Она видит то здесь, то там группы оборванных людей с кирками и лопатами. Прямо скажем, инструмент простоватый для такой-то работы! На следующий день она узнает, что это пленные республиканцы. Работяги наполняют корзины строительным мусором, потом, взвалив их себе на плечи, несут к грузовикам. Они обращают на неё внимание, что-то друг другу говорят, она не слышит. Редкие прохожие тоже на неё оглядываются, и она сама постоянно всматривается в их лица, но никого не узнает... Понурив хвосты, уныло бродят жалкие тощие псы, шныряют костлявые кошки, а рядом бесстыже разгуливают здоровые, жирные, пузатые серые крысы...
Церковь Сан-Хуан исчезла. Неужели она это только сейчас заметила? Несколько повозок, запряженных волами, с трудом пробираются вдоль канав, рытвин, оставшихся от снарядов воронок, до сих пор не разобранных завалов. Инстинкт безошибочно ведет её к улице Азило Кальцада. Словно какой-то внутренний механизм управляет её ногами. Уцелевший фигурный фрагмент от чьей-то обвалившейся галереа, три сохранившиеся кирпичные ступеньки, обломок каменной колонны, проржавевшая решетка, старая вывеска со стертыми надписями - вот они её, скрытые от посторонних глаз, ориентиры, благодаря им она легко находит место, где когда-то стояли скобяная лавка, Таверна Никасио. Напротив ателье портного Грегорио, в нескольких шагах от него булочная Дионисио Онаирдия.
Сердце её бешено колотилось. Она вспоминала все эти дорогие ей закуточки, закоулочки, по которым они так любили бродить с Кармелой. Все они безвозвратно сгинули под бомбами вместе с домами, похоронившими под обломками человеческие жизни. У неё начинает кружиться голова: перед глазами запрыгали, замелькали, завертелись все эти каменные руины. С трудом соображая, где она сейчас, Эухения прислоняется, прижимается к куску обвалившейся стены.
Азило Кальцада - это было где-то здесь. Но где точно? Еще немного надо пройти вперед... чуть дальше. Еще немного. Нет, она, кажется, уже прошла, надо вернуться назад. Голова снова начинает кружиться. Где же наконец этот холмик, где этот завал, похоронивший их тела? Может, чуть в стороне? Исчез! Она в отчаянии беззвучно плачет... едва не попадает под колеса фургона c мусором. Сумасшедшая! На что она рассчитывала? Как она могла надеяться, что сможет найти их останки и предать их земле по-человечески!
Она знает, что все три года на чужбине она жила надеждой их найти. Не у кого даже спросить. Это конец всему! У неё такое чувство, будто второй раз переживает их смерть. Это ей в наказание за то, что уехала от них. Теперь от их существования не осталось и следа, словно их и не было никогда! Наверное, их тела, как мусор, вместе с камнем, щебнем и прочим хламом увез вот такой же мусоровоз!
Их выбросили как мусор, как хлам? Куда? Прижавшись к заборчику, она сидит на своем чемодане, плачет. Она смотрит туда, где, как ей кажется, она оставила простреленное тело Тксомина с их уже мертвым мальчиком. Она что-то невнятно бормочет, стонет. Мимо проходят люди, не обращая на неё внимание. Они откуда взялись? Из-под каких развалин? К каким ещё другим завалам они идут? Они на неё даже не смотрят, таких как она, несчастных, сидящих на чемодане и плачущих, в городе пруд пруди.
Ей надо встать, но она не может, ноги её не слушаются. Что же это будет? Вдруг её качает, она падает. Что это с ней? В Биаррице иногда по утрам, когда Эухения просыпалась, у неё бывали онемения конечностей, но сейчас совсем другое - ей показалось, что ноги парализовало, она перестала их чувствовать. Ей нужна помощь, но улица как назло опустела, никого. Наклонившись, она щупает ноги, но абсолютно не чувствует своих прикосновений. Она в панике - одна на дороге, кругом ни души. Но через некоторое время восстанавливается кровообращение, к ногам возвращается тепло поступающей крови, сперва в пальцах, щиколотках и, наконец, в икрах, коленях и бедрах. Ей уже не так страшно, она встает, слегка покачиваясь, берет чемодан.
Эухения снова бредет по разрушенным улицам, почти автоматически, не задумываясь, куда и зачем. Как раненый зверь инстинктивно ползет к своей норе, так и её тянет к дому. Если повернуть за угол... Она вдруг вспоминает священника, что, стоя на коленях, отпускал грехи умирающим, которых откапывали спасатели из-под завалов. Нет, она туда не пойдет... Пойдет иначе... мимо мэрии, как они обычно ходили с Кармелой от обувной фабрики Серафина Обьера... Три года прошло, нигде ничего так и не отреставрировано, только начали приводить в порядок мэрию.
Она вдруг вспоминает, что и от калье Адольфо Уриосте ничего не осталось. Про себя считая шаги, она мысленно представляет, где прежде стоял салон портного, за ним бар, ювелирная лавка, скобяная, парикмахерская. На месте Гойенкалье, семнадцать - зияющая дыра, глубокий котлован. Значит, расчищали, копали, и копали глубоко.
Они нашли маму и Кармелу? Где они? Где их искать? Она смотрит вдаль, различает здание парламента, за ним дворец Монтефуерте, дворец семейства Лопеса де Калье. Они в полной сохранности. "Богатые, как всегда, легко отделались". Еще дальше купол церкви Санта-Мария, тот, что пробило бомбой, бомба, правда, не взорвалась. К ней примыкает монастырь, он чудом сохранился.
Она заходит в церковь, ей хочется снова попасть в часовню Нотр-Дам-де-Бегонья, куда её привел отец Итурран - тогда, на следующий день после бомбежки. К ней подходит человек, он новый церковный сторож. Говорит, она не может здесь сидеть на чемодане, им надо подготовиться к Духову дню. Нет, отца Итуррана здесь больше нет. Он жив... правда, болеет, живет у друзей в их касерио, где-то недалеко от Ларраберцу. Нет, он ничего не знает о найденных под завалами телах. Он здесь совсем недавно.
Вдруг озарение, луч надежды! В её сознании всплывает имя, свет необыкновенных лучистых зелено-голубых глаз. Эльвира Отаолеа! "Ни за что не оставлю здесь моего мужа одного в лапах франкистов". Уже стемнело. Она как прежде идет пешком два километра от моста Рентерия до касерио Эльвиры.
Мария-Анжелес, младшенькая... Эухения помнит, как качала её всего за несколько дней до отъезда во Францию... теперь бегала по комнате, резвилась. Дети все очень подросли.
- Как ты изменилась, - все говорила и говорила, вздыхая, Эльвира.
Сама Эльвира, кажется, совсем не изменилась. Эухения спрашивала себя: неужели этот хаос, царящий сейчас в её сознании, можно прочитать на её лице? Вместе с Эльвирой они посидели, поплакали, вспоминая прошлое. Какие-то три часа, роковые три часа бомбежки перевернули все в их жизни...
- Педро все ещё в тюрьме Ларринага в Бильбао. Скоро три года. Он так мужественно держится... Свидание нам дают только раз месяц. В Бильбао я езжу с детьми, всегда беру их с собой в тюрьму. Всякий раз, когда возвращаемся на поезде, настроение похоронное...
Эльвира так и не нашла своего отца. Ей кто-то рассказывал, будто все найденные в течение месяца после бомбежки тела хоронили за чертой кладбища, в братской могиле, но никто не знает, где именно. Она устала надеяться, перестала его искать. Эухения с тоской спрашивала: быть может, и её семья лежит там, в этой могиле? Эльвире хотелось её утешить, успокоить. Она предлагала ей пожить у нее: "Будешь жить у меня как родная. Мне всегда так хотелось иметь сестру".
Ночью Эухения достала из чемодана репродукцию картины, и к ней снова пришли, вернулись ночные кошмары. Наверное, она кричала во сне: иначе зачем бы обеспокоенная Эльвира подбегала к её кровати?
Утром её спущенные с кровати ноги не сразу почувствовали пол под собой. Понадобилось несколько невыносимо долгих минут, прежде чем она смогла наконец подняться.
Лето ещё только началось. В воздухе дивно пахло липовым цветом. Небо над горами было все в маленьких облачках. Дети приносили из огорода корзины, полные овощей: помидоры, огурцы, бобы...
- Оставайся у нас, - не уставала твердить ей Эльвира. - Здесь ты всегда будешь сыта. Ты ведь знаешь, в городе не так с этим благополучно. Торговцы овощами ездят туда редко. Людей сейчас там мало, в основном все они бедные, совсем без денег. Да и народ совсем другой стал. Кругом столько злобы, ненависти, цинизма ... и страх! Скольких уже расстреляли по доносам. Баскский язык под запретом. На нем теперь говорить можно, сильно рискуя, лишь тайком между собой. Тюрьмы переполнены.
Утром на рассвете 20 мая, в понедельник, в Духов день, когда все ещё спали, она ушла. Не хотела стать обузой Эльвире. Чувствовала, что сходит с ума, да ещё вот-вот, того гляди, превратится в беспомощную инвалидку.
Целый день Эухения бесцельно шаталась по городу. Она блуждала по развалинам недалеко от Фериала, ходила по бывшей рыночной площади, теряясь в воспоминаниях, разрываясь между настоящим и прошлым. Перед глазами было настоящее, в самой реальности которого неизменно проступали очертания прошлого. От этого всякий раз ей становилось невыносимо больно, больно от неизбывного чувства безвозвратности. Это было почти так же необъяснимо, как и загадка той бередившей ей душу картины "Герника". Жить ей не хотелось.
Солнце садилось, погружаясь в низко плывущие над землей облака. У кладбища ей вдруг показалось, что видит отца Итуррана верхом на ослике у того самого заборчика, где дремали раненые гударис... Как тогда... в руках у лейтенанта мелькнул револьвер... Ее странно манил к себе длинный прямоугольный участок, обложенный аккуратно составленными камнями. По нему ковром стелется пырей, растут дикие маки, ромашки и чертополох. Она пытается сосредоточиться. Ей трудно представить их там, лежащих друг на друге штабелями среди незнакомых людей, которых свозили отовсюду сотнями. Она хочет увидеть себя там, внутри, под землей, лежащей между ними и стать наконец частицей той самой "Герники". В ней они обрели форму, и Эухения безоговорочно приняла их в новом, странном обличье, нисколько не усомнившись в его подлинности. Отныне они такие, какими их создал художник.
Колокола звонили к вечерне. Она подняла глаза. Там, на крыше монастырской колокольни, две монашки в бинокли высматривали в небе самолеты... Сейчас их там больше нет... У неё гудит в голове... Она теперь одна, совсем одна на целом свете, идет, бредет, куда сама не знает. Три раза она постучала молоточком по воротам. Никто не торопился ей открывать. Она готова была уже уйти. Но тут дверь отворилась. На пороге показалась сестра: вся в черном, в черном с белыми краями клобуке. При виде столь неподдельного отчаяния и скорби удивление на её лице тотчас сменилось состраданием.
- Что я могу для вас сделать, дочь моя?
- Меня зовут Эухенией, Эухенией Эчеваррия...

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29