Подняв глаза на Саксон, он заметил:
— Если бы я не побывал в Калифорнии, то, пожалуй, решил бы, что нет на свете ничего лучше Орегона.
А вечером, когда, поужинав олениной, Билл растянулся на траве и, опираясь на локоть, закурил папиросу, он сказал:
— Может быть, никакой лунной долины и нет. Но если и нет, то не все ли равно? Мы можем искать всю жизнь. Лучшего мне и не надо.
— Нет, лунная долина существует, — строго возразила Саксон. — И мы ее найдем. Мы должны ее найти. Подумай, Билл, это же невозможно — всегда бродить. Тогда у нас не будет ни маленьких Хазл, ни маленьких Хатти, ни маленьких… Билли…
— Ни маленьких Саксон, — вставил Билл.
— Ни маленьких Поссумов, — торопливо закончила она, кивая головой и протягивая руку, чтобы приласкать фоксика, с увлечением обгладывавшего оленье ребро. В ответ раздалось сердитое рычанье, и оскаленные зубы Поссума едва не вцепились ей в руку.
— Поссум! — воскликнула она с горьким упреком и снова протянула к нему руку.
— Оставь! — удержал ее Билл. — Это же инстинкт. Как бы он тебя в самом деле не хватил.
Рычание Поссума становилось все более грозным, его челюсти крепко стиснули кость, охраняя ее, глаза, засверкали яростью, шерсть на загривке встала дыбом.
— Хороший пес никогда не отдаст свою кость, — заступился за него Билл. — Я не стал бы держать собаку, у которой молено отнять кость.
— Но ведь это мой Поссум, — спорила Саксон, — и он меня любит. Я хочу, чтобы он любил меня больше, чем какую-то гадкую кость. И потом — он должен слушаться… Сюда, Поссум, отдай кость! Отдай сейчас же! Слышишь!
Она осторожно протянула руку, рычанье становилось грознее и громче, и фоке едва не цапнул ее за руку.
— Я же тебе говорю, что это инстинкт, — снова сказал Билл. — Он любит тебя, но пересилить себя не может.
— Он вправе защищать свою кость от чужих, но не от своей матери, — заявила Саксон. — И я заставлю его отдать ее!
— Фокстерьера очень легко разозлить, Саксон. Ты доведешь его до крайности.
Но Саксон упрямо настаивала на своем и подняла с земли хворостинку.
— А теперь отдай-ка мне кость.
Она погрозила собаке хворостиной, и рычанье Поссума стало свирепым. Он снова попытался куснуть ее и всем телом прикрыл кость. Саксон замахнулась, делая вид, что хочет его ударить, — и он вдруг выпустил кость, опрокинулся на спину у ее ног, задрав все четыре лапки кверху и покорно прижав к голове уши, а глаза, полные слез, явно молили о прощении.
— Здорово! Вот так штука! — прошептал Билл, пораженный. — Посмотри, Саксон! Он подставляет тебе грудь и брюшко — распоряжайся, мол, моей жизнью и смертью. Он словно хочет сказать: «Вот я тут весь. Наступи на меня. Убей, если хочешь. Я люблю тебя, я твой раб, но я не могу не защищать этой косточки. Инстинкт во мне сильнее меня. Убей меня, я ничего не могу поделать».
Весь гнев Саксон растаял, слезы выступили у нее на глазах; она нагнулась и взяла щенка на руки. Поссум был вне себя; он взвизгивал, дрожал, извивался, лизал ей лицо, вымаливал прощение.
— Золотое сердце, розовый язычок, — напевала Саксон, прикладывая щеку к мягкому, все еще дрожащему тельцу. — Мама просит прощения, мама никогда больше не будет тебя мучить. На, миленький, на! Видишь? Вот твоя косточка! Возьми ее!
Она спустила его на землю, но он еще долго не решался схватить кость, с явным недоумением смотрел на Саксон, словно желая увериться, что разрешение дано, и весь дрожал, точно раздираемый борьбой между долгом и желанием. Только когда она повторила: «Возьми, возьми» — и кивнула ему, он решился приблизиться к кости. Но через минуту песик внезапно вздрогнул, поднял голову и вопросительно посмотрел на нее. Саксон опять кивнула ему улыбаясь, — и Поссум, облегченно и радостно вздохнув, припал к драгоценному оленьему ребру.
— Твоя Мерседес была права, когда говорила, что люди дерутся из-за работы, как собаки из-за кости, — задумчиво начал Билл. — Это инстинкт. Я так же не мог удержаться, чтобы не дать штрейкбрехеру по скуле, как Поссум не мог удержаться, чтобы не кинуться на тебя. Это нельзя объяснить. Что человеку положено делать, то он и делает. И если он что-нибудь делает, значит так нужно, — все равно, способен он объяснить почему или не способен. Помнишь, Холл не мог объяснить, чего ради он бросил палку под ноги Мак-Манусу тогда, на состязании. Что человеку положено, то положено. Вот и все, что я знаю. У меня ведь не было решительно никаких причин, чтобы вздуть нашего жильца Джимми Гармона. Он славный парень, честный, порядочный. Но я просто чувствовал потребность отдубасить его: и забастовка провалилась, и на душе было так скверно, что все кругом казалось отвратительным. Я тебе не рассказывал, я ведь с ним виделся после тюрьмы, когда у меня заживали руки. Пошел к нему в депо, дождался его, — он куда-то отлучился, — и попросил прощенья. Что заставило меня просить прощенья? Не знаю. Вероятно, то же самое, что заставило раньше его избить. Видно, я не мог иначе.
Так Билл, ночуя на берегу реки Умпква, философствовал в реалистических терминах о жизни, меж тем как Поссум, подкрепляя его слова делом, жадно разгрызал ребро оленя крепкими зубами.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Саксон и Билл добрались до Розбурга. Саксон правила, рядом с ней на козлах сидел Поссум. Въехав в город, она перевела лошадей на шаг. Сзади к фургону были привязаны две молодых рабочих лошади, за ними следовали еще шесть лошадей, а позади всех ехал Билл верхом на девятой. Из Розбурга ему предстояло отправить их всех в оклендские конюшни.
Притчу о белом воробье они впервые услышали в долине Умпквы. Рассказал ее пожилой крепыш-фермер. Его участок был образцом порядка и благоустройства. Уже потом Билл узнал от соседей этого фермера, что его состояние доходит до четверти миллиона долларов.
— Вы слышали историю про фермера и белого воробья? — спросил он Билла за обедом.
— Далее не подозревал, что есть на свете белые воробьи, — отозвался Билл.
— Да, они действительно очень редки, — согласился фермер. — Но вот что рассказывают: жил-был один фермер, у которого дела шли неважно. Он никак не мог наладить свое хозяйство. И вот в один прекрасный день он где-то услышал о чудесном белом воробье. Говорили, что белого воробья можно увидеть только на заре, при первых проблесках рассвета и что он приносит счастье и удачу тому, кто изловчится его поймать. На следующее утро наш фермер был на ногах чуть забрезжило и стал ждать воробья. Поверите ли, он день за днем, целые месяцы искал эту пичужку, но ему так и не удалось увидеть ее хотя бы мельком. — Фермер покачал головой. — Нет, он ее не увидел, но зато каждое утро видел на ферме многое, что требовало его внимания, и занимался этим до завтрака. Не успел он оглянуться, как его ферма начала процветать, он скоро все выплатил по закладной и завел себе текущий счет в банке.
Когда они в этот день двинулись дальше, Билл глубоко задумался.
— О, я отлично понял, куда он гнет, — сказал Билл, наконец, — и все-таки мне это дело не нравится. Конечно, никакого белого воробья не было, но благодаря тому, что фермер начал рано вставать, он замечал вещи, на которые раньше не обращал внимания… Ну, я все это отлично понял. И все-таки, Саксон, если в этом и состоит жизнь фермера, то я не желаю никакой лунной долины. Неужели на свете только и есть, что тяжелый труд? Гнуть спину от зари до зари можно и в городе. Зачем же тогда жить в деревне? Отдыхаешь только ночью, а когда спишь, не можешь радоваться жизни. И где спать — все равно; спящий — что мертвый. Уж лучше умереть, чем работать как каторжный. Я бы предпочел странствовать: глядишь, и подстрелишь в лесу оленя или поймаешь в речке форель; валялся бы в тени на спине и смеялся и дурачился бы с тобой и… плавал бы сколько влезет. А я ведь хороший работник. Но в этом-то вся и разница между работой в меру и работой до потери сознания!
Саксон была с ним согласна. Она оглядывалась на свое прошлое, на годы изнуряющего труда и сравнивала их с той радостной жизнью, какую они вели в дороге.
— Нам богатство не нужно, — сказала она. — Пусть охотятся за белыми воробьями на островах Сакраменто и в долинах с искусственным орошением. Если мы в лунной долине встанем рано, то лишь для того, чтобы послушать пенье птиц и петь вместе с ними. А если подчас и приналяжем на работу, то только чтобы иметь потом больше досуга. Когда ты пойдешь купаться в море, я пойду с тобой. И мы будем так усердно бездельничать, что работа покажется нам приятным развлечением.
— Ну и жара, я весь мокрый! — воскликнул Билл, вытирая пот с загорелого лба. — Как ты думаешь, не двинуть ли нам к побережью?
Они повернули на запад и с высоких плоскогорий начали спускаться по диким ущельям. Дорога была очень опасная, — они увидели на протяжении семи миль десять разбитых автомашин. Не желая утомлять лошадей, Билл вскоре остановился на берегу бурной горной речки, в которой сразу же поймал двух форелей. Поймала и Саксон свою первую крупную форель. Она привыкла к форелям в девять-десять дюймов, и резкий скрип катушки, когда попалась крупная рыба, заставил ее вскрикнуть от удивления. Билл подошел к ней и стал учить, как вытаскивать рыбу. Через несколько мгновений Саксон, разрумянившаяся и блестя глазами, осторожно вытащила на песок огромную форель. Но тут рыба сорвалась с крючка и судорожно затрепетала, так что Саксон навалилась на нее всем телом и схватила ее руками.
— Шестнадцать дюймов! — сказал Билл, когда она гордо поднесла ему рыбу, чтобы он посмотрел, — Постой! Что ты хочешь с ней делать?
— Смыть песок, конечно, — последовал ответ.
— Положи ее лучше в корзинку, — посоветовал он и замолчал, спокойно выжидая, что будет дальше.
Она склонилась над речкой и опустила великолепную рыбину в воду. Рыба рванулась из рук Саксон и исчезла.
— Ой! — огорченно воскликнула Саксон.
— Если добыл — сумей и удержать, — нравоучительно изрек Билл.
— Ну и пусть! — отпарировала она, — Ты все равно ни разу такой не поймал!
— Да я и не отрицаю, что ты рыболов знаменитый, — насмешливо протянул он. — Поймала же ты меня, верно?
— Уж не знаю, как тебе сказать, — ответила она. — Может, это вышло, как с тем парнем; знаешь, его арестовали за то, что он ловил форелей, когда было запрещено, а он сказал, что делал это защищаясь.
Билл задумался, но не понял.
— Он уверял, что форель напала на него, — пояснила Саксон.
Билл усмехнулся. Спустя четверть часа он сказал:
— Здорово ты меня поддела! Небо было покрыто тучами, и когда они ехали вдоль берега реки Кокиль, их внезапно обступил туман.
— У-уф! — радостно воскликнул Билл. — Вот хорошо-то! Я впитываю эту влагу, как сухая губка. Никогда я не умел ценить туман, а вот теперь…
Саксон раскрыла объятья, как бы желая схватить клубы тумана в охапку, а затем стала делать плавательные движения, словно купаясь в его серых волнах.
— Вот не думала, что солнце может надоесть, — заявила она. — Но мы его порядком хватили за последнее время.
— Да, с тех пор как мы попали в долину Сакраменто, — согласился Билл. — А слишком много солнца тоже не годится. Теперь я это понимаю. Солнце — оно вроде вина. Ты замечала, как легко становится на душе, когда после целой недели пасмурной погоды выглянет солнышко? Оно тогда действует особенно. Чувствуешь себя так, словно сделал глоток виски, — по всему телу тепло разливается. Или когда наплаваешься… ты замечала, как чудесно, выйдя из воды, полежать на солнышке? А все потому, что выпиваешь рюмочку солнечного коктейля. Но представь себе, что ты провалялась на песке часа два, — ты уже не будешь чувствовать себя так хорошо. Движения станут вялыми и одеваться будешь еле-еле, и домой добредешь с трудом, словно из тебя ушла вся жизнь. Почему? А это вроде похмелья. Ты опилась солнцем, как виски, и приходится расплачиваться. Ясно! А потому лучше жить в таком климате, где бывают туманы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— Если бы я не побывал в Калифорнии, то, пожалуй, решил бы, что нет на свете ничего лучше Орегона.
А вечером, когда, поужинав олениной, Билл растянулся на траве и, опираясь на локоть, закурил папиросу, он сказал:
— Может быть, никакой лунной долины и нет. Но если и нет, то не все ли равно? Мы можем искать всю жизнь. Лучшего мне и не надо.
— Нет, лунная долина существует, — строго возразила Саксон. — И мы ее найдем. Мы должны ее найти. Подумай, Билл, это же невозможно — всегда бродить. Тогда у нас не будет ни маленьких Хазл, ни маленьких Хатти, ни маленьких… Билли…
— Ни маленьких Саксон, — вставил Билл.
— Ни маленьких Поссумов, — торопливо закончила она, кивая головой и протягивая руку, чтобы приласкать фоксика, с увлечением обгладывавшего оленье ребро. В ответ раздалось сердитое рычанье, и оскаленные зубы Поссума едва не вцепились ей в руку.
— Поссум! — воскликнула она с горьким упреком и снова протянула к нему руку.
— Оставь! — удержал ее Билл. — Это же инстинкт. Как бы он тебя в самом деле не хватил.
Рычание Поссума становилось все более грозным, его челюсти крепко стиснули кость, охраняя ее, глаза, засверкали яростью, шерсть на загривке встала дыбом.
— Хороший пес никогда не отдаст свою кость, — заступился за него Билл. — Я не стал бы держать собаку, у которой молено отнять кость.
— Но ведь это мой Поссум, — спорила Саксон, — и он меня любит. Я хочу, чтобы он любил меня больше, чем какую-то гадкую кость. И потом — он должен слушаться… Сюда, Поссум, отдай кость! Отдай сейчас же! Слышишь!
Она осторожно протянула руку, рычанье становилось грознее и громче, и фоке едва не цапнул ее за руку.
— Я же тебе говорю, что это инстинкт, — снова сказал Билл. — Он любит тебя, но пересилить себя не может.
— Он вправе защищать свою кость от чужих, но не от своей матери, — заявила Саксон. — И я заставлю его отдать ее!
— Фокстерьера очень легко разозлить, Саксон. Ты доведешь его до крайности.
Но Саксон упрямо настаивала на своем и подняла с земли хворостинку.
— А теперь отдай-ка мне кость.
Она погрозила собаке хворостиной, и рычанье Поссума стало свирепым. Он снова попытался куснуть ее и всем телом прикрыл кость. Саксон замахнулась, делая вид, что хочет его ударить, — и он вдруг выпустил кость, опрокинулся на спину у ее ног, задрав все четыре лапки кверху и покорно прижав к голове уши, а глаза, полные слез, явно молили о прощении.
— Здорово! Вот так штука! — прошептал Билл, пораженный. — Посмотри, Саксон! Он подставляет тебе грудь и брюшко — распоряжайся, мол, моей жизнью и смертью. Он словно хочет сказать: «Вот я тут весь. Наступи на меня. Убей, если хочешь. Я люблю тебя, я твой раб, но я не могу не защищать этой косточки. Инстинкт во мне сильнее меня. Убей меня, я ничего не могу поделать».
Весь гнев Саксон растаял, слезы выступили у нее на глазах; она нагнулась и взяла щенка на руки. Поссум был вне себя; он взвизгивал, дрожал, извивался, лизал ей лицо, вымаливал прощение.
— Золотое сердце, розовый язычок, — напевала Саксон, прикладывая щеку к мягкому, все еще дрожащему тельцу. — Мама просит прощения, мама никогда больше не будет тебя мучить. На, миленький, на! Видишь? Вот твоя косточка! Возьми ее!
Она спустила его на землю, но он еще долго не решался схватить кость, с явным недоумением смотрел на Саксон, словно желая увериться, что разрешение дано, и весь дрожал, точно раздираемый борьбой между долгом и желанием. Только когда она повторила: «Возьми, возьми» — и кивнула ему, он решился приблизиться к кости. Но через минуту песик внезапно вздрогнул, поднял голову и вопросительно посмотрел на нее. Саксон опять кивнула ему улыбаясь, — и Поссум, облегченно и радостно вздохнув, припал к драгоценному оленьему ребру.
— Твоя Мерседес была права, когда говорила, что люди дерутся из-за работы, как собаки из-за кости, — задумчиво начал Билл. — Это инстинкт. Я так же не мог удержаться, чтобы не дать штрейкбрехеру по скуле, как Поссум не мог удержаться, чтобы не кинуться на тебя. Это нельзя объяснить. Что человеку положено делать, то он и делает. И если он что-нибудь делает, значит так нужно, — все равно, способен он объяснить почему или не способен. Помнишь, Холл не мог объяснить, чего ради он бросил палку под ноги Мак-Манусу тогда, на состязании. Что человеку положено, то положено. Вот и все, что я знаю. У меня ведь не было решительно никаких причин, чтобы вздуть нашего жильца Джимми Гармона. Он славный парень, честный, порядочный. Но я просто чувствовал потребность отдубасить его: и забастовка провалилась, и на душе было так скверно, что все кругом казалось отвратительным. Я тебе не рассказывал, я ведь с ним виделся после тюрьмы, когда у меня заживали руки. Пошел к нему в депо, дождался его, — он куда-то отлучился, — и попросил прощенья. Что заставило меня просить прощенья? Не знаю. Вероятно, то же самое, что заставило раньше его избить. Видно, я не мог иначе.
Так Билл, ночуя на берегу реки Умпква, философствовал в реалистических терминах о жизни, меж тем как Поссум, подкрепляя его слова делом, жадно разгрызал ребро оленя крепкими зубами.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Саксон и Билл добрались до Розбурга. Саксон правила, рядом с ней на козлах сидел Поссум. Въехав в город, она перевела лошадей на шаг. Сзади к фургону были привязаны две молодых рабочих лошади, за ними следовали еще шесть лошадей, а позади всех ехал Билл верхом на девятой. Из Розбурга ему предстояло отправить их всех в оклендские конюшни.
Притчу о белом воробье они впервые услышали в долине Умпквы. Рассказал ее пожилой крепыш-фермер. Его участок был образцом порядка и благоустройства. Уже потом Билл узнал от соседей этого фермера, что его состояние доходит до четверти миллиона долларов.
— Вы слышали историю про фермера и белого воробья? — спросил он Билла за обедом.
— Далее не подозревал, что есть на свете белые воробьи, — отозвался Билл.
— Да, они действительно очень редки, — согласился фермер. — Но вот что рассказывают: жил-был один фермер, у которого дела шли неважно. Он никак не мог наладить свое хозяйство. И вот в один прекрасный день он где-то услышал о чудесном белом воробье. Говорили, что белого воробья можно увидеть только на заре, при первых проблесках рассвета и что он приносит счастье и удачу тому, кто изловчится его поймать. На следующее утро наш фермер был на ногах чуть забрезжило и стал ждать воробья. Поверите ли, он день за днем, целые месяцы искал эту пичужку, но ему так и не удалось увидеть ее хотя бы мельком. — Фермер покачал головой. — Нет, он ее не увидел, но зато каждое утро видел на ферме многое, что требовало его внимания, и занимался этим до завтрака. Не успел он оглянуться, как его ферма начала процветать, он скоро все выплатил по закладной и завел себе текущий счет в банке.
Когда они в этот день двинулись дальше, Билл глубоко задумался.
— О, я отлично понял, куда он гнет, — сказал Билл, наконец, — и все-таки мне это дело не нравится. Конечно, никакого белого воробья не было, но благодаря тому, что фермер начал рано вставать, он замечал вещи, на которые раньше не обращал внимания… Ну, я все это отлично понял. И все-таки, Саксон, если в этом и состоит жизнь фермера, то я не желаю никакой лунной долины. Неужели на свете только и есть, что тяжелый труд? Гнуть спину от зари до зари можно и в городе. Зачем же тогда жить в деревне? Отдыхаешь только ночью, а когда спишь, не можешь радоваться жизни. И где спать — все равно; спящий — что мертвый. Уж лучше умереть, чем работать как каторжный. Я бы предпочел странствовать: глядишь, и подстрелишь в лесу оленя или поймаешь в речке форель; валялся бы в тени на спине и смеялся и дурачился бы с тобой и… плавал бы сколько влезет. А я ведь хороший работник. Но в этом-то вся и разница между работой в меру и работой до потери сознания!
Саксон была с ним согласна. Она оглядывалась на свое прошлое, на годы изнуряющего труда и сравнивала их с той радостной жизнью, какую они вели в дороге.
— Нам богатство не нужно, — сказала она. — Пусть охотятся за белыми воробьями на островах Сакраменто и в долинах с искусственным орошением. Если мы в лунной долине встанем рано, то лишь для того, чтобы послушать пенье птиц и петь вместе с ними. А если подчас и приналяжем на работу, то только чтобы иметь потом больше досуга. Когда ты пойдешь купаться в море, я пойду с тобой. И мы будем так усердно бездельничать, что работа покажется нам приятным развлечением.
— Ну и жара, я весь мокрый! — воскликнул Билл, вытирая пот с загорелого лба. — Как ты думаешь, не двинуть ли нам к побережью?
Они повернули на запад и с высоких плоскогорий начали спускаться по диким ущельям. Дорога была очень опасная, — они увидели на протяжении семи миль десять разбитых автомашин. Не желая утомлять лошадей, Билл вскоре остановился на берегу бурной горной речки, в которой сразу же поймал двух форелей. Поймала и Саксон свою первую крупную форель. Она привыкла к форелям в девять-десять дюймов, и резкий скрип катушки, когда попалась крупная рыба, заставил ее вскрикнуть от удивления. Билл подошел к ней и стал учить, как вытаскивать рыбу. Через несколько мгновений Саксон, разрумянившаяся и блестя глазами, осторожно вытащила на песок огромную форель. Но тут рыба сорвалась с крючка и судорожно затрепетала, так что Саксон навалилась на нее всем телом и схватила ее руками.
— Шестнадцать дюймов! — сказал Билл, когда она гордо поднесла ему рыбу, чтобы он посмотрел, — Постой! Что ты хочешь с ней делать?
— Смыть песок, конечно, — последовал ответ.
— Положи ее лучше в корзинку, — посоветовал он и замолчал, спокойно выжидая, что будет дальше.
Она склонилась над речкой и опустила великолепную рыбину в воду. Рыба рванулась из рук Саксон и исчезла.
— Ой! — огорченно воскликнула Саксон.
— Если добыл — сумей и удержать, — нравоучительно изрек Билл.
— Ну и пусть! — отпарировала она, — Ты все равно ни разу такой не поймал!
— Да я и не отрицаю, что ты рыболов знаменитый, — насмешливо протянул он. — Поймала же ты меня, верно?
— Уж не знаю, как тебе сказать, — ответила она. — Может, это вышло, как с тем парнем; знаешь, его арестовали за то, что он ловил форелей, когда было запрещено, а он сказал, что делал это защищаясь.
Билл задумался, но не понял.
— Он уверял, что форель напала на него, — пояснила Саксон.
Билл усмехнулся. Спустя четверть часа он сказал:
— Здорово ты меня поддела! Небо было покрыто тучами, и когда они ехали вдоль берега реки Кокиль, их внезапно обступил туман.
— У-уф! — радостно воскликнул Билл. — Вот хорошо-то! Я впитываю эту влагу, как сухая губка. Никогда я не умел ценить туман, а вот теперь…
Саксон раскрыла объятья, как бы желая схватить клубы тумана в охапку, а затем стала делать плавательные движения, словно купаясь в его серых волнах.
— Вот не думала, что солнце может надоесть, — заявила она. — Но мы его порядком хватили за последнее время.
— Да, с тех пор как мы попали в долину Сакраменто, — согласился Билл. — А слишком много солнца тоже не годится. Теперь я это понимаю. Солнце — оно вроде вина. Ты замечала, как легко становится на душе, когда после целой недели пасмурной погоды выглянет солнышко? Оно тогда действует особенно. Чувствуешь себя так, словно сделал глоток виски, — по всему телу тепло разливается. Или когда наплаваешься… ты замечала, как чудесно, выйдя из воды, полежать на солнышке? А все потому, что выпиваешь рюмочку солнечного коктейля. Но представь себе, что ты провалялась на песке часа два, — ты уже не будешь чувствовать себя так хорошо. Движения станут вялыми и одеваться будешь еле-еле, и домой добредешь с трудом, словно из тебя ушла вся жизнь. Почему? А это вроде похмелья. Ты опилась солнцем, как виски, и приходится расплачиваться. Ясно! А потому лучше жить в таком климате, где бывают туманы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80