Это тоже пришло потом. Моей матери, конечно, никогда и не снилось, — она была страшно богатой леди, тем, что вы называете «королевой пастбищ», — ей, конечно, и не снилось, что я, несмотря на свое образование, окажусь в конце концов женой ночного сторожа. — Она засмеялась над нелепостью этого предположения. — У нас дома были сотни, даже тысячи ночных сторожей и рабочих, и все они нам служили. Были и пеоны — это, по здешним понятиям, почти что рабы — и ковбои, которым приходилось делать двести миль верхом, чтобы проехать ранчо из конца в конец. А уж слуг в доме нельзя было и сосчитать. Да, да, у моей матери их были десятки.
Мерседес Хиггинс, болтливая, как гречанка, продолжала делиться с Саксон своими воспоминаниями.
— Но все они были ужасно грязные и ленивые. Вот китайцы, как правило, — превосходные слуги. Японцы тоже, если попадутся надежные; хотя китайцы все-таки лучше. Служанки-японки — хорошенькие и веселые, но в любую минуту могут все бросить и уйти от вас. Индусы слабосильны, но очень послушны. Их сагибы и мэмсагибы для них прямо какие-то божества! Я была для них мэмсагиб, потому что я женщина. У меня был однажды повар, русский, — так он всегда плевал в плиту — «на счастье». Очень смешно. Но мы мирились с этим. Таков обычай.
— Вы, наверно, много путешествовали, раз у вас были такие странные слуги? — спросила Саксон, чтобы старуха продолжала свой рассказ.
Мерседес засмеялась и кивнула.
— Но чуднее всего — это черные рабы в Океании: маленькие, курчавые, с костяными украшениями, продетыми через нос. Когда они лодырничали или крали, их привязывали к стволу кокосовой пальмы за оградой и стегали кнутами из кожи носорога. Они были с острова людоедов и охотников за головами и никогда не издали ни одного стона. Этого требовала их гордость. Я помню маленького Виби — ему было всего двенадцать лет, — он прислуживал мне; и когда ему исполосовали всю спину и я плакала над ним, он только смеялся и говорил: «Подожди еще чуточку, и я отрежу голову большому белому хозяину». Он имел в виду Брюса Анстея, англичанина, который его избил. Но маленькому Виби так и не досталась голова хозяина. Он убежал, и дикари ему самому отрезали голову и съели его начисто.
У Саксон пробежал мороз по коже, лицо ее потемнело, а Мерседес Хиггинс продолжала трещать:
— Ах, какие это были веселые, бурные и дикие времена! Вы не поверите, дорогая, эти англичане с плантаций выпили за три года целое море шампанского и шотландского виски и истратили тридцать тысяч фунтов. Заметьте, не долларов, а фунтов, а это составляет сто пятьдесят тысяч долларов. Но пока было что тратить, они жили, как короли. Это была великолепная, сказочная и безумная, совершенно безумная жизнь.
Чтобы уехать, мне пришлось продать в Новой Зеландии половину моих замечательных драгоценностей. В конце концов Брюс Анстей застрелился. Роджер поступил штурманом на торговое судно с черной командой, за восемь фунтов в месяц. А Джэк Гилбрайт был самый чудной из всех. Он происходил из богатой и знатной семьи. Вернувшись в Англию, он стал торговать мясом для кошек в окрестностях своего родового замка и делал это до тех пор, пока родственники не дали ему денег на покупку каучуковой плантации, и он уехал не то в Индию, не то на Суматру, а может быть на Новую Гвинею… Не помню.
Вернувшись домой и стряпая в кухне обед для Билла, Саксон долго думала о том, какие неистовые желания и страсти заставили эту старуху с обожженным солнцем лицом совершить весь огромный путь — от роскошного перуанского ранчо до Окленда и — до Барри Хиггинса. Старик Хиггинс не принадлежал к числу тех, кто выбросил бы деньги на шампанское, да у него, вероятно, и случая такого не было. В своих рассказах она упоминала имена других мужчин, но не его.
Еще не раз Мерседес пускалась в воспоминания; о многом она говорила лишь отрывочно, намеками. Не было, кажется, ни одной страны, ни одного большого города в Старом и Новом Свете, где бы она не побывала. Она посетила десять лет тому назад даже Клондайк и несколькими яркими штрихами обрисовала своей слушательнице закутанных в меха и обутых в мокасины золотоискателей, которые сорили в барах золотым песком, стоившим не одну тысячу долларов. Казалось, миссис Хиггинс всегда имела дело только с такими мужчинами, для которых деньги — все равно что вода.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Саксон, занятая тем, как удержать любовь Билла, сохранить свежесть их взаимного чувства и никогда не спускаться с тех вершин, которых они сейчас достигли, охотно встречалась с миссис Хиггинс и слушала ее рассказы. Ведь та знала, должна была знать, секрет вечного счастья. Недаром Мерседес сама не раз делала намеки на то, что ей ведомо больше, чем заурядным женщинам.
В течение ближайших недель молодая женщина часто бывала у нее, но старуха говорила о чем угодно, только не об интересовавших Саксон предметах. Она учила ее плести кружева, стирать тонкое белье и закупать провизию. Однажды Саксон нашла Мерседес более оживленной, чем обычно. Журчащая речь старухи лилась особенно торопливо. Глаза пылали, пылали и щеки. И слова жгли, точно пламя. В комнате пахло спиртом, и Саксон поняла, что Мерседес напилась. Испуганная и оробевшая, Саксон все же уселась рядом с ней и, подрубая носовой платок для Билла, стала слушать ее беспорядочную, отрывистую речь.
— Так вот, милочка. Я вам расскажу про мужчин. Не будьте такой глупой, как другие, которые считают, что я сумасшедшая, колдунья, что у меня дурной глаз. Ха-ха! Как вспомню эту дурочку Мэгги Донэхью, — она всегда закрывает платком своего ребенка, когда мы встречаемся на улице, — а мне просто смешно. Да, я была колдуньей, но я околдовывала мужчин. О, я мудра, очень, очень мудра, дорогая моя! Я расскажу вам, как женщины любят мужчин и как мужчины любят женщин — все равно: и хорошие мужчины и дурные. О том, какое животное сидит в каждом мужчине, и о некоторых их странностях, разбивающих сердца женщинам, которые не понимают того, что нужно понимать, — ибо все женщины дуры. Но я не дура. Да, да, послушайте.
Я сейчас старуха; как женщина, я не скажу вам, сколько мне лет, — но я и до сих пор сохранила власть над мужчинами. И я могла бы ее сохранить, будь я даже столетней и беззубой. Не над молодыми, конечно,
— те были моими рабами в мои молодые годы, — нет, над старыми, как и подобает моему возрасту. И хорошо, что я обладаю этой властью. У меня нет ни денег, ни родных, никого в целом мире, — у меня есть только моя мудрость и мои воспоминания; один пепел, но пепел царственный и драгоценный. Такие старухи, как я, обычно или нищенствуют и умирают с голоду, или идут в богадельню, но не я. Я добыла себе мужа. Правда, это только Барри Хиггинс… старик Барри, грузный, как бык; но, дорогая моя, он все же мужчина, и притом со странностями, как и все они. Правда, у него одна рука, — Она пожала плечами. — Зато он не может меня бить, а ведь старые косточки становятся особенно чувствительными, когда мясо на них высыхает и теряет свою упругость.
Но я вспоминаю моих молодых любовников, безумцев, одержимых безумием юности… Да, я жила. С меня хватит! И я ни о чем не жалею. А со стариком Барри мне спокойно, — я знаю, что у меня есть кусок хлеба, кров и угол у огня. А почему? Да потому, что я умею обходиться с мужчинами и никогда не разучусь. Такое знание и горько и сладостно, — нет, скорее сладостно. Ах, мужчины, мужчины! Конечно, не тупицы, не жирные свиньи-дельцы, а мужчины с темпераментом, с огнем, — может быть, безумцы, но особое, стоящее вне закона племя безумцев.
Маленькая женщина, я хочу вас научить мудрости! Разнообразие — вот в чем тайна этой магии, вот ее золотой ключ, вот игрушка, которая забавляет мужчин. Если муж этого не найдет в жене, он будет вести себя, как турок; а если найдет — он ее раб, верный раб. Жена должна воплощать в себе многих женщин. И если вы хотите, чтобы ваш муж: вас любил, вы должны воплотить в себе всех женщин на свете. Будьте всегда новой, иной. Пусть на вас всегда сверкает утренняя роса новизны, будьте ярким цветком, который никогда не раскрывается вполне и поэтому никогда не вянет. Будьте целым садом, полным всегда новых, всегда свежих, всегда неожиданных цветов, и пусть мужчина не воображает, что в этом саду он сорвал последний.
Слушайте меня, маленькая женщина! В саду любви живет змея. Имя ей
— пошлость. Наступите ей на голову, иначе она погубит ваш сад. Запомните это слово: пошлость. Никогда слишком не откровенничайте. Мужчины только кажутся грубыми. На самом деле женщины гораздо грубее… Нет, милочка, не спорьте; вы еще девочка. Женщины менее деликатны, чем мужчины. Неужели я не знаю? Они рассказывают друг другу самые интимные вещи о своих отношениях с мужьями; мужчины же о женах никогда не рассказывают. Чем объяснить такую откровенность? По-моему, только одним: во всем, что касается любви, женщины менее деликатны, чем мужчины. В этом и состоит их ошибка. Тут-то и кроется начало всякой пошлости. Пошлость — отвратительный слизняк, который оскверняет и разрушает любовь.
Будьте деликатны, маленькая женщина. Будьте всегда под покрывалом, под многими покрывалами. Закутывайтесь в тысячи радужных сверкающих оболочек, в прекрасные ткани, украшенные драгоценными камнями. И никогда не давайте сорвать с себя последнего покрывала. Каждый раз набрасывайте на себя все новые, и так — без конца. Но не давайте мужу это заметить. Пусть жаждущий вас возлюбленный будет уверен, что вас отделяет от него только одно, последнее, покрывало, что каждый раз именно его-то он и срывает. Пусть он будет в этом уверен. На самом деле должно быть иначе: пусть наутро он убедится, что последний покров все же ускользнул у него из рук, — и тогда он не узнает пресыщения.
Помните, каждое покрывало должно казаться последним и единственным. Пусть он всегда думает, что вы оставили последнее в его руках; новое приберегите на завтра; и на все будущие завтра оставляйте больше того, что вы открыли. Тогда вы каждый день будете казаться мужу новой и неожиданной, и он станет искать эту новизну не у других женщин, а у вас. Ведь и к вам вашего мужа привлекли свежесть и новизна вашей красоты, ваша тайна. Когда мужчина сорвал цветок и вдохнул всю сладость его аромата, он ищет других цветов. В этом его особенность. Вы всегда должны оставаться для него цветком, который почти сорван и все же не дается в руки, источником сладости, который так и останется неизведанным до конца.
Глупы те женщины, — впрочем, они все глупы, — которые воображают, будто, завоевав мужчину, они достигли окончательной победы. А потом успокаиваются, жиреют, вянут, киснут и становятся несчастными. Увы, они, к сожалению, слишком глупы. Но вы, маленькая женщина, пусть ваша первая победа в любви превратится в бесконечный ряд побед. Каждый день вы должны заново покорять своего мужа. А когда вы выиграете последнюю битву и увидите, что завоевывать уже нечего, — любовь умрет. Конец настанет неизбежно, — но пока его нет, пусть ваш муж бродит по волшебным садам. Запомните, что любовь должна оставаться ненасытной. Пусть она возбуждает голод, острый, как лезвие ножа, он никогда не должен быть утолен вполне. Следует хорошо кормить своего возлюбленного; насыщайте, насыщайте его, но отпускайте несытым, — и он вернется к вам еще более голодным.
Миссис Хиггинс внезапно встала и вышла из комнаты. Саксон не могла не заметить, какая легкость и грация были в ее исхудавшем, увядшем теле.
Когда старуха вернулась, молодая женщина еще раз проверила свое впечатление: нет, грация и легкость ей не померещились.
— Я вам показала только первые буквы в азбуке любви, — сказала та, снова усаживаясь.
Она держала в руках небольшой музыкальный инструмент из на диво отполированного драгоценного дерева, напоминавший четырехструнную гитару. Мерседес стала ритмически перебирать струны и запела тонким, но приятным голосом какую-то мелодию, какую-то странную песнь на чужом языке, состоявшую только из чередования гласных, звучавших с особой тягучей и страстной мягкостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80