Нет, не бог устроил все это. Она и то устроила бы мир лучше, справедливее. А значит — бога нет. Не мог он так все запутать. Значит, ошибалась ее мать, ошибалась заведующая приютом — и никакого бессмертия нет; и прав был Берт, павший у ее калитки с неистовым предсмертным воплем. Человек бывает мертв задолго до своей смерти.
Так, размышляя о жизни, лишенной сверхчувственного ореола, Саксон впала в угрюмый пессимизм. Нигде во всей вселенной нельзя было найти оправдания добру, и ниоткуда нельзя было ждать справедливой награды — ни ей, которая как-никак заслужила награду, ни тем миллионам несчастных, которые работали, как вьючные животные, умирали, как животные, и уже при жизни обречены были на вечную смерть. Подобно многим, жившим до нее и гораздо более образованным мыслителям, она пришла к заключению, что мир равнодушен к добру и ему нет дела до человека.
Теперь Саксон чувствовала себя еще более подавленной и беспомощной, чем тогда, когда включала бога в систему общей несправедливости. Пока был бог, всегда оставалась надежда на какое-то чудо, на сверхъестественное вмешательство, на загробную награду в виде несказанного блаженства. А без бога мир — это просто западня. Жизнь — западня. И сама она — как пойманная мальчишками коноплянка в железной клетке. Душа ее трепещет и бьется о железную беспощадность фактов, точно коноплянка о железные прутья клетки. Но она не глупая. Она вырвется из западни. Ей там не место. Выход должен быть. Если какие-нибудь угольщики и дровосеки, последние из глупцов, могли выбиться, как говорилось в учебнике истории, если они становились президентами и правили всеми умными с их богатствами и автомобилями, то неужели она не найдет пути хотя бы к маленькой награде, о которой так мучительно грезит, — к Билли, — не добьется чуточки любви и счастья? Ей все равно, что мир равнодушен к добру, что нет ни бога, ни бессмертия. Она согласна лечь в могилу и остаться в ее мраке навеки, согласна на чаны с рассолом и на то, чтобы молодые люди кромсали инструментами ее тело, — но пусть ей дадут сначала хоть немножко счастья.
Как бы она стала работать ради этого счастья! Как ценила бы каждую крупицу! Но где оно? Где к нему дорога? Этого она не знала, не могла себе представить. Она видела только мглу Сан-Франциско и мглу Окленда, там люди проламывали друг другу головы и убивали, там умирали младенцы, рожденные и не рожденные, там рыдали женщины о своем разбитом сердце.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Это призрачное, как бы нереальное существование продолжалось. Саксон чудилось, что Билли ушел от нее во время какой-то другой жизни и что должна наступить новая жизнь, прежде чем он снова появится. Ее все еще мучила бессонница. Бывали ночи, много ночей, когда она ни на минуту не смыкала глаз. Случалось и так, что она засыпала на долгие часы и приходила в себя совершенно разбитая, не в силах открыть отяжелевшие веки. Ощущение железного обруча, сжимавшего голову, так и не проходило. Она очень плохо питалась, — денег у нее не было ни гроша. Иногда она не ела целыми днями. Однажды провела трое суток без пищи. Чтобы не умереть с голоду, она выкапывала из ила моллюсков, отдирала от скал маленьких устриц, собирала ракушки.
И все-таки, когда Бэд Стродзерс заходил проведать ее, она уверяла, что ни в чем не нуждается. Однажды вечером, после работы, ее навестил Том и почти насильно сунул два доллара. Он был ужасно измучен. Охотно дал бы он ей больше, да Сара опять ждет ребенка, а в его работе наступило затишье — в результате забастовок на других производствах. Он положительно не знает, куда страна идет. А дело, в сущности, очень просто: нужно только смотреть на вещи так, как он на них смотрит, и голосовать за тех, за кого он голосует. Тогда каждый получал бы по справедливости.
— Христос был социалист, — сказал Том.
— Но Христос умер две тысячи лет назад, — заметила Саксон.
— Ну и что же? — спросил Том, недоумевая.
— А ты подумай, — продолжала она, — подумай обо всех мужчинах и женщинах, которые успели умереть за эти два тысячелетия, — а социализм все еще не наступил. Как знать, быть может, пройдет еще две тысячи лет, а мы будем все так же далеки от него. Твой социализм. Том, тебе никогда не дал ничего хорошего. Это мечта.
— Он не был бы мечтой, если бы… — начал он с гневом.
— Если бы все верили в него, как ты. А вот не верят.
И тебе никак не удается убедить их.
— Но мы с каждым годом становимся сильнее, — возразил Том.
— Две тысячи лет — очень долгий срок, — проговорила она вполголоса.
На усталом лице брата появилось печальное выражение, он кивнул.
— Что ж, Саксон, если это и мечта, то прекрасная мечта.
— А я не хочу мечтать, — последовал ответ. — Я хочу, чтобы это в жизни было. И хочу, чтобы теперь же.
В ее воображении пронеслись бесчисленные поколения обездоленных глупцов, всех этих Биллов и Саксон, Бергов и Мери, Томов и Сар. К чему вся их жизнь? Впереди только чаны с рассолом да могилы. Мерседес злая и жестокая женщина, но она права: дуралеи и глупцы всегда окажутся под пятою умных. Только она, Саксон, дочь Дэзи, женщины, писавшей стихи, и храброго солдата на кавалерийской лошади, дочь тех мощных поколений, которые отвоевали полмира у первобытной природы и у дикарей, — только она не глупая. Это бесспорно. И она найдет выход.
На данные ей Томом два доллара Саксон купила мешок муки и полмешка картофеля. Это внесло некоторое разнообразие в ее питание устрицами и ракушками. Следуя примеру итальянок и португалок, она собирала щепки и относила домой, однако из гордости старалась выбрать время, когда уже становилось темно. Однажды, сидя на низкой илистой отмели возле Каменной стены, она увидала рыбачью лодку, которую вытащили на песок, нанесенный из канала. Со своего места Саксон могла отчетливо разглядеть рыбаков итальянцев, собравшихся вокруг яркого костра; они ели поджаристый итальянский хлеб и рагу из мяса и овощей, запивая все это большими глотками дешевого красного вина. И она позавидовала их свободе, их аппетиту, их оживленному смеху и болтовне, в которых сказывалось влияние вольной кочевой жизни; позавидовала их лодке, которая не была привязана к одному месту, а несла их, куда они пожелают. Поужинав, они закинули сети на илистую отмель и, вытянув невод на песок, выбрали из него только самую крупную рыбу. Когда они, наконец, отплыли от берега, на песке остались издыхать тысячи мелких рыбешек, таких, как, например, сардины. Саксон набрала целый мешок этих рыбешек, отнесла их в два приема домой и посолила в кадке.
По-прежнему она страдала провалами памяти. Самый странный свой поступок она совершила на Песчаной отмели. Однажды, после обеда, — было очень ветрено, — она вдруг оказалась лежащей в выкопанной ею яме; мешки служили ей одеялом. Она устроила над ямой даже нечто вроде крыши, смастерив ее из щепок и морской травы, а сверху еще насыпала песку.
В другой раз она опомнилась, когда шла по болотам с вязанкой щепок за спиной. Рядом с ней шагал Чарли Лонг. Она видела его лицо при свете звезд и спрашивала себя, давно ли он тут и что он ей сказал. Несмотря на темноту и одиночество, несмотря на его силу и дикий нрав, она не боялась.
— И такой женщине приходится собирать щепки. Какой позор! — говорил он, видимо, повторяя не раз уже сказанное. — Ведь вам стоит произнести только одно слово, Саксон, одно слово…
Саксон остановилась и спокойно посмотрела на него.
— Слушайте, Чарли Лонг. Билли приговорен к месяцу тюрьмы, и скоро его срок истекает. Когда я ему расскажу, с чем вы ко мне приставали, считайте, что вам больше не жить. Слушайте, если вы сейчас уйдете и не будете мне больше надоедать, — так и быть, я ему ничего не скажу. Вот и все, что я могу вам ответить.
Огромный кузнец стоял перед ней в угрюмой нерешительности. Его лицо горело страстным желанием, руки бессознательно сжимались и разжимались.
— Но вы такая маленькая, такая крошка… — сказал он с отчаянием,
— я мог бы вас одной рукой переломить. Я мог бы… да, я мог бы сделать с вами все, что захочу. Но я не желаю причинять вам зло, Саксон, вы знаете… Скажите одно только слово…
— Я уже все вам сказала.
— Удивительно! — пробормотал он с невольным восхищением. — Вы не боитесь. Вы совсем не боитесь…
Они долго смотрели друг на друга в молчании.
— Почему вы не боитесь? — спросил он, наконец, вглядываясь в окружающую темноту, словно отыскивая там ее защитников.
— Потому что вышла замуж за настоящего мужчину, — коротко ответила Саксон. — А теперь лучше уходите.
Когда он ушел, она перекинула вязанку на другое плечо и отправилась домой с чувством горделивой радости. Хотя Билл и отделен от нее тюремными решетками, она все же находит поддержку в его силе. Одного его имени оказалось достаточно, чтобы укротить такое животное, как Чарли Лонг.
В тот день, когда повесили Отто Фрэнка, она не выходила из дому. Вечерние газеты поместили подробный отчет. Приговоренному не дали даже времени для обжалования. В Сакраменто проживал железнодорожный магнат, который мог при желании отсрочить или даже отменить приговор любому грабителю или преступнику, — но в защиту рабочего и он не смел шевельнуть пальцем. Так говорили соседи, и то же она слышала от Билла и от Берта.
На другой день Саксон отправилась к Каменной стене; рядом с ней шел призрак повешенного, а за ним — еще более смутный и жуткий — призрак Билла. Неужели и ему угрожает такой же страшный конец? Несомненно, если кровопролитие и вражда будут продолжаться! Билли — бесстрашный борец и боксер. Он считает, что обязан бороться. А убить человека при подобных обстоятельствах так нетрудно, далее не желая этого, — если он, например, начнет колотить штрейкбрехера, а тот ударится о камень или о тротуар и раскроит себе голову. И тогда Билла повесят. Ведь повесили же за это Отто Фрэнка. Он тоже не собирался убивать Гендерсона. Чистая случайность, что у Гендерсона череп оказался поврежденным. А все-таки Фрэнка повесили.
Саксон шла, спотыкаясь о камни, плакала и ломала руки. Часы проходили незаметно, а она все еще предавалась своему горю. Она опомнилась лишь на дальнем конце стены, выступавшей в море между Оклендом и Аламида-Моле. Но самой стены она уже не видела. Было время полнолуния, и высокие волны прилива покрыли камни. Саксон стояла по колена в воде, а вокруг нее плавали десятки крупных крыс; они визжали, барахтались и карабкались по ней, стараясь спастись от воды. Саксон закричала от страха и отвращения и попыталась их сбросить. Некоторые нырнули и исчезли под водой, другие продолжали плавать возле нее, готовые напасть, а одна огромная крыса вонзила зубы в ее башмак. Саксон наступила на нее другой ногой и раздавила. Наконец-то она, все еще дрожа от ужаса, могла оглядеться более спокойно. Она схватила большой сук, плававший неподалеку, и быстро отогнала крыс. В это время к стене подъехал какой-то мальчуган в маленьком, ярко раскрашенном ялике. Он распустил парус, и ветер играл им.
— Хотите в лодку? — крикнул он.
— Да, — отозвалась Саксон, — здесь тысячи огромных крыс. Я их очень боюсь.
Он кивнул и направил к ней лодку, подгоняемую легким ветром.
— Отпихните нос, — приказал он. — Вот так. Я боюсь поломать выдвижной киль… А теперь прыгайте скорее на корму, рядом со мной!
Она послушалась, легко прыгнула в лодку и встала рядом с ним. Он придержал локтем румпель, и когда парус слегка надулся, лодка легко понеслась по водной ряби.
— Видно, что вы не новичок, — сказал мальчик одобрительно.
Это был стройный худенький подросток, лет двенадцати-тринадцати, но довольно крепкий на вид, с загорелым веснушчатым лицом и большими серыми глазами, ясными и задумчивыми. Несмотря на то, что у него был нарядный ялик, Саксон сразу почувствовала, что он, так же как и она, дитя народа.
— А ведь я никогда не каталась на лодке, только на пароме ездила,
— засмеялась Саксон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80