.
Почти.
Оренберг немедля продолжил работу. Он сунул клапан конверта под ультрафиолетовые лучи, край засветился голубовато-белым, и поверх голубовато-белого оказался желтый мазок. Ясно.
Оренберг сделал пометку. Автор письма открывал конверт над паром, и потребовался клей, чтобы снова заклеить его. Причина? Очевидно, автор забыл написать последнюю фамилию... или решил допечатать ее уже позже. Почему?
Оренбергу это ни о чем не говорило, но подобные ключи были нужны Уильямсу. Он взглянул на последнюю фамилию.
Роберт Уорнки.
Час спустя Оренберг сфотографировал и увеличил текст письма. Невооруженным глазом он видел, что это шрифт "цицеро", десять знаков на дюйм. И это была ручная машинка, не электрическая, с легко узнаваемым пропорционным интервалом, каждой букве отводилось от двух до пяти единиц измерения, каждая единица 1/32 или 1/36 дюйма.
По неровной печати он также понял, что печатал не профессионал. Шрифт казался смутно знакомым, и Оренберг терялся в догадках. Он положил увеличенную фотографию на сканер компьютера, хранившего в своей памяти образцы шрифтов всех известных в стране машинок. Потом стал нажимать клавиши. Начал он с "а", "г", "т", "р" и "м", потому что их конфигурация сильно различалась в машинках разного типа.
Через несколько минут после сравнения полдюжины букв количество возможных машинок свелось к семи. Запоминающее устройство компьютера с щелканьем выбросило фотографии их шрифтов.
Оренберг снова взял лупу. Уильямс, как всегда, не ошибся в направлении поиска.
Три из пяти возможных машинок были казенными. Оренберг положил анонимное письмо возле одной из фотографий и стал сличать шрифты. Один шанс на тысячу, думал он.
Один на тысячу. Но все может быть.
10
Пенсильвания-авеню, прекрасный осенний день; в "ягуаре" смеется блондинка; ветерок гонит по тротуарам вдоль больших гранитных зданий опавшие золотистые листья; весь мир сверкает, ощущая живящую октябрьскую свежесть, прохладный воздух убыстряет движение крови, и ты внезапно ощущаешь себя живым, бодрым, энергичным.
Джордж Уильямс давно не ощущал всего этого так остро из-за анонимного письма, похожего на шутку, но не бывшего шуткой; казалось бы, бессмысленного, но имевшего смысл.
Кто-то должен был погибнуть, Уильямс понимал это. Предотвратить внезапное нападение невозможно. Бывали ранены или убиты даже президенты и кандидаты на этот пост, окруженные взводами агентов секретной службы. А тут шесть человек, ежедневно бывающих на улицах без всякой охраны.
Джордж Уильямс переходил Пенсильвания-авеню и не замечал наблюдавшего за ним стройного молодого человека.
Уильямс шел на встречу с директором ФБР, к которому хорошо относился. Директор сообщил, что его контактом будет Фред Джарвис.
В настоящее время, сказал директор, Джарвис просматривает досье на всех указанных в списке, и на всякий случай компьютерные данные НИЦ. Уильямсу было сказано, что эти начальные поиски должны храниться в секрете. Главным образом потому, что директор утверждал, будто в ФБР нет никаких досье.
Но от Уильямса трудно было отделаться шутками.
- Мое досье можете держать в секрете, но я должен видеть остальные. Там должна быть какая-то связь.
- Ее-то мы и хотим найти, - сказал директор. - Дайте нам хотя бы день.
- А если сегодня ночью кто-нибудь погибнет?
- Думаете, опасность так близка?
Уильямс поглядел на него.
- Эта угроза не шантаж ради выкупа. Поэтому она втройне опасна. У этого человека лишь одна цель.
- Какая же?
- Он намерен всех убить!
11
Окинава, 13 августа 1945 года. Офицеры ТДК-848[9] были злы. Весь день корабль был пришвартован к "Пенсильвании", линкору, накануне подбитому камикадзе, теперь его борт возвышался над водой лишь на фут. Но повреждение было исправлено, и ТДК было поручено снять с линкора боеприпасы во избежание опасности взрыва.
ТДК-848 был одним из крупнейших десантных кораблей времен второй мировой войны.
Он прибыл на Окинаву как ТДК (с), это обозначение указывало, что корабль предназначен для эвакуации раненых. На борту находилась группа армейских и флотских врачей и десятки фельдшеров, их задачей было доставлять с берега наиболее тяжело раненных и оперировать их в кубриках на импровизированных столах.
Наряду с медперсоналом ТДК были приданы две баржи, пришвартованные с правого и левого бортов; ТДПС[10], стоящее на главной палубе; танковая палуба была заполнена амфибиями, именуемыми ДГА-3[11], и на борту находились офицеры и солдаты первой дивизии морской пехоты.
1 апреля, когда началась высадка на Окинаву, ДГА выезжали из низкого люка на танковой палубе, сперва они полностью выгрузились, потом просто держались на плаву, вспенивая воду, а затем растянулись широким фронтом и устремились к берегу. Пришвартованные с обоих бортов баржи были освобождены и скрылись с громким плеском, а потом всплыли. На них сошла с ТДК команда саперов, и вскоре уже баржи доставляли грузы на берег. Потом ТДК перегружал балласт в трюмах, пока крен на правый борт не достиг сорока пяти градусов. Тросы, удерживающие ТДПС, были срезаны, судно медленно сползло в море и стало одним из многочисленных десантных транспортов.
Примерно через полчаса на борт стали поступать первые раненые. В мае корабль был ими забит, по сотне и больше человек зараз бывало пристегнуто к столам на танковой палубе, а в кубриках молодые врачи уверенно, профессионально делали сложные операции.
Что помнилось лейтенанту Питу Шовайса? Он вспоминал лежавшего на столе крепкого мужчину с шрапнельными ранами от взрыва противопехотной мины и незрячими глазами. Шовайса случайно оказался рядом, когда этот человек говорил: "Доктор, я ничего не вижу. Я знаю, это слепота, но вернется ли ко мне зрение?" Проходивший мимо врач сказал: "Конечно. Это просто шок".
"Слава богу", - сказал раненый. Но, взглянув на врача, Шовайса понял, что это ложь. И не мог больше смотреть на раненого, тот лежал с обнаженной белой грудью, невидящие глаза глядели с надеждой, сердце наверняка бешено колотилось от страха, он думал, что доктор лжет, знал, что лжет, и надеялся, что говорит правду. Он не мог ослепнуть!
Шовайса не забыл ни лица того человека, ни часто дышавшего парня с виду моложе всех остальных. Шовайса остановился у его стола, лишь у одного из десятков лежащих на танковой палубе, вывезенных с острова в никуда. И спросил шепотом другого врача:
- Как его дела, док?
- Его? - громко ответил врач. - Ему осталось всего несколько минут.
"Тише! Услышит!" - хотелось крикнуть Питу Шовайса. Но врач ушел, и Шовайса остался с обреченным вот-вот умереть у него на глазах. Он видел, что раненый дышит. Неужели это возможно? Легкие работали, раненый был жив и даже не ощущал боли. Его юношеский профиль был спокоен. Это мрачная шутка, подумал Шовайса, многие врачи шутят так с экипажем, чтобы не сойти с ума.
Потом парень умер. Внезапно. Просто перестал дышать. Ни хрипа. Ни конвульсий. Ни последнего стона. Он лежал еще теплый, так близко, что Шовайса мог бы коснуться его рукой.
Почему именно эта смерть из многих так потрясла его? Может. он начинал сходить с ума? Долгие месяцы на корабле с ранеными и умирающими привели его на грань безумия.
Потом это кончилось; корабль был официально превращен в транспорт боеприпасов и отправлен на Гуам за несколькими тоннами патронов. Японцы под Нахой упорно сопротивлялись. Врачи и фельдшера покинули корабль, танковая палуба была тщательно отмыта и выкрашена, и ТДК отплыл на Гуам с красным вымпелом, отпугивая все корабли, потому что любая случайность упавший ящик боеприпасов, нечаянный огонек, ракета с другого корабля, удачливый камикадзе - могла превратить его в обломки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37