– Бекка. Помоги мне. Ужаль меня.
– Отъебись.
– Бекка, ты должна мне помочь. С этим гипсом. Я ж не могу себя шмыгать в левую руку, и ею не могу шмыгаться тоже. Ну никак не могу. Помоги мне.
– Ну ладно. Поди сюда. Одна головная боль от тебя.
Он просыпается рывком посреди ночи, а может, в полдень, только солнце взорвалось и темнота почти полная. Садится на кровати, руки-ноги дрожат, пот стекает в разинутый задыхающийся рот, жара и ужас, сердце колотится как бешеное, у изножья кровати фигура олицетворение зла эта жара эта тьма это одиночество он знает суждено ему на веки вечные во веки веков. Он скулит он причитает мычит волосы дыбом по коже мурашки никогда не испытывал такого всеобъемлющего ужаса, болтается над бездной чистое ничто отрицание бесконечное подонок, самый низкий негодяй на земле.
Олицетворение зла шипит и кидается к его лицу, и он кричит.
– Чёчилось? Чё орешь?
– Ох, Бекка… Бекка, помоги…
Он боком съезжает с кровати, грохается, ползет на четвереньках через комнату, голый, присасываясь к подвернувшимся пустым банкам и бутылкам. В ободранном, пульсирующем горле такой звук, будто ржавые петли скрипят, и задница, как и загипсованная рука, словно люминесцирует белым в темноте.
Щелкнув, зажигается свет, но злое не уходит. Оно взбегает по стенке на грязный потолок и повисает там, зацепившись лапами.
– Ккого черта? Эт просто…
Он ползет обратно на кровать бормоча умоляя чепуху Ревекке лицо все красное. Он пытается проговорить я боюсь, избавь меня от этого ужаса. Она отталкивает его, и его голос, садится на кровати медленно, нетвердо, оглядывает заплывшими глазами комнату, щурясь, видит шприц на полу. Постепенно до нее доходит, она берет шприц, трясет; внутри булькает, она не знает, что и почему, не помнит, что вырубилась еще до того, как они успели вмазаться, знает только, что этим можно остановить крик. Она ловит бьющуюся рядом руку, трепыхающуюся загипсованную руку, удерживает ее и втыкает струну над верхним краем гипса, куда-то туда, где должна быть вена, нажимает на плунжер, вынимает шприц и падает в какое-то подобие сна, и он тоже мгновенно отрубается, страх исчез, ужаса больше нет, оба ушли обратно, каждый в свою личную темноту, и никто из них не понял, что струна сломалась и крохотный кончик остался в вене. Мгновенно воцаряется неподвижность, две восковые куклы лежат навзничь, сопя, на кровати, и лишь пружина в матрасе, успокаиваясь, издает краткий звон, похожий на смех.
Что-то хрустит у него под ногой.
– Какого черта?
Он шагает в сторону и видит раздавленный пластиковый шприц.
– А, бля.
Проверяет подошву, вроде не поранился. Собирает осколки раздавленного шприца и вышвыривает через окно в проулок.
– Када те гипс будут снимать?
– Через пару недель, наверно. Может, три.
– Точно?
– Да. А чё?
– Мне кажется, он тебе руку натирает. Гля, вон там, возле локтя. Вишь, там все красное? Наверно, гипс трет, раздражает. Сходил бы к доктору.
– Не, всё в порядке. Чешется тока, типа, и все.
– И еще воняет, честно те скажу. Точно, что-то не так.
– Не, все нормально. Просто потеет под гипсом, типа, и все тут.
– А болит?
– Ну, мож, самую малость. Типа колет, или кусает, чё-то такое.
– Вот видишь? Иди к врачу, бля, слышь, чё те грю.
– Да не, все нормально. Не волнуйся.
– Ну как хочешь, рука-то твоя.
– Угу. Так что заткнись и не волнуйся.
Как нарыв наоборот, чирей навыворот, маленькая красная ложбинка с внутренней стороны локтя, иногда скрытая краем гипса, смотря в каком положении рука. Алое пятно на склоне этого кратера начинает чернеть внутри, в ямке, где крохотное острие сеет распад, стальное семя рождает заражение крови. Омертвение живой ткани начинается на клеточном уровне это чертежи войны в миниатюре или даже самой жизни что разлагаясь становится падалью. Крохотный разрыв начинает гноиться, вздуваясь вокруг инородного тела, и бесконечно малые агрессоры, что пришли с ним, заражают плоть уже лихорадящую от иного но лихорадка еще усиливается этим семенем разложения этим зернышком чумы, этой клеточкой язвы, что взрывается черным цветением.
– Отойди от мя. Слышь, чё сказала - отойди, бля. И не подходи ваще, слышишь.
– Чё? Чё такое? Чё я сделал?
– Воняешь ты, бля, вот чё такое.
– Да я тока что из душа, бля!
– Ну и чё. От тя воняет. Я те грю, это все твоя ебаная рука, от нее разит. Я те уже несколько недель грю, она у тя гниет, бля. Неужто не болит? Не может быть, чтоб не болела, раз так воняет.
– Ну, мож, чуть. Жжет, типа.
– Ну вот, я ж грю. Это плохо. Сходи уже к врачу, бля.
– Мне туда все равно идти через неделю, гипс снимать. Тада уж заодно и спрошу, ясно?
– Как хошь. Но ко мне не подходи тада, а то от тебя падалью разит, бля. Я серьезно. Как будто в хлеву.
– Это цветы сгнили. Чё ты их не выкинешь.
– Это не цветы, а рука твоя, бля. Меня аж тошнит.
– Ну хер с тобой.
– Ты куда?
– В паб.
– Ладно. Тут хоть дышать можно будет, для разнообразия.
Как действующий вулкан, вид сверху. Черные склоны поднимаются к желеобразным краям чаши, гнойно-белого цвета, вокруг пропасти кипящего алого. Черные щупальца, словно вены на негативе, обернулись вокруг умирающей мышцы в тесной и влажной темноте под гипсом расползаются наружу из вонючей ямы и пузырящийся гной лопается, испуская пары, воняя гнилью, морской придонной слизью из ила и застарелой вековой грязи. Вонь и грязь означают не просто старение, но омертвение, гниль заражает кровь, и не только кровь - ползучий гнойник подкрадывается к работающему сердцу. Ползучий распад, запах дерьма от еще живой руки, гангренозная язва растлевает плоть. Эта ревущая рана - словно замочная скважина в душу, в ее тленный жар, зловонная алая порча - в каждой клетке, зловещее предзнаменование в малейшем жесте. Крохотный металлический кончик - словно коготь в костном мозгу, словно когтем подчеркнута вся глубина падения, в котором такая малость может произвести такое яростное опустошение. Рука была потеряна уже тогда, когда взметнулась в кровавой, кричащей комнате, и согнулась, чтоб закрыть синее, орущее лицо.
– Чё эт ты на пол улегся?
– Плохо мне, бля. Помираю.
– Да щас прям, бля.
– Рука… чертова рука… Ох, как плохо… Ребекка…
– А я ведь те говорила! Говорила . Чего ты не пошел к доктору сразу, как я тебе сказала, а?
– Скорую… вызови «скорую»… Бля…
– Да ладно, тока не пойму, зачем те «скорая».
– Ребекка, бля, вызови «скорую»!
– Сам вызывай. Я те не прислуга, бля. Говорила ведь тебе, сходи, так нет, ты вечно лучше знаешь. Иди на улицу да звони, и, раз все равно идешь, купи пузырь в лавке, ты обещал, потому как я тока что прикончила последнее. Иди давай. И харэ орать, поэл? Соседи услышат. Ну давай, шевелись, бля. Я жду, мне нужно выпить, бля.
– Рука… умираю… плохо мне…
– Да шевелись ты, бля!
Когда-то мы научились извлекать из земли элемент, что вернет нас обратно в почву. Заманиваем сталь в нужную форму - рвать плоть, дробить кость, - чтоб перестать быть, потом перестать делать. Словно в бесконечной ненависти к себе, мы терзаем, тыкаем то, под чем затем подаемся, сгибаемся, распадаемся на куски, будто омерзение слишком велико будто нам обязательно нужно доказать свою непрочность. Мы слыхали, что нам суждено распасться, но нам нужно грубо зримое, металл в мускуле, гниль в кости, вонь и гной в еще живой коже, видимый, обоняемый образ в мире черного гниения в бьющемся сердце, и оттого металл нам желанен. Холодный конус продирается носом сквозь кровь жаждет пропороть призрачные полости, а они жаждут поддаться.
Яркий белый свет слишком яркий ослепляет и человек в белом чуть менее ослепительном.
– Вы меня видите?
Кивок.
– Вы меня слышите?
Кивок.
Потом боль и в этой боли человек в ослепительном объясняет что надо остановить некроз говорит о везении об отмирании клеток о непоправимом ущербе о травме опять о везении и о современных протезах и какой-то тьме что вот-вот подползет к сердцу и о замечательном прогрессе технологии изготовления искусственных конечностей и что ничего не мешает ампутанту жить нормально как все прочие люди полноценно и плодотворно. Потом ослепительная фигура склоняется над ним, осторожно кладет руку ему на грудь.
– Я вас пока оставлю. Вам надо поспать. Когда проснетесь, э-э… еще кое-кто с вами побеседует.
Спать.
Двое мужчин в черном по обе стороны кровати.
– Вы меня слышите?
Кивок.
– Вы меня видите?
Кивок.
Потом боль и в этой боли двое в черном говорят про обморок в магазине спиртных напитков при попытке кражи бутылки виски за что должен быть произведен арест вкупе с двадцатью восемью идентичными правонарушениями которые были зафиксированы видеокамерами а также про кражу трех пачек рецептурных бланков из трех различных поликлиник что также подтверждается видеосъемками. Конкретные места, конкретные даты. Вы не обязаны ничего говорить но вы можете повредить себе если не скажете ничего на что впоследствии можно будет сослаться при слушании дела в суде вы поняли свои права вы хотите что-либо заявить?
Кивок.
– Что?
Кивок.
– Что вы хотите заявить?
Кивок.
– Похоже, он до сих пор не в себе. Оставь его. Никуда он не денется.
– Угу. Мы за вами вернемся. Вы поняли?
Кивок.
– Похоже, тут наручники не понадобятся, а?
– Не-а. Разве что один наручник.
– Угу.
Кивок кивок кивок кивок кивок кивок кивок.
Спать.
А Ребекку, ее с тех пор никто не видал. Дни ущербности и жуткого одиночества, если не считать случайного визита одного знакомого по имени Квоки, который пришел в больницу навестить кого-то еще и узнал бледное лицо на подушке над несимметричными нарушенными очертаниями тела в накрахмаленной постели. Только один краткий визит с воли, и больше никого не было, пока не вернулись те двое в черном с новостями, что семью отыскать не удалось и ближайших родственников никаких и вот они по обе стороны от него, крепко сжав его здоровую руку, ведут по длинным белым коридорам и на улицу в полосу солнечного света и в машину и вот он в машине и машина двигается и вот он в полицейском участке и вот он в камере. Ребекку с тех пор никто не видал.
Три человека - двое мужчин и женщина - на возвышении за длинной деревянной скамьей. Три хмурящихся лица, шесть скрещенных рук, к этим фигурам обращается мужчина, жестами указывает на забинтованное существо справа от себя, но не глядит туда и со вкусом повторяет слово ЖЕРТВА. Он говорит ЖЕРТВА алкогольной зависимости ЖЕРТВА гангрены ЖЕРТВА травмирующей операции ЖЕРТВА безжалостной эгоистичной сожительницы ЖЕРТВА проблемной семьи и жестокого отца ЖЕРТВА. Потом говорит про оправдательный приговор и еще раз про оправдательный на этот раз при условии что обвиняемый обратится к специалистам для лечения алкогольной зависимости уже достаточно наказан существуют клиники выпустить на свободу научился на своих ошибках можете начать новую жизнь приговор условно с отсрочкой исполнения при условии успешного прохождения курса реабилитации.
На свободу - это куда?
В большое здание с большим садом. Потом в комнату в этом большом здании. Потом куча народу у всех лица как эмблемы печали скорби разговоры слёзы истерики и строгий сердитый мужчина по имени Питер Солт. Потом длинные тощие жаждущие дни когда умирало лето и падал дождь и наконец свобода. Свобода с пустой головой пустой грудью и хлопающим пустым рукавом.
В двери - глазок. Раньше его не было. Наверно замок тоже новый, но он вставляет свой старый ключ, и ключ подходит, и поворачивается, и дверь распахивается, и он шагает в квартиру, а там все так, как он оставил: мрак, и вонь, и хаос. Он закрывает за собой дверь.
– Ребекка! Это я! Ты тут?
Нет ответа.
– Ребекка!
Никого нет дома, телик не орет, застывшая пустота. Он входит в гостиную, видит рваные поношенные кроссовки размер большой похоже мужские прислонены к слепому телеэкрану а наверху телевизора стакан и в стакане какая-то жидкая серая каша с зеленым пухом плесени, а под стаканом придавленная пачка банкнот в палец толщиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27