.. Что-то было во всем этом порочное, пугающе дурное, распутное. Это было похоже на мои ощущения, когда впервые, ещё маленьким ребенком, меня окунули в море. Я тогда почувствовала в своем теле какую-то безграничную негу бесстыдства и порочности. И теперь в моем теле взрослой женщины возникало абсолютно то же ощущение, только на сей раз не в море было дело, а в моей распутной душе, готовой принадлежать сразу двум мужчинам.
Здесь, вдали от мирской суеты, в стенах монастыря, где бедный мой страждущий дух, немощную мою плоть врачует жертвенная забота сестриц-монахинь, я понемногу обретаю покой. Часто думаю о Горке, о Рафаэле, хоть и начинаю потихоньку забывать их лица, они стираются, уходят из моей памяти...
Как-то утром, часов в девять, в дверь постучал Горка.
- Пойдем погуляем. Давай быстренько собирайся. Погода уж больно хорошая, небывало теплая для этого времени года. Давай, давай, я тебе уже тут на коврик круассаны к завтраку положил! Не мешкай, собирайся!
Этот его всегда ясный четкий голос, всегдашнее хорошее настроение, его внимание ко мне. Как он один умел украсить своим присутствием мое бедное, почти ничтожное существование... Все как нельзя лучше соответствовало его замечательной фразе, сказанной им в самую первую нашу встречу: "Знайте, теперь вы больше не одна, у вас есть друг!"
Он ждал меня в кафе на одной из террас, позади торговых рядов крытого рынка Лэ Аль. Я сказала, что обещала уже Рафаэлю сегодня позавтракать с ним.
- Ну что ж, позавтракаем втроем, - ответил Горка.
Увидев мою растерянность, весело рассмеялся, похлопал меня по руке:
- Думаешь, я не справлюсь? Думаешь, я слепой, не вижу, что он тебя любит? А ты-то сама догадываешься, что есть ещё и некто другой, то бишь я, и он тоже тебя любит?
Смотрю на него, мне вдруг становится не по себе, начинаю лепетать что-то несуразное:
- Я не хотела жить, не хотела... после бомбежки. А теперь не знаю, не понимаю, что со мной... Хочу ещё пожить, смерть ещё подождет...
- Человек - единственное животное, которое знает, что умрет. Успокойся, перестань об этом думать, просто живи! Кстати, в отличие от зверей мы оставляем после себя след в этом мире, в частности - в памяти тех, кто нас любил.
- Да, но те, кто меня любил, мертвы, что за след я теперь могу оставить после себя, в каком таком мире? Разве что в потустороннем?
Мне трудно признаться ему, такому веселому, крепкому, ладному, жизнерадостному, как мне порой нелегко просто видеть чужого ребенка, как кусаю до крови губы, чтоб не расплакаться. Горка вдруг притягивает меня к себе, обнимает, целует в глаза, в губы.
Золотая осень в Биаррице вступила в свои права. Начался сезон балов и гала-концертов. А вместе с ним и как всегда бешеный наплыв всей этой разношерстной публики в "Палас-отеле". Просто какое-то сборище космополитов, которым, похоже, наплевать на нависшую над миром угрозу гитлеровского нашествия. "Ла Газетт" пишет о событиях, которые мало занимают сейчас умы французов, зато для баскских беженцев они весьма тревожны.
Субботние вечерние посиделки у Арростеги все более походят на военные советы. Новости из Германии поступают самые неутешительные. Мы уже знаем, на что способен узурпатор, его ничто не остановит. Что станет со всеми нами, если Франция и Германия объявят друг другу войну? Как тут расслабишься... Легион "Кондор" который год бомбит, уничтожает города и села Испании.
В субботу первого октября наша компания шумно обсуждала подписанное накануне Мюнхенское соглашение. Мы поделились на два непримиримых лагеря: на тех, что были за переговоры, среди них были и мы с Рафаэлем. - "Все равно, только бы не допустить войны!" И тех, для кого Невилл Чемберлен1 и Даладье2 - негодяи, предатели. Они своей трусостью развязали руки Гитлеру. Он уже занял Чехословакию. На очереди Бельгия и Франция. В Париже готовят мешки с песком. Ну я-то знаю, своими глазами видела, насколько эти мешки "помогают" при бомбежке.
Франко уже предпринял серьезную попытку истребить наш маленький народ. "Ла Газетт" пишет о бесчинствах Гитлера, о чудовищных репрессиях, которым он подвергает евреев, о поджогах синагог, о бойне, которую устроили нацисты в "Ночь длинных ножей". Седьмого октября евреям полагается сдать свои паспорта. Гонимые в своей стране, они будут лишены и права покинуть Германию. Горка вне себя стучит кулаком по столу:
- Выходит, что Франция подписывает соглашение с этим самым Гитлером!
На следующий день после бурных и нервных дискуссий Горка как ни в чем не бывало повел нас с Рафаэлем смотреть дом той самой знаменитой мадам Эррацуриц. Мы ели жареные сардины в порту, потом, слегка разморенные жарой, медленным шагом незаметно дошли до квартала Сен-Шарль. Идем в горку по рю де Константин. Отсюда открывается замечательный вид на море. Южный ветер гонит по морской синей глади белые парусники. Мы остановились, чтобы слегка перевести дух, и слушаем Горку, он как всегда увлеченно рассказывает:
- Ее зовут Эухенией, как и тебя.
Горка встречал её несколько раз у своих американских почитателей. Он нам уже рассказывал про эту аргентинку, потрясающе изысканную даму, живую легенду. Про неё говорят, будто она была одной из некоронованных королев Парижа в те самые "безумные годы"1. Она принимала у себя поэтов, художников, самых известных писателей, композиторов.
Тут он начал перечислять всех своих, должно быть, страшно знаменитых знакомых, но нам с Рафаэлем их имена мало что говорили. Помню из этого длинного списка лишь нескольких, самых известных: Аполлинер, Стравинский, Макс Жакоб, Сандрар. Ну и, конечно же, Пикассо. Мадам Эухения Эррацуриц его очень опекала... Поговаривали, что она была в него тайно влюблена, но, увы, безответно. Не один год она уговаривала его приехать к ней в Биарриц, где жила летом в доме, утопающем в зарослях мимозы. Она и назвала свою летнюю резиденцию "Мимозовыми кущами". Наконец Пикассо удостоил её своим приездом. В июле восемнадцатого он приезжает сюда в её любимые "Мимозовые кущи", приезжает со своей молодой женой, русской балериной, в их медовый месяц. Правда, и тогда мадам его практически не видела, он почти не покидал спальни, не отходил от своей возлюбленной Ольги; с той случилось несчастье, она сломала ногу, ей наложили гипс, и она была вынуждена все время лежать в кровати. Он почти не бывал в городе - и не только потому, что не хотел оставлять свою любимую жену; он не хотел видеть на улицах всех этих изувеченных войной калек, слепых. Гостиницы, фешенебельные отели города срочно превращались в госпитали, сюда с фронта без остановки доставляли раненых, и ему, человеку абсолютно невоенному, были нестерпимо тошны эти знаки войны.
Наконец Горка подводит нас в самом конце улицы к вилле, огороженной белой стеной. Рядом с порталом - блестящая табличка с надписью: "Ла мимозрэ"1. За забором, если встать на цыпочки, можно увидеть маленькую виллу, ничем не приметную, ничем не отличающуюся от других таких же вилл на этой улице. Дом стоял на высоком пригорке, в самом начале сада, и утопал в буйных зарослях мимозы. Окна закрывали яркие в сине-голубых тонах плотные кретоновые занавески.
Где-то за этими занавесками скрывалась от солнца и от посторонних глаз комната, в которой в восемнадцатом жил со своей балериной сам Мастер. Не то от скуки, чтоб как-то скоротать время, не то в благодарность гостеприимной хозяйке, которую он вынудил присутствовать при его счастье, он расписал все стены комнаты синей тушью. Изобразил он на этих стенах пирующих на празднике сбора винограда вакханок.
- На потолке - звездное небо... Сам я этой росписи не видел, говорит Горка с сожалением, - знаю о ней только с чужих слов... Очень надеюсь когда-нибудь проникнуть в этот дом и увидеть все это великолепие своими глазами. Ради такого душу готов отдать!
А мне хочется разобраться во всех хитросплетениях, сложностях этого любовного треугольника. Если допустить, что Пикассо действительно задумывался о том, что причиняет безответно любящей его Эухении Эррацуриц страдания, занимаясь любовью в стенах её дома с другой, то как понять, что изрисовал он эти самые стены обнаженными похотливыми фигурками юных дев, точно хотел увековечить страстные любовные утехи, которым они предавались с его любимой молодой женой всего в каких-то метрах от отвергнутой им женщины?
Пока мы увлеченно рассуждали на животрепещущую тему, что тогда двигало кистью Мастера, на террасе появилась немолодая женщина в черном, с тугим пучком седых волос. Она ненадолго склонилась у цветочной клумбы, потом быстро ушла в глубь сада, скрывшись от наших любопытных глаз в зарослях своих мимозовых кущ.
- Я часто, - говорит Горка, - подолгу задерживаюсь здесь, жду, когда она наконец появится, смотрю ей вслед. Потом по дороге к себе в мастерскую вспоминаю мать, думаю о ней...
Мы уже сидим за столиком на террасе нашего привычного кафе за торговыми рядами Лэ Аль, молчим... После долгой паузы Горка возвращается к разговору о Пикассо, он говорит, что для него он нисколько не менее великий художник, чем Леонардо да Винчи. Все это время я наблюдаю за Рафаэлем, он слушает Горку с отстраненным, почти отсутствующим видом, и замечаю на его лице какое-то напряжение, он думает о своем, явно не пуская нас в мир своих мыслей. Вдруг вспоминаю: "Сегодня утром, едва ли не за этим же самым столиком меня обнял, крепко поцеловал Горка". Думаю о моей милой сестре Кармеле... Я сейчас сижу здесь, купаюсь в лучах любви, обласканная мужским вниманием, любовью... Сижу напротив того самого Рафаэля, того самого когда-то совсем юного мальчика, по которому страдала добрая чистая душа моей сестры Кармелы!
Войска Франко вошли в Барселону 26 января 1939 года. Мы понимали, что война идет к концу. На днях мы втроем - Горка, я и Рафаэль - устроили себе маленький пикник на пляже. Конец лета, на небе ни единого облачка, можно было без труда разглядеть вдалеке Сен-Жан-де-Люз и Сан-Себастьян.
Теперь мы часто бываем втроем. В основном говорит все время один Горка. Рафаэль слушает его, всегда, правда, с каким-то отстраненным, упертым видом, стоит нашим взглядам встретиться, отводит глаза. Ох уж эта его робость, природная застенчивость. При нем Горка боится лишний раз выказать свое чувство ко мне. И все-таки могу поклясться: Рафаэль знает, что мы любовники.
Наша связь длится уже шесть месяцев. Наши страстные любовные ночи оставляют меня в полном изнеможении. Он уходит, а я ещё какое-то время, лежа в постели, тупо смотрю в потолок, с трудом переводя дух. И всегда, когда раздается стук закрывающейся за ним двери, мне кажется, что меня бросили. Меня одолевали, мучили страхи. Это был сложный клубок чувств, только вот чувства вины там, пожалуй, уже не было. Я никогда не забывала той моей, десятилетней давности ночи с Тксомином, она до сих пор часто мне снится, и всякий раз я плачу от любви к нему. Правда, теперь мне это все больше напоминает игру двух ещё совсем неопытных детей.
Я никогда не забуду свежести и горячности чувства юного Тксомина, нашей с ним непосредственности, граничащей с неловкостью, которую мы оба с ним пытались скрыть за бравадой. С Горкой было все по-другому. Каждую ночь, когда он приходил ко мне, я чувствовала, как он понимает меня, как знает мой темперамент. Многое во мне и для меня самой было открытием. Я окончательно рассталась со своей девичьей стыдливостью. Горке принадлежит мое тело, он хозяин, он властелин, он мастер, дирижер, он правит бал на этом празднике. Я подчиняюсь ему, меня устраивает моя зависимость от него. Занимаясь любовью, он всякий раз говорит со мной. Я чувствую его кожей, она ждет, требует его ласки. И в этом великом церемониале любви, кажется, нет предела его буйной фантазии! Часы ожидания наших с ним встреч тянутся для меня мучительно долго. После работы я шляюсь по городу, захожу к Арростеги:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29