.. с простреленной грудью. Орчи, с закатившимися к небу глазами, казалось, без единой царапины, был тоже мертв. Она видит Тксомина, вставшего наконец во весь рост, на руках у него их Орчи с безжизненно повисшими ногами, руками... Тксомин смотрит на нее, Тксомин... Он превратился в старика, смотрит на неё пустыми, ничего не выражающими глазами. От горя он как будто стал ниже ростом, слезы текут ручьями, оставляя широкие борозды на черных, перепачканных пеплом и сажей щеках. Он уходит, уходит все дальше и дальше от нее. Она застыла, замерла, не может, не в состоянии даже заплакать. Безжалостный голос внутри её все громче, все отчетливее и отчетливее повторяет: "Орчи мертв. Орчи мертв!" Она вскакивает, бежит, падает, снова бежит, наконец догоняет его, своего Тксомина, обнимает, прижимается к нему, упираясь головой в плечо, и наконец начинает плакать, громко кричать. Они бредут по ставшим неузнаваемыми улицам города. В воздухе жуткий смрад. Идут сквозь завесу дыма и пепла. Бомбы, падают бомбы снова и снова, ещё и еще... Отчего-то им так важно разрушить, уничтожить весь город, умертвить, истребить все его население. Слышатся глухие взрывы. Снова затрещали пулеметы. Впереди бежит женщина, на её беду, её высмотрел пилот истребителя. Он неотступно летит за своей жертвой, пикирует, и вот она безжизненно лежит на земле. Самолеты летят из Бермео, вдоль риа, пролетают над анфиладой Артекалье... Летят все сюда, чтобы их всех, людей этого города, всех разом положить, умертвить, уничтожить! А вот и самолет, что прилетел убивать их двоих. По дороге он уже подстрелил не один десяток таких же, как они. Над собой, над своими головами они вдруг почувствовали страшную зияющую пустоту неба, а в ней летящий прямо на них самолет. Упали плашмя на живот. Он, не выпуская из рук тела их мальчика... Пули засвистели совсем рядом, прямо над их головами... Она закрывала голову руками, носом прижавшись к земле. Этот вроде улетел, но тут же послышался гул другого... дикий, кошмарный рев, стрельба... свист пуль, вперемешку с воплями ужаса, отчаяния, шум падающего стекла, лай обезумевших собак. Ну вот улетели... она протягивает к нему руку, он не двигается, спина его рубашки вся в маленьких красных дырочках идеально круглой формы. Его голова безжизненно повернута в её сторону, его открытые глаза смотрят на нее. Она тормошит его, убитого, накрывшего своим телом их мертвого ребенка.
Она не плачет, не может плакать, её разум, душа погружены во мрак. Слишком много боли... Она идет, куда глаза глядят, по улицам в огне и в дыму, среди руин домов, между телами убитых, идет по городу, ставшему в одночасье огромной печью крематория, бесстрастно пожирающей дома с ещё живыми, кричащими от ужаса и боли обитателями. Что это было? Правда, настоящая живая реальность сводящей с ума великой трагедии конца света или всего лишь приснившийся ей ночной кошмар, которого завтра уже не будет? Может, когда она проснется, от всех этих терзающих её душу ужасов не останется и следа... Еще этим утром она ждала Тксомина, Орчи ушел в школу... Они собирались праздновать его день рождения... Вечером на десерт их ждал фруктовый торт Антонио.
Она не бежит, не прячется. Зачем? В небе над городом ревут самолеты, они летят и летят. Нет. Они не заставят её больше пригибаться, ничком падать на землю. Она идет прямо, не сгибаясь, в надежде, что осколок снаряда или пуля положат конец всему, навсегда освободят её от непосильной ноши страданий и боли. С трудом, едва передвигая ноги, она бредет к себе, к своему дому. Повсюду дымящиеся камни завалов, там, где ещё сегодня были парикмахерская, скобяная и мясная лавки, тюрьма... "Боже мой, едва ли не час назад он сладко спал в моих объятиях... "Площадь скотопригонного рынка вся усыпана убитыми, ранеными, истекающими кровью животными. Все пылает в огне: зажигательная бомба разрушила несущую конструкцию рынка. Банко де Вискайа в руинах, в куче щебня и мусора вверх тормашками; открытый всем ветрам лежит целехонький банковский сейф. "Орчи мертв!.. Тксомин мертв!.."
Бомба разрушила и загон быков. Перепуганные животные несутся врассыпную, кидаются на людей, норовят поднять их на рога, крушат все на своем пути, разбивая вдребезги чудом уцелевшие витрины, бросаются в горящие дома, падают в воронки от взрывов, брыкаются, топчут лежащих здесь же со вспоротыми животами, с обгоревшими боками лошадей. Одну из них насквозь пропороло железным прутом обвалившегося прилавка. Беспомощное животное в предсмертных муках, с раздувающимися ноздрями протяжно заржало. У самого края этой зияющей пропасти смерти стоит живой и невредимый черный бык, застыл во всем своем первобытном величии, гордо, презрительно меря Эухению взглядом... Похоже, этот зверь знает о жизни что-то такое, что ей неведомо. В её памяти всплывают моменты жизни, навсегда ушедшей в далекое прошлое: дон Филиппе, пытающийся привлечь её внимание, она всматривается в толпу в надежде найти Тксомина... Бельмонте и черный бешенный зверь, в тот последний для него момент смотревший так, будто бросал вызов самому року неизбежной смерти. Она вся дрожит, но не от рева самолетов, не от свистящих рядом пуль, летящих снарядов... Она отчетливо слышит рядом с собой тот ужасный, почти человечий крик птицы, взмах её крыльев... Этот крик смертельной тоской пронзает ей сердце... Внезапно она подумала о Кармеле, о маме. Казалось, она ушла от них страшно давно, они теперь где-то там, в той, другой жизни, такой же далекой, как её детские годы. Орчи мертв.
Орчи мертв! Калье Адольфо Уриосте исчезла, сгинула. Нет больше садов, фруктовых деревьев, тех, что стояли по левой стороне, если идти к Гойенкалье, со всем этим нескончаемым гамом бесчисленных птиц, чьи голоса она так здорово научилась различать. Этому её учил Тксомин. Земля, изрытая снарядами, с вырванными с корнем деревьями, вся была усеяна мертвыми птицами. На противоположной стороне улицы - дымящиеся руины на месте ателье Хозе Сантуа, бара, ювелирной лавки Лехарага. На шоссе сплошные завалы, повсюду трупы, перевернутые повозки. Опять стали слышны взрывы. Все ближе и ближе. "Господи, помоги, сделай так, чтобы они были живы. Ты уже отнял у меня Орчи и Тксомина..."
Она бежит по заметно сузившейся, охваченной огнем улице. Ничего не видя за завесой дыма, она то и дело спотыкается о камни, о раскаленное железо, карабкается по завалам, натыкается и наступает на трупы, на тела стонущих, умирающих людей. Ей становится трудно дышать в этом горячем, наполненном страданием воздухе. Ей невыносимо тяжело, она вся дрожит, но животный инстинкт заставляет её бежать, рваться вперед к своим близким. Она должна защитить их, помочь им, поддержать, быть с ними рядом. Она скроет от них смерть Орчи и Тксомина. Ей надо бежать ещё быстрее, лететь к матери, к сестре. Задыхаясь, она бежит, стараясь не замечать рушащиеся, рассыпающиеся на глазах дома, горящие опрокинутые кресла парикмахерской, объятый пламенем ангар, завалы на месте репетиций городского оркестра. Облако гари закрывает небо. Как только летчики видят в этом мраке, куда им бросать бомбы? Волны все нарастающего гула, не утихающий треск пулеметных очередей. Взрывы становятся все сильнее и ближе, так что земля у неё под ногами начинает ходить ходуном... Бомба упала где-то совсем рядом.
За красными отсветами огня, в завесе гари и копоти она не сразу различила знакомые лица приближающихся к ней соседей из дома напротив Теодоро, ризничего церкви Санта-Мария, и адвоката Николаса Анитуа. Они останавливают ее:
- Не ходи туда, Эухения, не надо... Только что туда попала зажигательная бомба. Огонь уже дошел до самой крыши. Мы пытались подняться, но лестница уже горит, все в огне; ты сможешь подняться не выше четвертого. Не ходи, все равно ничего уже не поделаешь!
- Оставьте меня, дайте пройти, - кричала она неистово, колотила кулаками, била, царапала пытавшихся её удержать мужчин, пока те не отступили. Она бросилась к дому. В страшном гудении, в треске горящего дома были слышны душераздирающие крики о помощи. В окне она разглядела маму и Кармелу, позади них пылал настоящий костер. Они тоже увидели её, кричат, тянут к ней руки... Сквозь треск огня она услышала голос сестры: "Не подходи!" Затем пронзительный леденящий душу утробный крик: Кармела летит в пустоту, летит из окна живым пылающим факелом. Несколько раз переворачивается, чудовищно прогибаясь, извиваясь в языках пламени, и наконец падает, ударившись, разбившись о брусчатку мостовой. Но ненасытное пламя, жадно пожирающее её плоть, не унимается, всю её вылизывая своими пылкими языками, обнимает её, горит, неистовствует, танцуя, пируя в жутком торжестве смерти. Эухения бросается, пытается затушить огонь, накрывает тело сестры своим. Ее оттаскивают назад, она дерется, брыкается, и наконец ослабевая, сникает. В полном исступлении она поднимает голову к их балкону, видит маму, рвущуюся вперед с лампой в руке, с той, что стояла всегда у её изголовья. И в то же мгновение видит, как дом качается и огнедышащий вулкан в облаке гари и пыли навсегда поглощает Гойенкалье, дом семнадцать, погребая под грудой камней и мусора тело её сестры Кармелы.
Годы спустя у неё все ещё перед глазами будет стоять её мама, нелепо сжимающая в прямой вытянутой руке лампу. Видно, хотела посветить себе под ноги, которые до сих пор её не слушались (как только она смогла подняться и дойти до окна? Эту загадку она навсегда унесла с собой в могилу)... хотела заглянуть в ночь, в пустоту, в бездну вечности... В это мгновение Эухения отчетливо представила себе ту, другую её маму - в Бильбао, в тот солнечный день, что запомнился ей как один из самых ярких, счастливых в жизни. И вот теперь этот последний жест мамы уже на пороге смерти , так потрясающе точно повторил движение её веера, которым она пыталась тогда, в момент всеобщего ликования, дотянуться до великого Бельмонте.
Теодоро и Николас стараются хоть немного успокоить, поддержать безутешно рыдающую Эухению. Она исступленно кричит им: пусть оставят её здесь умирать. Она не хочет, ей незачем жить. Орчи и Тксомин мертвы! Все мертвы! Они поднимают её с земли, поддерживая, ведут к монастырю Санта-Клара. Она не в силах идти, ноги не слушаются её. Приходится нести её на руках. Над головами по-прежнему гудят самолеты... Не перестают! Кажется, что им ещё здесь делать? Ну нет! Одни улетят, следом за ними тут же летят другие. Бомбят и бомбят, стреляют и стреляют. Бомбят уже оставшиеся от домов руины, отстреливают еле живых раненых людей, мечущихся бродячих собак... На город сыплется шквал огня, град пуль. Никто не должен уцелеть. Точно, чтоб наверняка, чтоб не осталось здесь, в этом городе, никого, ни одной живой души! Жуткий зловонный чад, стоявший тогда в воздухе, навсегда свяжет её память с тем адом, в который превратился город за каких-нибудь два часа. Она слышит, как её спасители спорят между собой, обсуждают, идти ли в чудом уцелевший монастырь Санта-Клара или устроиться в бомбоубежище поближе.
Так они оказались в бомбоубежище, что было под мэрией. Ужасно тесно. Более трехсот человек стоят, почти прижавшись друг к другу. Крики, ругань, стоны раненых, хныкающий детский плач. В этой норе при каждом взрыве земля ходит ходуном, зато пулеметных очередей отсюда почти не слыхать... только, какой-то глухой треск. Прямо над их головами раздалется сильный взрыв, люди в ужасе, и только мэру Хозе Лабаурии удается погасить всеобщую панику, он требует тишины и спокойствия. Но затишью не суждено продержаться долго. Едва ли не тут же со страшным треском и хрустом начинают сыпаться балки, тянут за собой крышу. Давка. Все бросаются вперед к выходу. Она чувствует, здесь ей суждено умереть от удушья и быть погребенной в этой куче обломков. Рядом с ней молящаяся монашка перебирает пальцами четки, робко призывает и её помолиться, говорит, настал "страшный судный день".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29