Он без напряжения всмотрелся в прошлое, выбирая подходящий сюжет, и по тому, каким насмешливым и зловещим огнем озарилась его пухлая физиономия, я догадался, что его история вполне удовлетворит вкусам развращающего публику и собственную дочь Иннокентия Владимировича.
Зная истинную правду о двух из трех восседавших в полумраке комнаты мужчин, но не имея возможности применить ее, поскольку эти двое сладко столковались и спелись между собой, я был несвободен и буду несвободным до тех пор, пока не распутаю этот дьявольский клубок. Один лишь Кирилл был, кажется, однозначен, всегда и всюду в одинаковой роли, что и мешало мне, после выпитого бокала и среди ощущений разлада с обществом, вспомнить, какого он цвета или, скажем, в чем смысл провозглашаемого им гедонизма. Иными словами, он подавлял и мучил меня тем, что среди гостей оставался единственным, с кем у меня не было вообще никакой связи, кто был в моих глазах не более чем случайностью, однако возникал с опасной частотой и определенно не испытывал ни малейшего неудобства при общении со мной.
- Однажды приключился со мной случай, - начал Кирилл, рассказчик, давно ли, не важно, но факт, что был зимний вечер и я всей душой желал выпить. Посидел в кафе и, надо же, просадил все деньги, ведь дерут там безбожно. А отвечающего потребности состояния нет как нет. На улице темнота и прочие мерзости, ну и разные люди... однако один из встречных неожиданно заговорил со мной. Я брел куда глаза глядят, размышляя, где бы распотешиться, а он вынырнул из какого-то переулка и потянулся ко мне, и я сразу смекнул, что у него особый интерес к моим прелестям. В качестве возбуждающего и убеждающего средства - бутылка вина. Я все пытался рассмотреть его, поскольку его внешность не могла ничего не значить на чаше весов, куда я бросил свои "да" и "нет". Рассмотреть не удавалось, все смазывала тьма, да и он как-то чересчур вертелся, но в конце концов, под влиянием обаятельного образа бутылки, которую я рассмотрел отлично, "да" перевесило. Я расплылся в улыбке и утвердительно кивнул. Мы пошли к нему домой. Подобными вещами я никогда не занимался, но и предрассудков на их счет у меня нет, вообще, будем откровенны, раз уж мы избрали стезю гедонизма, надо идти по ней до конца.
Вот что такое сейчас мы с вами, как не люди, жаждущие удовольствий? Но кто из вас во тьме ночной пошел бы за педерастом, не любя его и даже не уважая его порицаемые обществом наклонности? Я знаю немало людей, которые только и делают, что развлекаются, развратничают, пьянствуют, тонут, гибнут, но при этом вынашивают в себе какие-то символы нравственного здоровья, то есть заведомо знают, что можно делать, а что нельзя, и в каких случаях вдруг выступить человеком с крепко развитым чувством собственного достоинства. А я никаких пределов перед собой не ставлю и убежден, что только так - паря свободно - достигну неукоснительной подлинности. Я могу остановиться, спасовать на каком-то пределе, но это уже другое дело, дело случая, а вот действовать по готовым принципам и рецептам я не буду никогда.
Да и нравится мне гнильца, скверный душок... наше общество превратилось в кучу дерьма, а я рад в ней побарахтаться, повозиться, понимаете ли, когда так делаешь, больше причин улыбаться. Но зарываться не стоит, на большую глубину я, чтобы не задохнуться ненароком, не ухожу. Когда распад и хаос и надо всем вьется дымок зловония, больше щелей, больше простора для таких, как мы.
Я пошел домой к этому субъекту, понимая, что насмехаться над ним он мне не позволит, еще, чего доброго, прибьет, как у них, наверное, водится... хотя, спрашивается, отчего бы ради познания не принять и колотушки?.. зато завтра будет о чем вспомнить, порассказать и посмеяться. В квартире я его наконец разглядел. Пожилой, морщинистый. Симпатии он мне не внушил.
Он же на меня посматривал как на сдобную булочку. Сам он не пил, а я выпил пару стаканов вина, чтобы чувства, ставшие сложными и противоречивыми, когда я увидел, какой он отвратительный, упростились. Возник и вопрос: а вдруг завтра мне будет стыдно? Я не на шутку встревожился. Но после вина вопрос рассыпался, тревога испарилась. Он усадил меня на диван и с плотоядной улыбочкой полез целоваться. Моя душа никак не отзывалась на его авансы, но в том, что я из первых рук получал представление об удовольствиях, которые предлагают подобные типы, заключалось немало нормального и поучительного, так что я не сдавался и не помышлял о бегстве, хотя у меня и появилось ощущение, что в моем партнере собрана вся грязь мира. Он сказал: пойдем в ванную, я тебя помою. Его предложение вступило в противоречие с моими ощущениями, как бы вывернуло все наизнанку и представило в ложном свете, и я ответил в том смысле, что не надо трактовать меня уличным бродягой, я человек в высшей степени чистый, замечательно чистоплотный. Но он дал мне понять, что для него очень важно вымыть меня, это доставит ему огромное удовольствие, всю силу которого я не в состоянии и вообразить. Я представил себе, как он будет мыть мне руки, ноги, попку, сияя и хихикая от счастья, и тут что-то шевельнулось в моей душе, я был тронут, мной овладела нежность к этому знающему свое дело, а перво-наперво тихому и ласковому человеку. Я начал раздеваться. И тут еще какой-то человек своим ключом открыл входную дверь и вошел, а как увидел меня - наши глаза встретились - прямо изменился в лице и весь позеленел от злобы. Они оба побежали в другую комнату и там заспорили, довольно-таки громко, а может быть, и подрались, не знаю, шума было много, а разобрать слова и отличить словесные доводы от кулачных, если таковые имели место, мешали стены. Но было совершенно очевидно, что вошедший разыгрывает сцену ревности, так что дело, образно говоря, грозило из сада наслаждений переместиться в клоаку конфликтов, а это меня не устраивало. Я человек мягкий, нескандальный. Подхватил свои вещички и скорей к выходу, от греха подальше...
***
- Занимательная история, но рассказал ты ее без остроумия и блеска, резюмировал Иннокентий Владимирович.
- Не люблю развратников, - глухо резанул вдруг правду-матку мой пьяненький друг.
Он ничего не добавил к сказанному, и я, как всегда ожидавший от него большего, с грустью взглянул на его поникшую голову. Они привезли с собой много еды и выпивки и широкими жестами приглашали меня не стесняться, однако атмосфера ведь создалась какая-то гнетущая. Я вроде как насытился с первой рюмки и первого куска, а после рассказа Кирилла меня сдавило что-то похожее на тупое и мерзкое пресыщение.
Нелепая и жалкая компания бесцеремонно вторглась в мой дом, пьянствует и рассказывает гнусные истории, отнимая у меня и у Наташи драгоценное время. Я вышел в сад, тускло освещенный светом из окон, и дал волю чувствам. Вскрикивая, я делал резкие движения своими в сумраке казавшимися тонкими, как барабанные палочки, конечностями, то с пронзительной скоростью резал холодный воздух сжатым до точечки кулаком, то чертил круги ногой да так высоко забирал ею, словно намеревался сбить верхушки деревьев; гибкий и бесстрашный, я бился в неистовой пляске, мое героическое, несокрушимое тело сотрясалось в размеренных и красивых конвульсиях, направляемое здоровым духом. Я разил невидимого врага, крушил ненавистных обидчиков, и сознание собственной силы заставляло меня блаженно улыбаться даже сквозь те устрашающие гримасы, которыми я распугивал ночные тени. С воинственным воплем я бросился высоко в ночь, тузя ее в разные мягкие, податливые места, а когда приземлился, заметил на верхней ступеньке крыльца Наташу.
Что ж, пусть видит, что я собой представляю, на что я способен. Но в глазах девушки я не прочитал ни смеха, ни восхищения, ни ужаса. На нее падал свет из окна, и я не мог ошибиться: взгляд девушки был тяжел, невозмутимо отчужден, далек от меня. Неужели и сейчас она думала о "папе"? В глубине ее глаз я находил выражение, свидетельствовавшее, что она прочитывает меня как вещь, смотрит на меня как в пустое пространство. И тогда мне вдруг почему-то расхотелось быть аскетом, затворником, мудрецом, святым, жить на окраине и читать ученые книжки, а захотелось пойти туда, куда могла бы повлечь меня эта неотразимая и загадочная, непредсказуемая особа, жить с нею и поступать в полном соответствии с ее желаниями.
Во мне жутко зашевелились и жар жизни, и холод жизни, и ужас жизни, волосы встали дыбом на голове, и все-таки я бревно бревном, дурак дураком стоял перед девушкой, открывшей мне глаза, и не ведал, как сказать о главном, о своем стремлении принадлежать ей. Страшно было мне подумать, что Наташа не только не придает серьезного значения моему преображению, но даже уверена, что благотворные перемены невозможны и моя душа всегда будет душой приспособленца, глупца, простофили, пса, ловящего собственный хвост. Невыносимая ноша свалилась на мое сердце, сдавила безжизненной тоской. Вся прожитая жизнь, жизнь в том виде, в каком она сложилась и стала моей дорогой, с которой у меня, судя по всему, нет шансов свернуть, предстала предо мной уродливыми руинами, хаосом, убожеством и запустением. Я гибну. И вот я вспомнил, что у меня есть удачливый и благополучный соперник. Мне открылось, что это "папа", и никто другой, оскорблял меня всем и во всем, что совершалось в этот вечер, и был тем невидимым врагом, которого я крушил и сминал, прыгая в мягком плену ночи.
- Зачем он тебе? - крикнул я. - Чем он тебе мил? Почему ты не выбрала кого-нибудь получше? Разве я хуже него? Я не забиваю себе голову бреднями. Просто я поверил, что ради тебя могу перевернуть горы.
- Давно ты в это поверил? - усмехнулась Наташа.
- Я изменился.
Она засмеялась невеселым смехом. Так смеется обреченный человек.
- Этот мой дом, пусть он станет твоим, - стал я более подробно разъяснять свои новые воззрения. - Возьми дом, бери все, что у меня есть. Это все твое, а мне ничего не надо. Уведи меня отсюда. Я не хочу быть затворником и гнить здесь. Ты можешь продать этот дом, а вырученные деньги присвоить, они твои.
Так я говорил о своей любви, изливал душу, наращивая слова и не задумываясь о том, что мне, может быть, придется отвечать за них. Меня распирало желание. Мне было безразлично, что говорить, я подставлял слова, вдохновением выбирая самые гладкие и добротные, а вдохновляло меня разумение, как славно сложилась бы нынешняя ночь, если бы не явились незваные гости. Я страдал, болел и бредил оттого, что у меня отнимали мою победу. Я говорил:
- Продавай мой дом, бери себе деньги... я все сделаю, чтобы тебе жилось хорошо, буду предупреждать твои желания и исполнять все твои прихоти...
А Наташа печально смеялась в ответ, зная, что это всего лишь фигуры речи.
- Не успеешь проесть деньги за дом, как я уже заработаю новые, - сулил я. - Кормление от моей любви. Это выгодно, целесообразно... согласись, Наташа, это лучше, чем возиться и пачкаться с ним, с этим твоим... Он только пользуется тобой для своего удовольствия, а в остальном предоставляет самой себе. Неблагородно и неизысканно! Его тут чуть было не изнасиловал педераст.
- Не путай его с Кириллом, - спокойно возразила Наташа.
Я вытаращил на нее глаза. Дверь в кухню, когда туда удалилась Лиза, закрыли, чтобы девушки не слышали пошлых баек, которые будут рассказывать друг другу за столом хмельные мужчины. Однако она знала эту историю! Это меня почему-то страшно поразило. Если Кирилл вполне откровенен с ней, что мешает ей быть откровенным с ним? С тем самым Кириллом, который открыт всему миру. Видимо, помех нет. Но я, скажем, совсем не хотел, чтобы люди узнали, что я сплю с женщиной, которая спит с собственным отцом. Я покачал головой и успокоился. Мое сознание снова заполнили картины любви, нужно было говорить о них, о любовном томлении, тосковать и томиться.
- Я умею быть благодарным, умею ценить красоту и благородство человека, - сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40