И ни одного банка на много миль в округе, так что они все пользуются этой одной-единственной дребаной почтой. Я те грю, там сейф должен просто лопаться. Мучо баблосо. И взять их - как нефиг делать, вишь? Там всех работников - одна старуха. Эти деньги так и просятся в руки, братан. Разбогатеем.
Даррен поворачивает ключ и глушит двигатель. Ветер, пение птиц. Слабенькая дробь дождя по крыше, тут и там. Они глядят на магазинчик через дорогу, Алистер переводит взгляд вдаль, туда, где зеленые склоны вздымаются к небу, наполняет взор видом холмов, переходящих в испещренную овцами гору, спеленатую дымкой у вершины, словно облако непостижимым образом всосало в себя землю, и получился такой вот огромный конус.
Даррен пихает Алистера локтем под ребро.
– Сходи на разведку, братан.
– Чё?
– Сходи погляди, грю. Купи чё-нить, да осмотри эту гребаную лавку, пока там будешь. Разведай позиции и все такое. Ты вроде по-любому собирался курево покупать.
– Она срисует мою рожу.
– Ну и чё?
– А то, что она меня потом узнает, ты чё, не понял? Когда пойдем на дело.
– Тада обернешь бошку чем-нить.
– Да, как будто так и надо, ага. Пойти за куревом, обернув башку каким-нибудь дребаным шарфом. Ну ты придумал тоже.
– Да не щас , идиот - потом . Потом замаскируешься.
– А, ясно. Окей.
– Ну ты и тупой, ей-бо. Дурней коровьей лепешки, скажешь, нет?
– Не.
– Ну так иди уже тогда.
Даррен пихает Алистера к двери.
– Тебе чё-нить надо?
– Не, ничё. Иди давай.
Пихает.
– Каких-нибудь конфет или чё…
– ДА ИДИ ЖЕ ТЫ, АЛИСТЕР, МАТЬ ТВОЮ!
Даррен открывает дверь со стороны Алистера, вышвыривает его из машины и захлопывает дверь. Наблюдает, как Алистер встает, отряхивает спортивный костюм, глядит направо и налево у края проезжей части, переходит дорогу и входит в магазинчик. Дважды звенит колокольчик - дверь открывается и закрывается, Даррен наблюдает через два слоя стекла - ветровое стекло машины и окно магазина - как старая дама, стоящая за прилавком, улыбается и что-то говорит Алистеру, он протягивает ей покупки, она берет их и пробивает в кассу. Потом Алистер делает бросок вперед, за прилавок, к ней, и дама начинает падать на пол.
– Блин! Этот дурной псих решил брать лавку прям щас! Черт!
Он бьет кулаком по приборной доске, впопыхах выскакивает из машины. Ударяется бедром о фару, шипит, переходит на бег трусцой, пробегает мимо капота, не глядя пересекает дорогу, бежит к магазину. Жирная, сытая муха лениво ползет по лобовому стеклу изнутри, сползает на приборную доску, где крутит крылышками, потирает лапками, будто злорадствуя, потом чистит фасетчатые глаза теми же самыми волосатыми конечностями, потом делает оборот на 360 градусов, будто ища чего-то, и медленно, удовлетворенно исчезает через вентиляционное отверстие на приборной доске. Мелкий вампир-обжора, унес кровавую добычу в норку. В поисках тьмы, где можно переварить, подальше от крупных хищников, свой хлеб насущный, добычу, куда-нибудь в темный уголок, пропитанный машинным маслом, в тайную дырку от болта. Остывающий двигатель потрескивает, тикает, бормочет, тихо гулькает, каждый едва слышный звук - словно удар молоточка, отсекает кусочек от тишины, придает ей форму.
Две фигуры в спортивных костюмах приближаются к машине. Одна несет пакет из оберточной бумаги, другая, побольше, гневно жестикулирует двумя большими руками - будто в кастетах, так густо пальцы унизаны перстнями. Голоса усиливаются по мере того, как увеличиваются фигуры, приближаются, нависают над капотом, влезают в машину раздельно - каждая со своей стороны.
– …в виду, я думал, ты хочешь подломать лавку прям щас, бля! Какого хрена ты там делал, братан?
– Старуха уронила сдачу, вот и все. Я ей просто помог деньги подобрать.
– Ну ладно, урод ты безмозглый. Козел недоделанный, вот ты кто.
Двигатель с ревом оживает.
– Чё это? Чё я вдруг козел?
– А то, что она теперь наши морды увидела, вот чё! А? Срисовала наши хари, бля, не понимаешь, что ли! Господа бога душу мать.
Даррен включает передачу и выруливает задом на дорогу, так быстро, как только позволяет старенький заезженный мотор.
– Ну хорошо, а зачем тебе понадобилось туда вламываться? Теперь уже только дурак не догадается, чего мы хотели, скажешь, нет?
– Иди в жопу, Алистер.
– Ты, кажется, сказал, что мы все равно маски наденем.
– Так нам теперь ничего другого и не остается, что, не так? Кретин ты дребаный, Алистер. Ей-богу. Все из-за тебя через жопу. Козел.
Алистер, не говоря ни слова, вынимает из бумажного пакета коробочку с помадкой и кладет себе на колени. Разглядывает ее - на крышке нарисован беленый коттедж на склоне холма, у озера, похожий на тот, в каком жила его бабка, а владелица лавочки, ее очки, ее акцент напомнили ему самое бабушку. Он открывает коробку, предлагает Даррену, тот шипит и мотает головой, так что Алистер забирает свое предложение обратно и ест помадку большими кусками, едва жуя, так что она превращается у него во рту в толстую сладкую пленку. Глазея из окна.
Мобильник разражается музыкой: « Ты не пойдешь одна » [9]. Даррен хватает телефон, бросает взгляд на дисплей и прикладывает трубку к уху.
– Да, Томми… не-а, еще пилить черти-скоко… а хрен его знает… не… угу, хорошо… слушай, ты Питера видал? Питера Клюва?…скажи, чтоб звякнул мне, как только сможет, а?… да, хорошо… угу… но проблемо… не, я щас выключу трубу, у меня батарейка садится… пусть оставит сообщение, бля… я тебе сам позвоню… угу… ну бывай, Томми.
Он выключает мобильник, бросает его через плечо на заднее сиденье.
– Чё…
– Заткнись, Алистер. И не разевай хлебало в ближайшие десять минут, а то получишь в харю.
Алистер погружается в молчание и некоторое время хранит его. Лишь мотор рокочет, напрягаясь, да в ушах слышен хлюп - Алистер обсасывает и пожирает помадку.
В поликлинике
Не знаю, почему так, но в етой поликлинике, что на Чёрч-стрит, в приемной вечно сидит куча годных женщин. Не в смысле годных к службе - если б они были в етом смысле годные, чего б им было делать у врача? - а в смысле привлекательных, лакомых таких. Вон та, например, что сидит у фикуса, темноволосая, смуглая, книжку читает. Отпадная баба. И с характером: вокруг полно алкашей, бомжей каких-то, видно, у них диспансерный день сегодня, а ей плевать, читает себе и все, ждет приема. Один из бомжей трясется, что какающая болонка, судорожные подергивания, конвульсивные движения, типа, и процарапывает дыры у себя на руках, на желтоватой коже, а ето у него уже с печенью проблемы, печень не справляется, и желчные соли накапливаются в коже, поетому он такого желтушного цвета. Желчный пигмент. Ранняя стадия цирроза. Недолго осталось бедняге. Завязывай, братан, пока не поздно. Да я-то знаю, что не завяжешь.
До чего знакомы эти места, приемные в поликлиниках. Столько времени я провел в них, пока встречался с Ребеккой, околачивался, мерил шагами коридоры, когда душа горела, надыбать рецептов на темазики или еще чего-нибудь такое, что мы могли поиметь на халяву, чтоб продать и выручить денег на выпивку, или самим схавать, чтоб выпивка, на которую у нас хватало , накрывала посильнее. Темазепам превращает пиво в виски, ето правильно сказано. Столько времени я провел в етих местах, мрачных, казенных, набитых больными. Здесь приходят на память отчаяние, пот, жажда, тоска, пытка сухостью. Мы с Ребеккой рявкаем друг на друга, огрызаемся. И прочие алкаши да нарики вокруг, кто подтекает, кто капает. Проклятые, жуткие дни. И теперь я вижу кругом себя людей в том же состоянии, в каком я был тогда, и от этого я
от этого я
только отключаюсь
Меня кто-то зовет по имени. Я вываливаюсь из транса, все сидящие в приемной пялятся на меня, кроме хорошенькой девушки с характером, регистраторша за стойкой улыбается и протягивает мою медицинскую карту и опять называет мое имя. Я улыбаюсь, иду к ее прилавку и забираю карту. Большая, толстая пачка бумаг.
– Доктор Хойк , последний кабинет по коридору слева.
– Пасиб.
В трансе так спокойно. Ничего, кроме моего тела, ни прошлого, ни будущего, ни памяти, ни мира. Только я и мое сердце бьется. Полное обнуление, полная смерть эго, ничего, чистый покой. Прекрасно. Жаль, что там нельзя остаться навсегда.
Стучу в дверь. Хороший мужик этот доктор Хойк. Голландец, наверное. Хороший парень. Кажется, в «Рене и Стимпи» [10] собаку так зовут? Да, вроде так. Рен Хойк. Врач кричит, чтоб я вошел, и я вхожу.
– Как поживаете?
– Отлично, - говорю. - Неплохо.
Отдаю карту, он ее листает.
– Что-нибудь беспокоит? Боль, зуд?
– В руке-то?
– Да.
– Нет.
– Дурные запахи, краснота?
– Нет. Все хорошо. Если не считать, что полруки нету, типа.
Он улыбается.
– Ну, давайте посмотрим. Разденьтесь до пояса, пожалуйста.
Хватаю кофту за ворот и тяну через голову. Моя половинчатая рука тоже тянется схватиться за что-то, хочет помочь, но только мешается, так что приходится велеть ей стоять на месте и слушаться, пока я стягиваю с нее куртку. Статическое электричество потрескивает у меня в ушах, чувствую, как волосы встают дыбом. Приглаживаю их ладонью и кладу куртку на колени, а доктор Хойк подъезжает ко мне на своем стуле, взглянуть поближе.
– Давайте посмотрим.
Поднимаю к нему культю. Глазам вдруг становится жарко, хочется плакать; ето накатывает по временам, быстро, внезапно, до того жалок мой обрубок, укороченный, слабый, будто не часть меня, а какая-то жутко уязвимая и беспомощная тварь. Тварь, изначально бывшая доброй, нежной, а теперь именно поетому осужденная на страшные муки. Оконечность руки, гладкая, пустая, все черты стерты страданием.
А ну заткнись, не выдумывай. Ето ты. Ето ты. Ето не отдельная тварь, а часть тебя . Теперь - навсегда , бля, часть тебя.
– М-м-м… заживает просто замечательно…
Он медленно и осторожно прощупывает руку. Проводит большим пальцем по едва заметному шраму, бледному, выпуклому шву, где были сшиты клочья кожи.
– Чертовски хорошая работа… просто красота…
Вот это мило: сказать про мою культю «красота». Очаровательно. Мне нравится ход ваших мыслей, доктор Хойк.
Через его плечо я вижу рабочий стол. Заставка экрана - летящие звезды, словно мчишься сквозь космос. Не очень-то успокоительная для врачебного кабинета. Приз за игру в гольф, две фотографии: одна - улыбающейся женщины в платке, в тени, другая - двух смеющихся детей на пляже, у моря, дальше - пустая кружка, букет цветов в синей стеклянной вазе, желтых, нарциссы вроде они называются, маленькие желтые фанфары их вид и наверно запах
воньгнильслизьраспадотпадаетмыотпадаем
мило.
Он зажимает в ладони конец моей руки и сдавливает.
– Так больно?
– Нет.
Сдавливает сильнее.
– А так?
– Нет.
И не болит, не болит, но чуточку - странный дискомфорт, будто слабо бьет током, и от етого у меня начинают пульсировать зубы мудрости, и мне хочется, чтобы он перестал сжимать, и он перестает.
– Ну хорошо. Все в порядке. Я сейчас опять выпишу вам кодеин. Можете одеваться.
Он черкает у себя в блокноте, а я с трудом влезаю обратно в кофту. А это труд: попробуйте натянуть толстовку одной рукой, бля. Надо было рубашку надеть, с рубашками все просто, но если речь идет о толстовке, ее нужно скатать во что-то вроде обруча, продеть туда голову, исхитриться просунуть целую руку в рукав, потом взять пустой рукав, собрать его вроде как в горсть и вроде как размотать на культю, будто огромный шерстяной презик. Ето нелегко. А потом пришпилить пустой рукав булавкой или запхать за пояс штанов, вот как я сейчас, чтоб не болтался по-идиотски, пустой. Хуже болячки в заднице, и ето еще мягко сказано.
Но теперь ето - ты . Ето приходится делать в числе прочих вещей, что делаешь теперь одной рукой - спишь, ешь, моешься, кухаришь. Ето - тоже ты. Ето - часть, без которой ты не целый.
– Вот, пожалуйста.
Он протягивает мне рецепт, и я засовываю его в нагрудный карман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Даррен поворачивает ключ и глушит двигатель. Ветер, пение птиц. Слабенькая дробь дождя по крыше, тут и там. Они глядят на магазинчик через дорогу, Алистер переводит взгляд вдаль, туда, где зеленые склоны вздымаются к небу, наполняет взор видом холмов, переходящих в испещренную овцами гору, спеленатую дымкой у вершины, словно облако непостижимым образом всосало в себя землю, и получился такой вот огромный конус.
Даррен пихает Алистера локтем под ребро.
– Сходи на разведку, братан.
– Чё?
– Сходи погляди, грю. Купи чё-нить, да осмотри эту гребаную лавку, пока там будешь. Разведай позиции и все такое. Ты вроде по-любому собирался курево покупать.
– Она срисует мою рожу.
– Ну и чё?
– А то, что она меня потом узнает, ты чё, не понял? Когда пойдем на дело.
– Тада обернешь бошку чем-нить.
– Да, как будто так и надо, ага. Пойти за куревом, обернув башку каким-нибудь дребаным шарфом. Ну ты придумал тоже.
– Да не щас , идиот - потом . Потом замаскируешься.
– А, ясно. Окей.
– Ну ты и тупой, ей-бо. Дурней коровьей лепешки, скажешь, нет?
– Не.
– Ну так иди уже тогда.
Даррен пихает Алистера к двери.
– Тебе чё-нить надо?
– Не, ничё. Иди давай.
Пихает.
– Каких-нибудь конфет или чё…
– ДА ИДИ ЖЕ ТЫ, АЛИСТЕР, МАТЬ ТВОЮ!
Даррен открывает дверь со стороны Алистера, вышвыривает его из машины и захлопывает дверь. Наблюдает, как Алистер встает, отряхивает спортивный костюм, глядит направо и налево у края проезжей части, переходит дорогу и входит в магазинчик. Дважды звенит колокольчик - дверь открывается и закрывается, Даррен наблюдает через два слоя стекла - ветровое стекло машины и окно магазина - как старая дама, стоящая за прилавком, улыбается и что-то говорит Алистеру, он протягивает ей покупки, она берет их и пробивает в кассу. Потом Алистер делает бросок вперед, за прилавок, к ней, и дама начинает падать на пол.
– Блин! Этот дурной псих решил брать лавку прям щас! Черт!
Он бьет кулаком по приборной доске, впопыхах выскакивает из машины. Ударяется бедром о фару, шипит, переходит на бег трусцой, пробегает мимо капота, не глядя пересекает дорогу, бежит к магазину. Жирная, сытая муха лениво ползет по лобовому стеклу изнутри, сползает на приборную доску, где крутит крылышками, потирает лапками, будто злорадствуя, потом чистит фасетчатые глаза теми же самыми волосатыми конечностями, потом делает оборот на 360 градусов, будто ища чего-то, и медленно, удовлетворенно исчезает через вентиляционное отверстие на приборной доске. Мелкий вампир-обжора, унес кровавую добычу в норку. В поисках тьмы, где можно переварить, подальше от крупных хищников, свой хлеб насущный, добычу, куда-нибудь в темный уголок, пропитанный машинным маслом, в тайную дырку от болта. Остывающий двигатель потрескивает, тикает, бормочет, тихо гулькает, каждый едва слышный звук - словно удар молоточка, отсекает кусочек от тишины, придает ей форму.
Две фигуры в спортивных костюмах приближаются к машине. Одна несет пакет из оберточной бумаги, другая, побольше, гневно жестикулирует двумя большими руками - будто в кастетах, так густо пальцы унизаны перстнями. Голоса усиливаются по мере того, как увеличиваются фигуры, приближаются, нависают над капотом, влезают в машину раздельно - каждая со своей стороны.
– …в виду, я думал, ты хочешь подломать лавку прям щас, бля! Какого хрена ты там делал, братан?
– Старуха уронила сдачу, вот и все. Я ей просто помог деньги подобрать.
– Ну ладно, урод ты безмозглый. Козел недоделанный, вот ты кто.
Двигатель с ревом оживает.
– Чё это? Чё я вдруг козел?
– А то, что она теперь наши морды увидела, вот чё! А? Срисовала наши хари, бля, не понимаешь, что ли! Господа бога душу мать.
Даррен включает передачу и выруливает задом на дорогу, так быстро, как только позволяет старенький заезженный мотор.
– Ну хорошо, а зачем тебе понадобилось туда вламываться? Теперь уже только дурак не догадается, чего мы хотели, скажешь, нет?
– Иди в жопу, Алистер.
– Ты, кажется, сказал, что мы все равно маски наденем.
– Так нам теперь ничего другого и не остается, что, не так? Кретин ты дребаный, Алистер. Ей-богу. Все из-за тебя через жопу. Козел.
Алистер, не говоря ни слова, вынимает из бумажного пакета коробочку с помадкой и кладет себе на колени. Разглядывает ее - на крышке нарисован беленый коттедж на склоне холма, у озера, похожий на тот, в каком жила его бабка, а владелица лавочки, ее очки, ее акцент напомнили ему самое бабушку. Он открывает коробку, предлагает Даррену, тот шипит и мотает головой, так что Алистер забирает свое предложение обратно и ест помадку большими кусками, едва жуя, так что она превращается у него во рту в толстую сладкую пленку. Глазея из окна.
Мобильник разражается музыкой: « Ты не пойдешь одна » [9]. Даррен хватает телефон, бросает взгляд на дисплей и прикладывает трубку к уху.
– Да, Томми… не-а, еще пилить черти-скоко… а хрен его знает… не… угу, хорошо… слушай, ты Питера видал? Питера Клюва?…скажи, чтоб звякнул мне, как только сможет, а?… да, хорошо… угу… но проблемо… не, я щас выключу трубу, у меня батарейка садится… пусть оставит сообщение, бля… я тебе сам позвоню… угу… ну бывай, Томми.
Он выключает мобильник, бросает его через плечо на заднее сиденье.
– Чё…
– Заткнись, Алистер. И не разевай хлебало в ближайшие десять минут, а то получишь в харю.
Алистер погружается в молчание и некоторое время хранит его. Лишь мотор рокочет, напрягаясь, да в ушах слышен хлюп - Алистер обсасывает и пожирает помадку.
В поликлинике
Не знаю, почему так, но в етой поликлинике, что на Чёрч-стрит, в приемной вечно сидит куча годных женщин. Не в смысле годных к службе - если б они были в етом смысле годные, чего б им было делать у врача? - а в смысле привлекательных, лакомых таких. Вон та, например, что сидит у фикуса, темноволосая, смуглая, книжку читает. Отпадная баба. И с характером: вокруг полно алкашей, бомжей каких-то, видно, у них диспансерный день сегодня, а ей плевать, читает себе и все, ждет приема. Один из бомжей трясется, что какающая болонка, судорожные подергивания, конвульсивные движения, типа, и процарапывает дыры у себя на руках, на желтоватой коже, а ето у него уже с печенью проблемы, печень не справляется, и желчные соли накапливаются в коже, поетому он такого желтушного цвета. Желчный пигмент. Ранняя стадия цирроза. Недолго осталось бедняге. Завязывай, братан, пока не поздно. Да я-то знаю, что не завяжешь.
До чего знакомы эти места, приемные в поликлиниках. Столько времени я провел в них, пока встречался с Ребеккой, околачивался, мерил шагами коридоры, когда душа горела, надыбать рецептов на темазики или еще чего-нибудь такое, что мы могли поиметь на халяву, чтоб продать и выручить денег на выпивку, или самим схавать, чтоб выпивка, на которую у нас хватало , накрывала посильнее. Темазепам превращает пиво в виски, ето правильно сказано. Столько времени я провел в етих местах, мрачных, казенных, набитых больными. Здесь приходят на память отчаяние, пот, жажда, тоска, пытка сухостью. Мы с Ребеккой рявкаем друг на друга, огрызаемся. И прочие алкаши да нарики вокруг, кто подтекает, кто капает. Проклятые, жуткие дни. И теперь я вижу кругом себя людей в том же состоянии, в каком я был тогда, и от этого я
от этого я
только отключаюсь
Меня кто-то зовет по имени. Я вываливаюсь из транса, все сидящие в приемной пялятся на меня, кроме хорошенькой девушки с характером, регистраторша за стойкой улыбается и протягивает мою медицинскую карту и опять называет мое имя. Я улыбаюсь, иду к ее прилавку и забираю карту. Большая, толстая пачка бумаг.
– Доктор Хойк , последний кабинет по коридору слева.
– Пасиб.
В трансе так спокойно. Ничего, кроме моего тела, ни прошлого, ни будущего, ни памяти, ни мира. Только я и мое сердце бьется. Полное обнуление, полная смерть эго, ничего, чистый покой. Прекрасно. Жаль, что там нельзя остаться навсегда.
Стучу в дверь. Хороший мужик этот доктор Хойк. Голландец, наверное. Хороший парень. Кажется, в «Рене и Стимпи» [10] собаку так зовут? Да, вроде так. Рен Хойк. Врач кричит, чтоб я вошел, и я вхожу.
– Как поживаете?
– Отлично, - говорю. - Неплохо.
Отдаю карту, он ее листает.
– Что-нибудь беспокоит? Боль, зуд?
– В руке-то?
– Да.
– Нет.
– Дурные запахи, краснота?
– Нет. Все хорошо. Если не считать, что полруки нету, типа.
Он улыбается.
– Ну, давайте посмотрим. Разденьтесь до пояса, пожалуйста.
Хватаю кофту за ворот и тяну через голову. Моя половинчатая рука тоже тянется схватиться за что-то, хочет помочь, но только мешается, так что приходится велеть ей стоять на месте и слушаться, пока я стягиваю с нее куртку. Статическое электричество потрескивает у меня в ушах, чувствую, как волосы встают дыбом. Приглаживаю их ладонью и кладу куртку на колени, а доктор Хойк подъезжает ко мне на своем стуле, взглянуть поближе.
– Давайте посмотрим.
Поднимаю к нему культю. Глазам вдруг становится жарко, хочется плакать; ето накатывает по временам, быстро, внезапно, до того жалок мой обрубок, укороченный, слабый, будто не часть меня, а какая-то жутко уязвимая и беспомощная тварь. Тварь, изначально бывшая доброй, нежной, а теперь именно поетому осужденная на страшные муки. Оконечность руки, гладкая, пустая, все черты стерты страданием.
А ну заткнись, не выдумывай. Ето ты. Ето ты. Ето не отдельная тварь, а часть тебя . Теперь - навсегда , бля, часть тебя.
– М-м-м… заживает просто замечательно…
Он медленно и осторожно прощупывает руку. Проводит большим пальцем по едва заметному шраму, бледному, выпуклому шву, где были сшиты клочья кожи.
– Чертовски хорошая работа… просто красота…
Вот это мило: сказать про мою культю «красота». Очаровательно. Мне нравится ход ваших мыслей, доктор Хойк.
Через его плечо я вижу рабочий стол. Заставка экрана - летящие звезды, словно мчишься сквозь космос. Не очень-то успокоительная для врачебного кабинета. Приз за игру в гольф, две фотографии: одна - улыбающейся женщины в платке, в тени, другая - двух смеющихся детей на пляже, у моря, дальше - пустая кружка, букет цветов в синей стеклянной вазе, желтых, нарциссы вроде они называются, маленькие желтые фанфары их вид и наверно запах
воньгнильслизьраспадотпадаетмыотпадаем
мило.
Он зажимает в ладони конец моей руки и сдавливает.
– Так больно?
– Нет.
Сдавливает сильнее.
– А так?
– Нет.
И не болит, не болит, но чуточку - странный дискомфорт, будто слабо бьет током, и от етого у меня начинают пульсировать зубы мудрости, и мне хочется, чтобы он перестал сжимать, и он перестает.
– Ну хорошо. Все в порядке. Я сейчас опять выпишу вам кодеин. Можете одеваться.
Он черкает у себя в блокноте, а я с трудом влезаю обратно в кофту. А это труд: попробуйте натянуть толстовку одной рукой, бля. Надо было рубашку надеть, с рубашками все просто, но если речь идет о толстовке, ее нужно скатать во что-то вроде обруча, продеть туда голову, исхитриться просунуть целую руку в рукав, потом взять пустой рукав, собрать его вроде как в горсть и вроде как размотать на культю, будто огромный шерстяной презик. Ето нелегко. А потом пришпилить пустой рукав булавкой или запхать за пояс штанов, вот как я сейчас, чтоб не болтался по-идиотски, пустой. Хуже болячки в заднице, и ето еще мягко сказано.
Но теперь ето - ты . Ето приходится делать в числе прочих вещей, что делаешь теперь одной рукой - спишь, ешь, моешься, кухаришь. Ето - тоже ты. Ето - часть, без которой ты не целый.
– Вот, пожалуйста.
Он протягивает мне рецепт, и я засовываю его в нагрудный карман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27