Она засунула в чулок гипсового святого Рафаила, осторожно уложила его между тряпок и заперла чемодан на ключ.
Когда появился сеньор Кармайкл, на ней было самое скромное из ее платьев. Сеньор Кармайкл пришел без зонта, что можно было истолковать как предзнаменование, но вдова этого даже не заметила. Она достала из кармана все ключи, каждый с биркой, где было напечатано на машинке, от чего этот ключ, и отдала ему, говоря:
– Отдаю в ваши руки грешный мир Хосе Монтьеля. Поступайте с ним как хотите.
Сеньор Кармайкл уже давно со страхом ждал этого мгновения.
– Вы хотите сказать, – запинаясь, проговорил он, – что уедете куда-нибудь и подождете там, пока все это кончится?
Спокойно, но решительно вдова ответила:
– Я уезжаю навсегда.
Сеньор Кармайкл, стараясь не обнаружить своего беспокойства, коротко рассказал, как обстоят ее дела. Наследство Хосе Монтьеля распродано не было. Юридическое положение многих статей его имущества, приобретенных второпях, самыми различными путями и без выполнения необходимых формальностей, оставалось неясным. До тех пор пока это хаотичное наследство, о котором сам Хосе Монтьель в последние годы своей жизни не имел даже приблизительного представления, не будет приведено в порядок, распродажа его невозможна. Необходимо, чтобы старший сын, занимающий пост консула в Германии, и две дочери, завороженные потрясающими мясными лавками Парижа, вернулись сами или назначили уполномоченных, чтобы те произвели оценку и установили их права. До этого продавать ничего нельзя.
Вспышка света, озарившая на мгновение лабиринт, в котором она плутала уже два года, не поколебала решимости вдовы Монтьель.
– Неважно, – сказала она. – Мои дети счастливы в Европе, и им нечего делать в этой, как они ее называют, стране дикарей. Если хотите, сеньор Кармайкл, можете собрать все, что найдете в этом доме, в один большой узел и бросить свиньям.
Спорить с нею сеньор Кармайкл не стал. Под предлогом, что надо приготовить кое-что для ее путешествия, он пошел за врачом.
– Вот теперь мы увидим, Гвардиола, какой ты патриот.
Парикмахер и еще несколько человек, разговаривавшие в парикмахерской, узнали алькальда еще до того, как увидели его в проеме двери.
– И вы тоже, – продолжал он, обращаясь к двум молодым людям. – Сегодня вечером вы получите винтовки, о которых так мечтали, и посмотрим, такие ли вы мерзавцы, чтобы повернуть их против нас.
Сердечность, с которой он произнес эти слова, не вызывала никаких сомнений.
– Лучше бы метлу, – отозвался, даже не удостоив его взглядом, парикмахер. – Для охоты за ведьмами нет лучшего оружия, чем метла.
Он брил затылок первого за это утро клиента и решил, что алькальд шутит. Только увидев, как тот выясняет, кто из присутствующих резервист и, следовательно, умеет обращаться с оружием, он понял, что и вправду оказался одним из избранных.
– Лейтенант, вы и в самом деле хотите втянуть нас в это? – осведомился он.
– Что за черт! – негодующе воскликнул алькальд. – Всю жизнь мечтают о винтовке и не верят, когда им ее наконец дают!
Он стал у парикмахера за спиной – оттуда он мог видеть в зеркало всех.
– Пошутили – и хватит, – тоном приказа продолжал он. – Сегодня в шесть часов резервистам первого призыва явиться в полицейский участок.
Парикмахер посмотрел на него в зеркало.
– А если я схвачу воспаление легких? – спросил он.
– Вылечим его в камере.
В бильярдной из музыкального автомата лилось душещипательное болеро. В заведении не видно было ни души, но на нескольких столиках стояли недопитые бутылки и стаканы.
– Ну, докатились! – сказал дон Роке, увидев входящего алькальда. – Придется закрывать в семь.
Не останавливаясь, алькальд прошел в глубь помещения. За столиками для игры в карты тоже никого не было. Он заглянул в чулан, открыл дверь уборной, а потом пошел назад, к стойке. Проходя мимо бильярда, он внезапно поднял закрывавший его до пола кусок ткани и сказал:
– Довольно валять дурака.
Из-под бильярда, стряхивая с брюк пыль, вылезли двое юношей. Один из них был бледен; у другого, помоложе, горели уши. Алькальд отечески подтолкнул их в сторону выхода.
– Так не забудьте, – сказал он им. – Сегодня в шесть вечера в участке.
Дон Роке по-прежнему стоял за стойкой.
– Что ж, раз такое дело, придется заняться контрабандой.
– Это на два-три дня, – сказал алькальд.
На углу его догнал владелец кино.
– Мне только этого не хватало! – выкрикнул он. – Сначала колокол, а теперь еще и горн!
Алькальд похлопал его по плечу и попытался пройти мимо.
– Я вас экспроприирую, – сказал он.
– Не имеете права, – ответил владелец кинотеатра, – кино не подлежит конфискации в пользу государства.
– При чрезвычайном положении, – сказал алькальд, – может быть конфисковано и кино.
Только после этих слов он перестал улыбаться. Перескакивая через две ступеньки, алькальд взбежал по лестнице в полицейский участок и, едва оказавшись там, развел руками и захохотал.
– Черт подери! – воскликнул он. – И вы тоже!
В ленивой позе восточного властителя в шезлонге лежал директор цирка. Поглощенный своими мыслями, он курил трубку морского волка и, словно хозяин дома, взмахом руки пригласил алькальда сесть:
– Поговорим о делах, лейтенант.
Алькальд пододвинул стул и сел напротив. Взяв трубку в сверкающую разноцветными камнями руку, директор сделал какой-то непонятный жест.
– Могу я говорить с вами вполне откровенно?
Алькальд кивнул.
– Я это понял сразу, как только вас увидел – вы еще тогда брились, – сказал директор. – Так вот: я разбираюсь в людях и понимаю, что для вас этот комендантский час…
Алькальд разглядывал его, явно предвкушая развлечение.
– …в то время как для меня, который уже понес большие расходы, устанавливая шапито, и должен кормить семнадцать человек и девять зверей, это просто катастрофа.
– И что же из этого следует?
– Я предлагаю, – сказал директор, – чтобы вы перенесли комендантский час на одиннадцать вечера, а выручку от вечернего представления мы с вами будем делить на двоих.
Алькальд сидел не шевелясь и по-прежнему улыбался.
– Очевидно, вам не трудно было найти в городке кого-то, кто сказал, что я мошенник.
– Это законная сделка, – запротестовал директор цирка.
Он не заметил мгновения, когда лицо у алькальда стало суровым.
– Поговорим об этом в понедельник, – неопределенно пообещал алькальд.
– К понедельнику я буду по уши в долгах, – сказал директор. – Мы очень бедны.
Похлопывая директора по плечу, алькальд повел его к лестнице.
– Расскажите кому-нибудь другому, – ответил он, – а я в ваших делах кое-что понимаю.
И уже у самой лестницы, словно желая утешить директора, добавил:
– Пришлите ко мне сегодня вечером Кассандру.
Директор цирка попытался обернуться, но рука на плече подталкивала его вперед слишком настойчиво.
– Разумеется, – сказал он. – Это не в счет.
– Пришлите ее, – повторил алькальд, – а завтра мы поговорим.
Кончиками пальцев сеньор Бенхамин толкнул дверь из проволочной сетки, но не вошел, а крикнул, подавляя раздражение:
– Окна, Нора!
Нора Хакоб, крупная, средних лет женщина с мужской стрижкой, лежала в полутемной гостиной, а напротив нее стоял электрический вентилятор. Она ждала сеньора Бенхамина к обеду. Услыхав его голос, Нора Хакоб с усилием поднялась и распахнула все четыре окна, выходившие на улицу. В гостиную хлынул зной. Комната была облицована кафельными плитками с одним и тем же стилизованным многоугольным павлином, повторявшимся бесчисленное множество раз, и обставлена мебелью в чехлах с цветочками – бедность с претензией на роскошь.
– Можно верить тому, что говорят люди? – спросила она.
– Они много чего говорят.
– Я о вдове Монтьель, – объяснила Нора Хакоб. – Говорят, что она сошла с ума.
– По-моему, она сошла с ума давным-давно, – сказал сеньор Бенхамин. И с каким-то разочарованием в голосе добавил: – Да, это правда – сегодня утром она пыталась броситься с балкона.
На обоих концах стола, который был весь виден с улицы, стояло по прибору.
– Наказанье господне, – сказала Нора Хакоб и хлопнула в ладоши, чтобы подавали обед. Вентилятор она принесла с собой в столовую.
– У нее в доме с утра полно людей, – продолжал сеньор Бенхамин.
– Удобный случай посмотреть, как там, внутри, – отозвалась Нора Хакоб.
Чернокожая девочка с россыпью красных бантиков в волосах подала дымящийся суп. Столовую наполнил запах вареной курицы, и духота стала невыносимой. Сеньор Бенхамин заправил за воротник салфетку, сказал: «Приятного аппетита» – и попытался поднести горячую ложку ко рту.
– Не дури, подуй, – нетерпеливо сказала она. – И пиджак сними. С твоей боязнью закрытых окон мы помрем от жары.
– Нет уж, пусть остаются открытыми – тогда каждое мое движение будет видно с улицы, и мы не дадим пищи слухам.
В ослепительной улыбке, словно с рекламы искусственных зубов, она показала сургучного цвета десны.
– Не будь смешным! По мне, так пусть болтают что хотят.
Продолжая говорить, Нора Хакоб принялась наконец за суп.
– Вот если бы болтали про Монику, тогда бы я беспокоилась, – закончила она, имея в виду свою пятнадцатилетнюю дочь, ни разу, с тех пор как она уехала в пансион, не приезжавшую домой на каникулы. – А обо мне не могут сказать больше того, что и так уже все знают.
Сеньор Бенхамин не обратил к ней на этот раз обычного своего неодобрительного взгляда. Разделенные двумя метрами стола – самым коротким расстоянием, какое он себе позволял, особенно на глазах у людей – они молча продолжали есть суп. Двадцать лет назад, когда она еще училась в пансионе, он писал ей длинные и соответствующие всем требованиям приличий письма, на которые она ему отвечала страстными записками. Как-то на каникулах, во время прогулки по полям, Нестор Хакоб, совершенно пьяный, подтащил ее за волосы к изгороди и категорически заявил: «Если ты не выйдешь за меня замуж, я тебя пристрелю». К концу каникул они обвенчались, а десятью годами позднее разошлись.
Так или иначе, – сказал сеньор Бенхамин, – не следует будоражить закрытыми дверьми людское воображение.
После кофе он встал.
– Я пошел, а то Мина, наверно, беспокоится.
И уже в дверях, надевая шляпу, воскликнул:
– Не дом, а печка!
– Я же говорила тебе, – отозвалась Нора Хакоб.
Она проводила его взглядом до последнего окна, где он, словно благословляя ее, поднял в знак прощания руку. Тогда она отнесла вентилятор в спальню, закрыла дверь и разделась догола. Потом, как она делала каждый день после обеда, прошла в ванную комнату тут же за стенкой и, погруженная в свои мысли, села на унитаз.
Четыре раза в день видела она, как Нестор Хакоб проходит мимо ее дома. Все знали, что он живет с другой женщиной, что та родила ему четырех детей и что его считают безупречным отцом. Несколько раз за последние годы он проходил перед окнами ее дома с детьми, но ни разу с той женщиной. Она видела, как он худеет, становится бледным и старым и превращается в незнакомца, и теперь ей казалось невероятным, что когда-то она была с ним близка. Временами, коротая в одиночестве после обеденные часы, Нора снова начинала с невыносимой остротой желать его – не такого, каким он проходил теперь мимо ее окон, а такого, каким он был перед рождением Моники, когда его быстрая и скучная любовь стала для нее переносимой.
Судья Аркадио спал до самого полудня и узнал о приказе только в суде. Секретарь, однако, не находил себе места уже с восьми утра, когда алькальд велел ему подготовить текст приказа.
– Во всяком случае, – задумчиво сказал судья Аркадио, узнав подробности, – сформулировано слишком резко. Никакой необходимости в этом не было.
– Текст такой же, как всегда – обычный.
– Верно, – признал судья, – но времена изменились, и соответственно должны измениться формулировки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24